RE: Continuation of L-Serve discussion of VN's Aunt Preskovia

«Здравствуйте, Федор Константинович, здравствуйте, дорогой», – крикнул поверх его головы, хотя уже пожимая ему руку, движущийся, протискивающийся, похожий на раскормленную черепаху адвокат – и уже приветствовал кого-то другого. Но вот поднялся со своего места Васильев и на мгновение опершись о столешницу легким прикосновением пальцев, свойственным приказчикам и ораторам, объявил собрание открытым. «Господин Буш, – добавил он, – прочтет нам свою новую, свою философскую трагедию».

Герман Иванович Буш, пожилой, застенчивый, крепкого сложения, симпатичный рижанин, похожий лицом на Бетховена, сел за столик ампир, гулко откашлялся, развернул рукопись; у него заметно дрожали руки и продолжали дрожать во все время чтения.

Уже в самом начале наметился путь беды. Курьезное произношение чтеца было несовместимо с темнотою смысла. Когда, еще в прологе, появился идущий по дороге Одинокий Спутник, Федор Константинович напрасно понадеялся, что это метафизический парадокс, а не предательский ляпсус. Начальник Городской Стражи, ходока не пропуская, несколько раз повторил, что он «наверно́е не пройдет». Городок был приморский (Спутник шел из Hinterland’a), и в нем пьянствовал экипаж греческого судна. Происходил такого рода разговор на Улице Греха:

Первая Проститутка

Все есть вода. Так говорит гость мой Фалес.

Вторая Проститутка

Все есть воздух, сказал мне юный Анаксимен.

Третья Проститутка

Все есть число. Мой лысый Пифагор не может ошибиться.

Четвертая Проститутка

Гераклит ласкает меня, шептая: все есть огонь.

Спутник (входит)

Все есть судьба.

Кроме того было два хора, из которых один каким-то образом представлял собой волну физика де Бройля и логику истории, а другой, хороший хор, с ним спорил. «Первый матрос, второй матрос, третий матрос», – нервным, с мокрыми краями, баском пересчитывал Буш беседующих лиц. Появились какие-то: Торговка Лилий, Торговка Фиалок и Торговка Разных Цветов. Вдруг что-то колыхнулось: в публике начались осыпи.

Вскоре установились силовые линии по разным направлениям через все просторное помещение, – связь между взглядами трех-четырех, потом пяти-шести, а там и десяти людей, что составляло почти четверть собрания. Кончеев медленно и осторожно взял с этажерки, у которой сидел, большую книгу (Федор Константинович заметил, что это альбом персидских миниатюр), и все так же медленно поворачивая ее то так, то сяк на коленях, начал ее тихо и близоруко рассматривать. У Чернышевской был удивленный и оскорбленный вид, но вследствие своей тайной этики, как-то связанной с памятью сына, она заставляла себя слушать. Буш читал быстро, его лоснящиеся скулы вращались, горела подковка в черном галстуке, а ноги под столиком стояли носками внутрь, – и чем глубже, сложнее и непонятнее становилась идиотская символика трагедии, тем ужаснее требовал выхода мучительно сдерживаемый, подземно-бьющийся клекот, и многие уже нагибались, боясь смотреть, и когда на площади начался Танец Масков, то вдруг кто-то – Гец – кашлянул, и вместе с кашлем вырвался какой-то добавочный вопль, и тогда Гец закрылся ладонями, а погодя из-за них опять появился, с бессмысленно ясным лицом и мокрой лысиной, между тем как на диване, за спиной Любови Марковны, Тамара просто легла и каталась в родовых муках, а лишенный прикрытия Федор Константинович обливался слезами, изнемогая от вынужденной беззвучности происходившего в нем. Внезапно Васильев так тяжко повернулся на стуле, что он неожиданно треснул, поддалась ножка, и Васильев рванулся, переменившись в лице, но не упал, – и это мало смешное происшествие явилось предлогом для какого-то звериного, ликующего взрыва, прервавшего чтение, и покуда Васильев переселялся на другой стул, Герман Иванович Буш, наморщив великолепный, но совершенно недоходный лоб, что-то в рукописи отмечал карандашиком, и среди облегченного затишья неизвестная дама еще отдельно простонала что-то, но уже Буш приступал к дальнейшему чтению:

Торговка Лилий

Ты сегодня чем-то огорчаешься, сестрица.

Торговка Разных Цветов

Да, мне гадалка сказала, что моя дочь выйдет замуж за вчерашнего прохожего.

Дочь

Ах, я даже его не заметила.

Торговка Лилий

И он не заметил ее.

«Слушайте, слушайте!» – вмешался хор, вроде как в английском парламенте.

Опять произошло небольшое движение: началось через всю комнату путешествие пустой папиросной коробочки, на которой толстый адвокат написал что-то, и все наблюдали за этапами ее пути, написано было, верно, что-то чрезвычайно смешное, но никто не читал, она честно шла из рук в руки, направляясь к Федору Константиновичу, и когда, наконец, добралась до него, то он прочел на ней: «Мне надо будет потом переговорить с вами о маленьком деле».

Последнее действие подходило к концу. Федора Константиновича незаметно покинул бог смеха, и он раздумчиво смотрел на блеск башмака. С парома на холодный берег. Правый жал больше левого. Кончеев, полуоткрыв рот, досматривал альбом. «Занавес», – воскликнул Буш с легким ударением на последнем слоге.

“Hello, hello, dear Fyodor Konstantinovich!” A fat lawyer who resembled an overfed turtle shouted this over Fyodor’s head, although already shaking his hand while pushing through the crowd, and by now he was already greeting someone else. Then Vasiliev rose from his seat and leaning lightly on the table for a moment with splayed fingers, in a position peculiar to shopkeepers and orators, announced that the meeting was opened. “Mr. Busch,” he added, “will now read us his new, philosophical tragedy.”

Herman Ivanovich Busch, an elderly, shy, solidly built, likable gentleman from Riga, with a head that looked like Beethoven’s, seated himself at the little Empire table, emitted a throaty rumble and unfolded his manuscript; his hands trembled perceptibly and continued to tremble throughout the reading.

From the very beginning it was apparent that the road led to disaster. The Rigan’s farcical accent and bizarre solecisms were incompatible with the obscurity of his meaning. When, already in the Prologue, there appeared a “Lone Companion” (odinokiy sputnik instead of odinokiy putnik, lone wayfarer) walking along that road, Fyodor still hoped against hope that this was a metaphysical paradox and not a traitorous lapsus. The Chief of the Town Guard, not admitting the traveler, repeated several times that he “would not pass definitely” (rhyming with “nightly”). The town was a coastal one (the lone companion was coming from the Hinterland) and the crew of a Greek vessel was carousing there. This conversation went on in the Street of Sin:

FIRST PROSTITUTE
All is water. That is what my client Thales says.
SECOND PROSTITUTE
All is air, young Anaximenes told me.
THIRD PROSTITUTE
All is number. My bald Pythagoras cannot be wrong.
FOURTH PROSTITUTE
Heraclitus caresses me whispering “All is fire.”
LONE COMPANION (enters)
All is fate.

There were also two choruses, one of which somehow managed to represent the de Broglie’s waves and the logic of history, while the other chorus, the good one, argued with it. “First Sailor, Second Sailor, Third Sailor,” continued Busch, enumerating the conversing characters in his nervous bass voice edged with moisture. There also appeared three flower vendors: a “Lilies’ Woman,” a “Violets’ Woman” and a “Woman of Different Flowers.” Suddenly something gave: little landslides began among the audience.

Before long, certain power lines formed in various directions all across the room—a network of exchanged glances between three or four, then five or six, then ten people, which represented a third of the gathering. Koncheyev slowly and carefully took a large volume from the bookshelf near which he was sitting (Fyodor noticed that it was an album of Persian miniatures), and just as slowly turning it this way and that in his lap, he began to glance through it with myopic eyes. Mme. Chernyshevski wore a surprised and hurt expression, but in keeping with her secret ethics, somehow tied up with the memory of her son, she was forcing herself to listen. Busch was reading rapidly, his glossy jowls gyrated, the horseshoe in his black tie sparkled, while beneath the table his feet stood pigeon-toed—and as the idiotic symbolism of the tragedy became ever deeper, more involved and less comprehensible, the painfully repressed, subterraneously raging hilarity more and more desperately needed an outlet, and many were already bending over, afraid to look, and when the Dance of the Maskers began in the square, someone—Getz it was—coughed, and together with the cough there issued a certain additional whoop, whereupon Getz covered his face with his hands and after a while emerged again with a senselessly bright countenance and humid, bald head, while on the couch Tamara had simply lain down and was rocking as if in the throes of labor, while Fyodor, who was deprived of protection, shed floods of tears, tortured by the forced noiselessness of what was going on inside him. Unexpectedly Vasiliev turned in his chair so ponderously that a leg collapsed with a crack and Vasiliev lurched forward with a changed expression, but did not fall, and this event, not funny in itself, served as a pretext for an elemental, orgiastic explosion to interrupt the reading, and while Vasiliev was transferring his bulk to another chair, Herman Ivanovich Busch, knitting his magnificent but quite unfruitful brow, jotted something on the manuscript with a pencil stub, and in the relieved calm an unidentified woman uttered something in a separate final moan, but Busch was already going on:

LILIES’ WOMAN
You’re all upset about something today, sister.
WOMAN OF DIFFERENT FLOWERS
Yes, the fortuneteller told me that my daughter would marry yesterday’s passerby.
DAUGHTER
Oh, I did not even notice him.
LILIES’ WOMAN
And he did not notice her.

“Hear, hear!” chimed in the Chorus, as in the British Parliament. Again there was a slight commotion: an empty cigarette box, on which the fat lawyer had written something, began a journey across the whole room, and everybody followed the stages of its trip; something extremely funny must have been written on it, but no one read it and it was passed dutifully from hand to hand, destined for Fyodor, and when it finally reached him, he read on it: Later I want to discuss a certain little affair with you .

The last act was nearing its conclusion. The god of laughter imperceptibly forsook Fyodor and he gazed meditatively at the shine of his shoe. Onto the cold shore from the ferry. The right one pinched more than the left. Koncheyev, his mouth half open, was leafing through the final pages of the album. “Zanaves [curtain],” exclaimed Busch, accenting the last syllable instead of the first. (The Gift, Chapter One)

Herman Ivanovich Busch resembles Beethoven. The writer Shirin is blind like Milton, deaf like Beethoven, and a blockhead to boot:

Фёдор Константинович собрался было восвояси, когда его сзади окликнул шепелявый голос: он принадлежал Ширину, автору романа "Седина" (с эпиграфом из книги Иова), очень сочувственно встреченного эмигрантской критикой. ("Господи, отче -- --? По Бродвею, в лихорадочном шорохе долларов, гетеры и дельцы в гетрах, дерясь, падая, задыхаясь, бежали за золотым тельцом, который, шуршащими боками протискиваясь между небоскребами, обращал к электрическому небу изможденный лик свой и выл. В Париже, в низкопробном притоне, старик Лашез, бывший пионер авиации, а ныне дряхлый бродяга, топтал сапогами старуху-проститутку Буль-де-Сюиф. Господи отчего -- --? Из московского подвала вышел палач и, присев у конуры, стал тюлюкать мохнатого щенка: Махонький, приговаривал он, махонький... В Лондоне лорды и лэди танцевали джими и распивали коктейль, изредка посматривая на эстраду, где на исходе восемнадцатого ринга огромный негр кнок-оутом уложил на ковер своего белокурого противника. В арктических снегах, на пустом ящике из-под мыла, сидел путешественник Эриксен и мрачно думал: Полюс или не полюс?.. Иван Червяков бережно обстригал бахрому единственных брюк. Господи, отчего Вы дозволяете все это?"). Сам Ширин был плотный, коренастый человек, с рыжеватым бобриком, всегда плохо выбритый, в больших очках, за которыми, как в двух аквариумах, плавали два маленьких, прозрачных глаза, совершенно равнодушных к зрительным впечатлениям. Он был слеп как Мильтон, глух как Бетховен, и глуп как бетон. Святая ненаблюдательность (а отсюда – полная неосведомленность об окружающем мире -- и полная неспособность что-либо именовать) -- свойство, почему-то довольно часто встречающееся у русского литератора-середняка, словно тут действует некий благотворный рок, отказывающий безталанному в благодати чувственного познания, дабы он зря не изгадил материала. Бывает, конечно, что в таком темном человеке играет какой-то собственный фонарик, -- не говоря о том, что известны случаи, когда по прихоти находчивой природы, любящей неожиданные приспособления и подмены, такой внутренний свет поразительно ярок -- на зависть любому краснощекому таланту. Но даже Достоевский всегда как-то напоминает комнату, в которой днём горит лампа.

Fyodor was about to walk home when a lisping voice called him from behind: it belonged to Shirin, author of the novel The Hoary Abyss (with an Epigraph from the Book of Job) which had been received very sympathetically by the émigré critics. (“Oh Lord, our Father! Down Broadway in a feverish rustle of dollars, hetaeras and businessmen in spats, shoving, falling and out of breath, were running after the golden calf, which pushed its way, rubbing against walls between the skyscrapers, then turned its emaciated face to the electric sky and howled. In Paris, in a low-class dive, the old man Lachaise, who had once been an aviation pioneer but was now a decrepit vagabond, trampled under his boots an ancient prostitute, Boule de Suif. Oh Lord, why—? Out of a Moscow basement a killer came out, squatted by a kennel and began to coax a shaggy pup: little one, he repeated, little one… In London, lords and ladies danced the Jimmie and imbibed cocktails, glancing from time to time at a platform where at the end of the eighteenth ring a huge Negro had laid his fair-haired opponent on the carpet with a knockout. Amid arctic snows the explorer Ericson sat on an empty soapbox and thought gloomily: The pole or not the pole?… Ivan Chervyakov carefully trimmed the fringe of his only pair of pants. Oh Lord, why dost Thou permit all this?”) Shirin himself was a thickset man with a reddish crew cut, always badly shaved and wearing large spectacles behind which, as in two aquariums, swam two tiny, transparent eyes—which were completely impervious to visual impressions. He was blind like Milton, deaf like Beethoven, and a blockhead to boot. A blissful incapacity for observation (and hence complete uninformedness about the surrounding world—and a complete inability to put a name to anything) is a quality quite frequently met with among the average Russian literati, as if a beneficent fate were at work refusing the blessing of sensory cognition to the untalented so that they will not wantonly mess up the material. It happens, of course, that such a benighted person has some little lamp of his own glimmering inside him—not to speak of those known instances in which, through the caprice of resourceful nature that loves startling adjustments and substitutions, such an inner light is astonishingly bright—enough to make the envy of the ruddiest talent. But even Dostoevski always brings to mind somehow a room in which a lamp burns during the day. (Chapter Five)

In his speech on Dostoevski (delivered on the hundredth anniversary of the writer’s birth) Lunacharski (the minister of education in Lenin’s government) takes the example of water in order to explain Dostoevski’s treatment of man’s psyche. According to Lunacharski, to understand the dynamics of water one must imagine a fantastic Niagara, a hundred times more grandiose than the real one:

Чтобы понять, что делает Достоевский с психикой - возьмём хотя бы такой пример - вода. Для того, чтобы дать человеку полное представление о воде, заставить его объять все её свойства, надо ему показать воду, пар, лёд, разделить воду на составные части, показать, что такое тихое озеро, величаво катящая свои волны река, водопад, фонтан и проч. Словом - ему нужно показать все свойства, всю внутреннюю динамику воды. И, однако, этого всё-таки будет мало. Может быть, для того, чтобы понять динамику воды, нужно превысить данные возможности и фантастически представить человеку Ниагару, в сотню раз грандиознейшую, чем подлинная. Вот Достоевский и стремится превозмочь реальность и показать дух человеческий со всеми его неизмеримыми высотами и необъяснимыми глубинами со всех сторон. Как Микель Анджело скручивает человеческие тела в конвульсиях, в агонии, так Достоевский дух человеческий то раздувает до гиперболы, то сжимает до полного уничтожения, смешивает с грязью, низвергает его в глубины ада, то потом вдруг взмывает в самые высокие эмпиреи неба. Этими полётами человеческого духа Достоевский не только приковывает наше внимание, захватывает нас, открывает нам новые неизведанные красоты, но даёт очень много и нашему познанию, показывая нам неподозреваемые нами глубины души.

In the surname Lunacharski there is Charski (a character in Pushkin's Egyptian Nights and the fat lawyer in The Gift). Electricity was banned on Demonia (Earth's twin planet also known as Antiterra on which VN's novel Ada, 1969, is set) after the L disaster in the beau milieu of the 19th century. Chronologically, the Antiterran L disaster seems to correspond to the mock execution of Dostoevski and the Petrashevskians on Jan. 3, 1850 (NS), in our world. January 3 is Lucette's birthday. The element that destroys Lucette (Van's and Ada's half-sister who commits suicide by jumping from Admiral Tobakoff into the Atlantic) is water:

Numbers and rows and series — the nightmare and malediction harrowing pure thought and pure time — seemed bent on mechanizing his mind. Three elements, fire, water, and air, destroyed, in that sequence, Marina, Lucette, and Demon. Terra waited. (3.1)