At the end of his poem John Shade (the poet in VN's poem Pale Fire, 1962) says that the day (the last day of Shade's life) has passed in a sustained low hum of harmony:
Gently the day has passed in a sustained
Low hum of harmony. The brain is drained
And a brown ament, and the noun I meant
To use but did not, dry on the cement.
Maybe my sensual love for the consonne
D'appui, Echo's fey child, is based upon
A feeling of fantastically planned,
Richly rhymed life. I feel I understand
Existence, or at least a minute part
Of my existence, only through my art,
In terms of combinational delight;
And if my private universe scans right,
So does the verse of galaxies divine
Which I suspect is an iambic line. (ll. 963-976)
In Pushkin’s little tragedy Mozart and Salieri (1830) Mozart twice mentions harmony:
М о ц а р т
За твоё
Здоровье, друг, за искренний союз,
Связующий Моцарта и Сальери,
Двух сыновей гармонии.
(Пьёт.)
Mozart
Here is a health
To you, my friend, and to the candid union
That ties together Mozart and Salieri,
Two sons of harmony.
(Drinks.) (Scene II)
Когда бы все так чувствовали силу
Гармонии! Но нет: тогда б не мог
И мир существовать; никто б не стал
Заботиться о нуждах низкой жизни;
Все предались бы вольному искусству.
If all could feel like you the power
of harmony! But no: the world
could not go on then. None would
bother about the needs of lowly life;
All would surrender to free art. (Scene II)
Nikto b ("none would," a phrase used by Mozart) is Botkin (Shade’s, Kinbote’s and Gradus’ “real” name) in reverse. Nuzhdy nizkoy zhizni (the needs of lowly life) and vol'noe iskusstvo (free art) mentioned by Mozart bring to mind iskusstvo i zhizn' - odno (art and life are one), a phrase used by Vyacheslav Ivanov in the third paragraph of his essay Manera, litso i stil' ("The Manner, the Face and the Style," 1912):
Первое и легчайшее достижение для дарования самобытного есть обретение своеобразной манеры и собственного, ему одному отличительно свойственного тона. Внешнее своеобразие уже свидетельствует и о внутренней самостоятельности творческого дара; ибо никакое мастерство не в силах создать эту характерную особенность, и проявляется она самопроизвольно, непреднамеренно, естественно, а не искусственно и, конечно, раньше, чем завоевывается отрицательное совершенство формы, ее образцовая безупречность и строгая чистота. С другой стороны, внутренняя художественная независимость не может не выразиться в своеобычности внешней; и как бы глубоко, содержательно, творчески ново ни было мировосприятие художника, безличие в способах его выражения будет несомненным признаком слабости таланта.
Говоря о развитии поэта, должно признать первым и полубессознательным его переживанием — прислушивание к звучащей где-то, в далеких глубинах его души, смутной музыке, — к мелодии новых, еще ни кем не сказанных, а в самом поэте уже предопределенных слов, или даже и не слов еще, а только глухих ритмических и фонетических схем зачатого, не выношенного, не родившегося слова. Этот морфологический принцип художественного роста уже заключает в себе, как в зерне, будущую индивидуальность, как новую «весть».
Второе достижение есть обретение художественного лица. Только когда лицо найдено и выявлено художником, мы можем в полной мере сказать о нем: «он принес свое слово», — чтобы более уже ничего от него не требовать. Но это достижение—труднейшее, и часто на упрочение его уходит целая жизнь. Когда художник находится на этой стадии своего пути, он слишком хорошо знает, что, как бы мы ни судили о самодовлеющем назначении искусства, о его независимости от жизни и несоизмеримости с личностью, все же для истинного творца, искусство и жизнь одно: пусть Аполлон не повседневно требует поэта к священной жертве, — но всякий раз, потребовав поэта, он требует всего человека. На этой ступени слишком часто для художника «начинается трагедия», — «incipit tragoedia». (I)
According to Vyacheslav Ivanov, for a true creator art and life are odno (one). Art and Life Are One: Zemlja Association of Artists 1929 – 1935:
The emergence of Zemlja Association of Artists radically changed the Croatian art scene between the two wars. The official activity of this group started by adopting its Statute on February 25th, 1929. Architect Drago Ibler was elected its president and painter Krsto Hegedušić its secretary. The aims of the group were clearly delineated and the ways how they might be achieved founded on solid theoretical arguments. Zemlja was namely a group of artists which on the basis of an elaborated and ideologically clearly founded program assembled painters, sculptors and architects, academically educated artists, peasants and workers, strongly influencing not only the course of events in Croatian art, but the entire cultural scene of the multinational Yugoslav state between the wars.
The Manifesto and the Program of Zemlja Association of Artists articulated an idea hitherto not present in Croatian art. This is the necessity of connecting art and life, in the way that puts artists before a very complex task. This primarily implied joint, socially engaged activity along with a firm ideological concord. The Work Program Basis of Zemlja, adopted on May 22nd 1929, clearly shows this. According to this document, the connection to life must be achieved through popularization of art, organization of exhibitions, study circles, public lectures and texts in newspapers and magazines, then also by direct collaboration with intellectual groups showing similar ideological orientation. In that way, the penetration of art into modern life is not expressed only and exclusively through socially relevant subject-matter and content of artworks, but widely based activity of artists as socially aware intellectuals at all levels is also expected – from basic art and general cultural education to solving problems of modern housing in cities and villages. All that should establish a connection with most neglected strata of the contemporary society and produce “collective art” with joint forces. Such a comprehensive social and cultural project attempted to radically change the profile of art public, until then constituted only by the upper and middle class. Thanks to Zemlja, works by peasants, workers and children were exhibited at representative venues, art education for workers was organized, the work of the Folk Theater was supported and photography became a basic tool in exhibition presentation of thematic clusters that focused on contemporary life in the city and the countryside.
The Folk Theater brings to mind the Royal Theater in Onhava (the capital of Kinbote's Zembla) to which the secret passage from the Palace leads and Odon, a world-famous actor and Zemblan patriot who helps the king to escape from Zembla. Neut. of odin (one), odno = Odon = Nodo (Odon's half-brother, a cardsharp and despicable traitor).
In Canto Three of his poem Shade mentions a dying man who conjures in two tongues the nebulae dilating in his lungs:
Nor can one help the exile, the old man
Dying in a motel, with the loud fan
Revolving in the torrid prairie night
And, from the outside, bits of colored light
Reaching his bed like dark hands from the past
Offering jems; and death is coming fast.
He suffocates and conjures in two tongues
The nebulae dilating in his lungs. (ll. 609-616)
Among the languages that Kinbote mentions in his note to Line 615 is Serbo-Croatian:
Line 615: two tongues
English and Zemblan, English and Russian, English and Lettish, English and Estonian, English and Lithuanian, English and Russian, English and Ukranian, English and Polish, English and Czech, English and Russian, English and Hungarian, English and Rumanian, English and Albanian, English and Bulgarian, English and Serbo-Croatian, English and Russian, American and European.
At the end of Canto Three Shade mentions the murder of a Balkan king:
Yes! It sufficed that I in life could find
Some kind of link-and-bobolink, some kinde
Of correlated pattern in the game,
Plexed artistry, and something of the same
Pleasure in it as they who played it found.
It did not matter who they were. No sound,
No furtive light came from their involute
Abode, but there they were, aloof and mute,
Playing a game of worlds, promoting pawns
To ivory unicorns and ebon fauns;
Kindling a long life here, extinguishing
A short one there; killing a Balkan king;
Causing a chunk of ice formed on a high
Flying airplane to plummet from the sky
And strike a farmer dead; hiding my keys,
Glasses or pipe. Coordinating these
Events and objects with remote events
And vanished objects. Making ornaments
Of accidents and possibilities.
Stormcoated, I strode in: Sybil, it is
My firm conviction - "Darling, shut the door.
Had a nice trip?" Splendid - but what is more
I have returned convinced that I can grope
My way to some - to some - "Yes, dear?" Faint hope. (ll. 811-834)
On Oct. 9, 1934, king Alexander I of Yugoslavia was assassinated by the Bulgarian Vlado Chernozemski, during a state visit to France. The assassination took place in Marseille. In his poem Piroskaf (“Pyroscaphe,” 1844) Baratynski says that he had solved many restless questions, before the hands of the Marseille sailors weighed the anchor, a symbol of hope:
Дикою, грозною ласкою полны,
Бьют в наш корабль средиземные волны.
Вот над кормою стал капитан.
Визгнул свисток его. Братствуя с паром,
Ветру наш парус раздался недаром:
Пенясь, глубоко вздохнул океан!
Мчимся. Колеса могучей машины
Роют волнистое лоно пучины.
Парус надулся. Берег исчез.
Наедине мы с морскими волнами,
Только что чайка вьется за нами
Белая, рея меж вод и небес.
Только вдали, океана жилица,
Чайке подобна, вод его птица,
Парус развив, как большое крыло,
С бурной стихией в томительном споре,
Лодка рыбачья качается в море,-
С брегом набрежное скрылось, ушло!
Много земель я оставил за мною;
Вынес я много смятенной душою
Радостей ложных, истинных зол;
Много мятежных решил я вопросов.
Прежде чем руки марсельских матросов
Подняли якорь, надежды символ!
С детства влекла меня сердца тревога
В область свободную влажного бога:
Жадные длани я к ней простирал,
Темную страсть мою днесь награждая,
Кротко щадит меня немочь морская:
Пеною здравья брызжет мне вал!
Нужды нет, близко ль, далеко ль до брега!
В сердце к нему приготовлена нега.
Вижу Фетиду; мне жребий благой
Емлет она из лазоревой урны:
Завтра увижу я башни Ливурны,
Завтра увижу Элизий земной!
The poem's last two lines, "Tomorrow I will see the towers of Livorno, / Tomorrow I will see the earthly Elysium!" bring to mind Elysian life mentioned by Shade in Canto Three and "I am reasonably sure that I shall wake at six tomorrow, on July the twenty-second, nineteen fifty-nine" at the end of Shade's poem:
I'm reasonably sure that we survive
And that my darling somewhere is alive,
As I am reasonably sure that I
Shall wake at six tomorrow, on July
The twenty-second, nineteen fifty-nine,
And that the day will probably be fine;
So this alarm clock let me set myself,
Yawn, and put back Shade's "Poems" on their shelf. (ll. 977-984)
The “real” name of Hazel Shade (the poet’s daughter who “always nursed a small mad hope” and who was born in 1934) seems to be Nadezhda Botkin. After her tragic death, her father, Professor Vsevolod Botkin, went mad and became Shade, Kinbote and Gradus (Shade's murderer). Nadezhda means “hope.” There is a hope that, when Kinbote completes his work on Shade’s poem and commits suicide (on Oct. 19, 1959, the anniversary of Pushkin’s Lyceum), Botkin, like Count Vorontsov (a target of Pushkin’s epigrams, “half-milord, half-merchant, etc.”), will be full again.
Kinbote's Zembla and vol'noe iskusstvo (free art) mentioned by Pushkin's Mozart also make one think of Zemlya i volya (Land and Liberty), a Russian clandestine revolutionary organization in the period 1861–1864, and was re-established as a political party in the period 1876–1879.
Symbol of the Land and Liberty movement
At the beginning of Pushkin’s little tragedy Mozart repeats what all people say, net pravdy na zemle (there is no truth on earth):
Все говорят: нет правды на земле.
Но правды нет — и выше. Для меня
Так это ясно, как простая гамма.
All people say: there is no truth on earth.
Not in the heavens, neither! This to me
Appears as clear as any simple scale. (Scene I)
Zemlya v snegu ("Land in the Snow," 1908) is the third collection of poetry by Alexander Blok (1880-1921). In his Pushkin speech, O naznachenii poeta (“On a Poet’s Destination,” 1921), Blok says that a poet is a son of harmony and quotes Mozart’s words (attributing them to Salieri):
Что такое поэт? Человек, который пишет стихами? Нет, конечно. Он называется поэтом не потому, что он пишет стихами; но он пишет стихами, то есть приводит в гармонию слова и звуки, потому что он - сын гармонии, поэт.
What is a poet? A man who writes in verse? Of course, not. He is called a poet not because he writes in verse; but he writes in verse, that is he brings into harmony words and sounds, because he is a son of harmony, a poet.
Нельзя сопротивляться могуществу гармонии, внесённой в мир поэтом; борьба с нею превышает и личные и соединённые человеческие силы. "Когда бы все так чувствовали силу гармонии!" - томится одинокий Сальери. Но её чувствуют все, только смертные - иначе, чем бог - Моцарт. От знака, которым поэзия отмечает на лету, от имени, которое она даёт, когда это нужно, - никто не может уклониться, так же как от смерти. Это имя даётся безошибочно.
In his diary (the entry of August 30, 1918) Blok mentions dvoyniki (the dopplegangers) whom he conjured up since November 1901 (when he courted Lyubov Mendeleev, his future wife), drugoe ya (alter ego) and Botkinskiy period (the Botkin period) of his life:
К ноябрю началось явное моё колдовство, ибо я вызвал двойников ("Зарево белое...", "Ты - другая, немая...").
Любовь Дмитриевна ходила на уроки к М. М. Читау, я же ждал её выхода, следил за ней и иногда провожал её до Забалканского с Гагаринской - Литейной (конец ноября, начало декабря). Чаще, чем со мной, она встречалась с кем-то - кого не видела и о котором я знал.
Появился мороз, "мятель", "неотвязный" и царица, звенящая дверь, два старца, "отрава" (непосланных цветов), свершающий и пользующийся плодами свершений ("другое я"), кто-то "смеющийся и нежный". Так кончился 1901 год.
Тут - Боткинский период.
Shade’s poem is almost finished when the author is killed by Gradus. Kinbote believes that, to be completed, Shade’s poem needs but one line (Line 1000, identical to Line 1: “I was the shadow of the waxwing slain”). But it seems that, like some sonnets, Shade’s poem also needs a coda (Line 1001: “By its own double in the windowpane”).