In Canto Three of his poem John Shade (the poet in VN’s novel Pale Fire, 1962) describes his heart attack (during which he saw a tall white fountain) and his visit to a Mrs. Z. (who saw a tall white mountain during her heart attack):
It was a story in a magazine
About a Mrs. Z. whose heart had been
Rubbed back to life by a prompt surgeon's hand.
She told her interviewer of "The Land
Beyond the Veil" and the account contained
A hint of angels, and a glint of stained
Windows, and some soft music, and a choice
Of hymnal items, and her mother's voice;
But at the end she mentioned a remote
Landscape, a hazy orchard - and I quote:
"Beyond that orchard through a kind of smoke
I glimpsed a tall white fountain - and awoke."
If on some nameless island Captain Schmidt
Sees a new animal and captures it,
And if, a little later, Captain Smith
Brings back a skin, that island is no myth.
Our fountain was a signpost and a mark
Objectively enduring in the dark,
Strong as a bone, substantial as a tooth,
And almost vulgar in its robust truth!
The article was by Jim Coates. To Jim
Forthwith I wrote. Got her address from him.
Drove west three hundred miles to talk to her.
Arrived. Was met by an impassioned purr.
Saw that blue hair, those freckled hands, that rapt
Orchideous air - and knew that I was trapped.
"Who'd miss the opportunity to meet
A poet so distinguished?" It was sweet
Of me to come! I desperately tried
To ask my questions. They were brushed aside:
"Perhaps some other time." The journalist
Still had her scribblings. I should not insist.
She plied me with fruit cake, turning it all
Into an idiotic social call.
"I can't believe," she said, "that it is you!
I loved your poem in the Blue Review.
That one about Mon Blon. I have a niece
Who's climbed the Matterhorn. The other piece
I could not understand. I mean the sense.
Because, of course, the sound - But I'm so dense!"
She was. I might have persevered. I might
Have made her tell me more about the white
Fountain we both had seen "beyond the veil"
But if (I thought) I mentioned that detail
She'd pounce upon it, as upon a fond
Affinity, a sacramental bond,
Uniting mystically her and me,
And in a jiffy our two souls would be
Brother and sister trembling on the brink
Of tender incest. "Well," I said, "I think
It's getting late..."
I also called on Coates.
He was afraid he had mislaid her notes.
He took his article from a steel file:
"It's accurate. I have not changed her style.
There's one misprint - not that it matters much:
Mountain, not fountain. The majestic touch." (747-802)
Mrs. Z. brings to mind g-n Z (Mr. Z), one of the five interlocutors in Vladimir Solovyov's Tri razgovora o voyne, progresse i kontse vsemirnoy istorii, so vklyucheniem kratkoy povesti ob Antikhriste ("Three Conversations about the War, Progress and End of the World History, with the Inclusion of a Brief Tale about Antichrist," 1900):
В саду одной из тех вилл, что, теснясь у подножия Альп, глядятся в лазурную глубину Средиземного моря, случайно сошлись этою весною пятеро русских: старый боевой генерал; «муж совета», отдыхающий от теоретических и практических занятий государственными делами, – я буду называть его политиком; молодой князь, моралист и народник, издающий разные более или менее хорошие брошюры по нравственным и общественным вопросам; дама средних лет, любопытная ко всему человеческому, и еще один господин неопределенного возраста и общественного положения – назовем его г[-н] Z. Я безмолвно присутствовал при их беседах; некоторые показались мне занимательными, и я тогда же по свежей памяти записал их. Первый разговор начался в мое отсутствие по поводу какой-то газетной статьи или брошюры насчет того литературного похода против войны и военной службы, что по следам гр. Толстого ведется ныне баронессою Зуттнер и м-ром Стэдом. «Политик» на вопрос дамы, чтò он думает об этом движении, назвал его благонамеренным и полезным; генерал вдруг на это рассердился и стал злобно глумиться над теми тремя писателями, называя их истинными столпами государственной премудрости, путеводным созвездием на политическом небосклоне и даже тремя китами русской земли, на что политик заметил: ну и другие рыбы найдутся. Это привело почему-то в восхищение г[-на] Z, который заставил, по его словам, обоих противников единомысленно исповедать, что они действительно считают кита за рыбу, и даже будто бы дать сообща определение тому, что такое рыба, а именно: животное, принадлежащее частью к морскому ведомству, частью же к департаменту водяных сообщений. Думаю, впрочем, что это выдумал сам г[-н] Z. Как бы то ни было, мне не удалось восстановить как следует начало разговора. Сочинять из своей головы по образцу Платона и его подражателей я не решился и начал свою запись с тех слов генерала, которые я услышал, подходя к беседующим. (Foreword)
The authorship of "A Brief Tale about Antichrist" is ascribed by Solovyov (the author of a doctrine about Divine Sophia and Panmongolism, 1894, a poem) to a monk named Pansofiy (Pansophius). The "real" name of both Sybil Shade (the poet's wife) and Queen Disa (the wife of Charles the Beloved, the last self-exiled king of Zembla) seems to be Sofia Botkin, born Lastochkin. Lastochki ("The Swallows," 1884) is a poem by Afanasiy Fet (the poet who in 1856 married Maria Botkin). In his Foreword to "Three Conversations" Solovyov mentions Leo Tolstoy (the writer who in 1862 married Sofia Behrs), the main target of Solovyov's attacks in his book. There is Blon (cf. Mrs. Z.'s Mon Blon) in Oblonski, a character in Tolstoy's novel Anna Karenin (1875-77). In fact, Anna Oblonski is the heroine's maiden name.
A tall white fountain that Shade saw during his heart attack brings to mind Pushkin’s poem Bakhchisarayskiy fontan (“The Fountain of Bakhchisaray,” 1823). In his essay Sud’ba Pushkina (“The Fate of Pushkin,” 1897) Vladimir Solovyov quotes Pushkin’s sonnet Poetu (“To a Poet,” 1828) and the lines from Byron’s dramatic poem Manfred (1816-17) in which Mont Blanc (“the monarch of mountains”) is mentioned:
Уже в сонете "Поэту" высота самосознания смешивается с высокомерием и требование бесстрастия - с обиженным и обидным выражением отчуждения.
Ты - царь, живи один!
Это взято, кажется, из Байрона: the solitude of kings. Но ведь одиночество царей состоит не в том, что они живут одни,- чего, собственно, и не бывает,- а в том, что они среди других имеют единственное положение. Это есть одиночество горных вершин.
Монблан - монарх соседних гор:
Они его венчали.
("Манфред" Байрона). (chapter VII)
Mont Blanc is the monarch of mountains;
They crown'd him long ago (Manfred, Act One, scene 1).
According to Mrs. Z., her niece climbed the Matterhorn. In his memoirs Nachalo veka (“In the Beginning of the Century,” 1933) Andrey Bely mentions Anna Goncharov, the first woman who climbed Mont Blanc:
Особенно памятна А. С. Гончарова, любимица, даже гордость отца, утверждавшего: некогда он заинтересовал Анну Сергеевну вопросами психологии, да так, что она, поехав в Париж и окончив Сорбонну, стала доктором философии, была лично знакома с Шарко, с Рише и с Бутру; она, первая из женщин, взошла на Монблан; и после этого триумфа - явилась в Москву; часто бывала у нас; она - та самая Гончарова, то есть из семьи жены Пушкина; и, даже: разглядывая портреты сестер Гончаровых, отчетливо можно было восстановить все черты фамильного сходства, взяв исходною точкою лицо сестры Натальи Николаевны, жены Дантеса; те же гладкие темные волосы, так же на уши зачесанные; и та же, так сказать, носолобость; то есть отсутствие грани меж носом и лбом; казалось: лицо бежит в нос; нос огромный у Анны Сергеевны, умный и хищный; глаза - оживленные, темные; только: она являла уродливейшую карикатуру даже не на Наталью Николаевну, а на некрасивую сестру ее; эта была бы ангелом красоты перед Анной Сергеевною; редко я видел лицо некрасивей; спасала огромная одушевленность и брызжущая интеллектуальность; являяся к нам, она часами умнейше трещала с отцом на труднейшие философские темы; отец оживлялся; он очень ценил Гончарову; когда-то он принимал живейшее участие в спешном образовании двоюродного брата А. С, робкого Павла Николаевича Батюшкова, поступившего в университет и часто являвшегося к нам; П. Н. - внучок поэта Батюшкова; Гончарова и Батюшков в начале девятьсотых годов отдались теософии; пока же слова такого не было в лексиконе у Анны Сергеевны; но слово "психология" склонялось во всех падежах; и склонялось во всех падежах слово "гипнотизм"; Анна Сергеевна мне была приятна умом и той ласковостью, с которой она относилась ко мне; скоро она подарила мне в прекрасном переплете "Из царства пернатых" профессора Кайгородова; и с той поры подымается во мне не прекращающееся несколько лет увлечение птицами; Анна Сергеевна покровительствовала моему увлечению естествознанием и от времени до времени подаривала за книгою книгу, посвященную царствам природы.
Kinbote’s Zembla is a land of reflections, of “resemblers.” According to Bely (whose penname means “white”), Anna Goncharov bore a strong resemblance to Ekaterina Goncharov, Pushkin’s sister-in-law who married d’Anthès (the poet’s murderer). In his commentary to Shade's poem Kinbote speaks of the impossibility to transform at one stroke "mountain" into "fountain" in other languages and mentions a series of misprints in a Russian text that finds a parallel in a similar series in English:
Translators of Shade's poem are bound to have trouble with the transformation, at one stroke, of "mountain" into "fountain:" it cannot be rendered in French or German, or Russian, or Zemblan; so the translator will have to put it into one of those footnotes that are the rogue's galleries of words. However! There exists to my knowledge one absolutely extraordinary, unbelievably elegant case, where not only two, but three words are involved. The story itself is trivial enough (and probably apocryphal). A newspaper account of a Russian tsar's coronation had, instead of korona (crown), the
misprint vorona (crow), and when next day this apologetically "corrected," it got misprinted a second time as korova (cow). The artistic correlation between the crown-crow-cow series and the Russian korona-vorona-korova series is something that would have, I am sure, enraptured my poet. I have
seen nothing like it on lexical playfields and the odds against the double coincidence defy computation. (note to Line 803)
In his humorous poem "To L. M. Lopatin" (1897) Vladimir Solovyov mentions korova, vorona and the tsar's - no, not korona - aktsiz (the excise-duty, alcohol monopoly):
Левон! ты феномен! Российскому акцизу
Феноменальный ты даёшь доход.
Взгляну ли на тебя я сверху или снизу -
Ты феномен: Но феномен и Грот!
Мы все феномены, всем тварям по закону
Субстанциями быть запрещено,-
Куда б ни метил ты: в корову иль в ворону,-
Субстанцию минуешь всё равно.
Итак, Левон, будь твёрд, и царскому акцизу
Потщись доход являемый платить
Не прыгай слишком вверх и не спускайся книзу:
Феномену субстанцией не быть!
According to Kinbote, almost all members of Gradus' family were in the liquor business:
By an extraordinary coincidence (inherent perhaps in the contrapuntal nature of Shade's art) our poet seems to name here (gradual, gray) a man, whom he was to see for one fatal moment three weeks later, but of whose existence at the time (July 2) he could not have known. Jakob Gradus called himself variously Jack Degree or Jacques de Grey, or James de Gray, and also appears in police records as Ravus, Ravenstone, and d'Argus. Having a morbid affection for the ruddy Russia of the Soviet era, he contended that the real origin of his name should be sought in the Russian word for grape, vinograd, to which a Latin suffix had adhered, making it Vinogradus. His father, Martin Gradus, had been a Protestant minister in Riga, but except for him and a maternal uncle (Roman Tselovalnikov, police officer and part-time member of the Social-Revolutionary party), the whole clan seems to have been in the liquor business. Martin Gradus died in 1920, and his widow moved to Strasbourg where she soon died, too. Another Gradus, an Alsatian merchant, who oddly enough was totally unrelated to our killer but had been a close business friend of his kinsmen for years, adopted the boy and raised him with his own children. It would seem that at one time young Gradus studied pharmacology in Zurich, and at another, traveled to misty vineyards as an itinerant wine taster. We find him next engaging in petty subversive activities - printing peevish pamphlets, acting as messenger for obscure syndicalist groups, organizing strikes at glass factories, and that sort of thing. Sometime in the forties he came to Zembla as a brandy salesman. There he married a publican's daughter. His connection with the Extremist party dates from its first ugly writhings, and when the revolution broke out, his modest organizational gifts found some appreciation in various offices. His departure for Western Europe, with a sordid purpose in his heart and a loaded gun in his pocket, took place on the very day that an innocent poet in an innocent land was beginning Canto Two of Pale Fire. We shall accompany Gradus in constant thought, as he makes his way from distant dim Zembla to green Appalachia, through the entire length of the poem, following the road of its rhythm, riding past in a rhyme, skidding around the corner of a run-on, breathing with the caesura, swinging down to the foot of the page from line to line as from branch to branch, hiding between two words (see note to line 596), reappearing on the horizon of a new canto, steadily marching nearer in iambic motion, crossing streets, moving up with his valise on the escalator of the pentameter, stepping off, boarding a new train of thought, entering the hall of a hotel, putting out the bedlight, while Shade blots out a word, and falling asleep as the poet lays down his pen for the night. (note to Line 17)