Describing Shade’s murder by Gradus, Kinbote (in VN’s novel Pale Fire, 1962, Shade’s mad commentator who imagines that he is Charles the Beloved, the last self-exiled king of Zembla) says that he cannot write out the odd dark word employed by his black gardener with respect to the killer:
Line 998: Some neighbor's gardener
Some neighbor's! The poet had seen my gardener many times, and this vagueness I can only assign to his desire (noticeable elsewhere in his handling of names, etc.) to give a certain poetical patina, the bloom of remoteness, to familiar figures and things - although it is just possible he might have mistaken him in the broken light for a stranger working for a stranger. This gifted gardener I discovered by chance one idle spring day. when I was slowly wending my way home after a maddening and embarrassing experience at the college indoor swimming pool. He stood at the top of a green ladder attending to the sick branch of a grateful tree in one of the most famous avenues in Appalachia. His red flannel shirt lay on the grass. We conversed, a little shyly, he above, I below. I was pleasantly surprised at his being able to refer all his patients to their proper habitats. It was spring, and we were alone in that admirable colonnade of trees which visitors from England have photographed from end to end. I can enumerate here only a few kinds of those trees: Jove's stout oak and two others: the thunder-cloven from Britain, the knotty-entrailed from a Mediterranean island; a weatherfending line (now lime), a phoenix (now date palm), a pine and a cedar (Cedrus), all insular; a Venetian sycamore tree (Acer); two willows, the green, likewise from Venice, the hoar-leaved from Denmark; a midsummer elm, its barky fingers enringed with ivy; a midsummer mulberry, its shade inviting to tarry; and a clown's sad cypress from Illyria.
He had worked for two years as a male nurse in a hospital for Negroes in Maryland. He was hard up. He wanted to study landscaping, botany and French ("to read in the original Baudelaire and Dumas"). I promised him some financial assistance. He started to work at my place the very next day. He was awfully nice and pathetic, and all that, but a little too talkative and completely impotent which I found discouraging. Otherwise he was a strong strapping fellow, and I hugely enjoyed the aesthetic pleasure of watching him buoyantly struggle with earth and turf or delicately manipulate bulbs, or lay out the flagged path which may or may not be a nice surprise for my landlord, when he safely returns from England (where I hope no bloodthirsty maniacs are stalking him!). How I longed to have him (my gardener, not my landlord) wear a great big turban, and shalwars, and an ankle bracelet. I would certainly have him attired according to the old romanticist notion of a Moorish prince, had I been a northern king – or rather had I still been a king (exile becomes a bad habit). You will chide me, my modest man, for writing so much about you in this note, but I feel I must pay you this tribute. After all, you saved my life. You and I were the last people who saw John Shade alive, and you admitted afterwards to a strange premonition which made you interrupt your work as you noticed us from the shrubbery walking toward the porch where stood – (Superstitiously I cannot write out the odd dark word you employed.) (note to Line 998)
The poet's murderer, Gradus is Kinbote's double. The odd dark word that Kinbote cannot write out must be “thou” (an archaic second person pronoun used in the phrase "thou shalt not kill"). Ty i vy ("Thou and You," 1828) is a poem by Pushkin (a poet who had African blood and who was very superstitious):
Пустое вы сердечным ты
Она, обмолвясь, заменила
И все счастливые мечты
В душе влюблённой возбудила.
Пред ней задумчиво стою,
Свести очей с неё нет силы;
И говорю ей: как вы милы!
И мыслю: как тебя люблю!
The empty you with heartfelt thou –
That slip she made, so accidental –
And all my happy dreams were now
Bestirred by soul’s love fundamental.
I faced her, by the moment caught;
To hold her gaze I had not power:
I said to her: “You’re precious flower!”
But “How I love thee!” was my thought.
(tr. R. Moreton)
In his memoirs Moy dyadya - Pushkin. Iz semeynoy khroniki ("My Uncle Pushkin. From the Family Chronicle," 1888) Lev Pavlishchev (the poet's nephew, 1834-1915; Kinbote and Gradus were born on July 5, 1915) says that Lev Pushkin (the poet's younger brother, 1805-52, after whom the memoirist was named) never used the second-person pronoun ty (thou) that, in Lev Sergeyevich's opinion, should be avoided like fire:
Будучи храбр на войне «до отчаяния», Лев Сергеевич, в противоположность своему брату, никогда не выходил на дуэли, считая поединки не доказательством храбрости, а храброванием, «родомонтадой», как выражаются французы.
Находясь во время службы в обществе бретеров (а бретерство было в моде), он никогда не имел с ними никаких столкновений; напротив того, эти же бретеры относились к нему с должным уважением и любили его; во избежание же неприятных историй дядя, между прочим, – даже за бутылкой, – никому не говорил «ты»; не «тыкал» он и своего закадычного приятеля Ушакова, считая это местоимение никакой дружбы не доказывающим, – сущим, как он выразился однажды матери моей, ядом, источником пошлой фамильярности, следовательно, «разглупейших» (его собственное выражение) дуэлей; а происходят они именно от фамильярного обращения, корень которого и есть пагубное «ты». Этого местоимения, по мнению дяди Льва, Александру Сергеевичу следовало бы избегать как огня. «Неужели до сих пор не дознано Сашкой братом, – сказал он Ольге Сергеевне, – что опаснее врага фамильярный друг?» Ко Льву Сергеевичу и я еще возвращусь, а теперь возвращаюсь к последовательному рассказу. (Chapter IV)
Pushkin's elder sister, Olga Sergeyevna Pavlishchev (who married in 1828) firmly believed in the immortality of soul. One of the mysterious stories that her son had heard from her and faithfully reproduces in his memoirs is entitled Dvoynik ("The Double"):
2. Двойник
В 1810 году к Пушкиным собрались, по случаю ли именин Сергея Львовича, или жены его (мать позабыла), гости. Страдая зубною болью, Сергей Львович высылает камердинера с извинением, что явиться к чаю не может. Общество занимает Надежда Осиповна разными забавными анекдотами, причем изощряет все свое остроумие на счет родственниц мужа – Чичериных, из которых одну она прозвала горбушкой, другую – крикушкой, третью – дурнушкой. Тогда сидящая за самоваром рядом с Надеждой Осиповной мать ее, Марья Алексеевна Ганнибал, подает ей знаки прекратить ядовитые шутки, но дочь, не унимаясь, хохочет над своими же остротами до упаду. Марья Алексеевна повторяет свою мимику и, наконец, выведенная из терпения, говорит: «Как не стыдно тебе, Надя, смеяться над его родными», – причем показывает дочери на порожний стул. Дочь не понимает, смотрит на мать и говорит ей, продолжая острить: «Ну что ж такое? разумеется, все три смешны: горбушка, крикушка, дурнушка!»…
Между тем, вот что было причиною и жестов, и увещания Марьи Алексеевны: ей показалось, будто бы Сергей Львович явился в гостиную в халате с подвязанной щекою и сел на стул у дивана. Прабабку мою поразило, каким образом чопорный Сергей Львович мог выйти в таком бесцеремонном облачении, он, который принимал посторонних у себя не иначе, как во фраке, согласно господствовавшему в то время этикету модных салонов? Удивление Марьи Алексеевны возросло, когда на ее вопрос дочери, почему та не наливает чашку чаю Сергею Львовичу (говоря это, Марья Алексеевна вторично указала на порожний стул), Надежда Осиповна отвечала: «Разве не знаете, мама, что Сергей из кабинета не выйдет? у него зубы болят, и чай ему я уже послала».
Двойник моего деда, никем, впрочем, не видимый, кроме Марьи Алексеевны, просидел в глазах ее на стуле до самого ужина, а когда гости перешли в столовую ужинать, последовал за ними, но прошел, минуя столовую, в кабинет, где находился не фиктивный, а настоящий Сергей Львович.
Удостоверясь на следующий день, что Сергей Львович вовсе и не думал показываться гостям в неглиже, Марья Алексеевна перепугалась немало, но никому о явлении в течение целого года и не заикнулась, полагая, что если даст волю языку ранее, то случится с Сергеем Львовичем Бог весть что. Но 1810 год прошел благополучно, и только на новый – 1811 год, она сообщила о втором экземпляре моего деда. (Chapter V)
In 1810 Maria Alekseyevna Gannibal (Pushkin's grandmother) saw the double of Sergey Lvovich Pushkin (the poet's father who suffered from toothache and did not leave his study on that day) sitting with the guests in the dining room. Nadezhda Osipovna Gannibal (the poet's mother whom Maria Alekseyevna calls Nadya) is a namesake of Nadezhda Vsevolodovna Botkin (Hazel Shade's "real" name). After her tragic death her father, Professor Vsevolod Petrovich Botkin (an American scholar of Russian descent), went mad and became Shade, Kinbote and Gradus. Nadezhda means 'hope.' There is a hope that, when Kinbote completes his work on Shade’s poem and commits suicide (on October 19, 1959, the anniversary of Pushkin's Lyceum), Botkin, like Count Vorontsov (a target of Pushkin's epigrams, "half-milord, half-merchant, etc."), will be full again.
Shade’s poem is almost finished when the author is killed by Gradus. Kinbote believes that, to be completed, Shade’s poem needs but one line (Line 1000, identical to Line 1: “I was the shadow of the waxwing slain”). But it seems that, like some sonnets, Shade's poem also needs a coda (Line 1001: “By its own double in the windowpane”).
A strange premonition which made Kinbote's gardener interrupt his work brings to mind Pushkin's poem Predchuvstvie ("Foreboding," 1828):
Снова тучи надо мною
Собралися в тишине;
Рок завистливый бедою
Угрожает снова мне...
Сохраню ль к судьбе презренье?
Понесу ль навстречу ей
Непреклонность и терпенье
Гордой юности моей?
Бурной жизнью утомленный,
Равнодушно бури жду:
Может быть, еще спасенный,
Снова пристань я найду...
Но, предчувствуя разлуку,
Неизбежный, грозный час,
Сжать твою, мой ангел, руку
Я спешу в последний раз.
Ангел кроткий, безмятежный,
Тихо молви мне: прости,
Опечалься: взор свой нежный
Подыми иль опусти;
И твое воспоминанье
Заменит душе моей
Силу, гордость, упованье
И отвагу юных дней.
Once again the storm-clouds hover
In the silence over me;
Jealous Fate again hangs over,
Menacing my misery.
Shall I face my Fate, disdaining?
Shall I bear it and display
All the patience uncomplaining
That was mine in youth’s proud day?
Tossed by stormy life and driven.
Careless of this storm I wait;
Maybe I shall find a haven
To protect me from my Fate. . . .
But to part — my fear foretold it!
That dread hour we cannot flee.
Let me take your hand and hold it;
For the last time give it me.
Kind and quiet Angel, hear me;
Speak to me with soft good-byes.
You have been somournful. Near me
Let your sweet face fall or rise.
The remembrance of your caring
More than compensation pays
For the strength and pride and daring
And the hope of youthful days.
(tr. C. M. Bowra)