In Canto Three of his poem John Shade (the poet in VN’s novel Pale Fire, 1962) describes his heart attack and mentions his wife’s portrait by Lang:
It was a year of Tempests: Hurricane
Lolita swept from Florida to Maine.
Mars glowed. Shahs married. Gloomy Russians spied.
Lang made your portrait. And one night I died. (ll. 679-682)
In his note to Line 682 (Lang) Kinbote (Shade's mad commentator who imagines that he is Charles the Beloved, the last self-exiled king of Zembla) writes:
A modern Fra Pandolf no doubt. I do not remember seeing any such painting around the house. Or did Shade have in mind a photographic portrait? There was one such portrait on the piano, and another in Shade's study. How much fairer it would have been to Shade's and his friend's reader if the lady had deigned answer some of my urgent queries.
The artist's name brings to mind Nadya Langer, the main character of Chekhov's story Kotoryi iz tryokh? Staraya, no vechno novaya istoriya ("Which of the Three? An old but eternally new story," 1882):
На террасе роскошной старинной дачи статской советницы Марьи Ивановны Лангер стояли дочь Марьи Ивановны — Надя и сынок известного московского коммерсанта Иван Гаврилович.
Вечер был великолепный. Будь я мастер описывать природу, я описал бы и луну, которая ласково глядела из-за тучек и обливала своим хорошим светом лес, дачу, Надино личико… Описал бы и тихий шёпот деревьев, и песни соловья, и чуть слышный плеск фонтанчика… Надя стояла, опершись коленом о край кресла и держась рукой за перила. Глаза ее, томные, бархатные, глубокие, глядели неподвижно в темную зеленую чащу… На бледном, освещенном луной личике играли темные тени — пятнышки: это румянец… Иван Гаврилович стоял позади нее и нервно, дрожащей рукой пощипывал свою жидкую бородку. Когда ему надоедало щипать бородку, он начинал поглаживать и трепать другой рукой свое высокое, некрасивое жабо. Иван Гаврилович некрасив. Он похож на свою маменьку, напоминающую собой деревенскую кухарку. Лоб у него маленький, узенький, точно приплюснутый; нос вздернутый, тупой, с заметной выемкой вместо горбины, волос щетиной. Глаза его, маленькие, узкие, точно у молодого котенка, вопросительно глядели на Надю.
— Вы извините меня, — говорил он, заикаясь, судорожно вздыхая и повторяясь, — извините меня, что я рассказываю вам… про свои чувства… Но я вас так полюбил, что даже не знаю, в своем ли я уме нахожусь, или нет… В груди моей такие чувства к вам, что и выразить этого невозможно! Я, Надежда Петровна, как только вас увидал, так сразу и втюрился, полюбил то есть. Вы извините меня, конечно, но… ведь… (Пауза.) Приятная нонче природа!
— Да… Погода великолепная…
— И при такой самой природе как приятно, знаете ли-с, любить такую приятную особу, как вы… Но я несчастлив!
Иван Гаврилович вздохнул и дернул себя за бородку.
— Очень несчастлив-с! Я вас люблю, страдаю, а… вы? Нешто вы можете чувствовать ко мне чувства? Вы образованная, ученая… всё по-благородному… А я? Я купеческого звания и… больше ничего! Как есть ничего! Денег-то много, но что толку с тех денег, если нет настоящего счастья? Без счастья с этими самыми деньгами одно только окаянство да… пустоцвет. Ешь хорошо, ну… пешком не ходишь… пустая жизнь… Надежда Петровна!
— Ну?
— Ни… ничего-с! Я хотел, собственно говоря, вас побеспокоить…
— Что вам?
— Можете ли вы меня любить? (Пауза.) Я предлагал вашей маменьке… мамаше то есть, свое сердце и руку относительно вас, и оне сказали, что всё от вас зависит… Вы можете, говорит, и без родительской воли… Как вы мне ответите?
Надя молчала. Она взглянула в темную зеленую чащу, где еле-еле обрисовывались стволы и узорчатая листва… Ее занимали движущиеся черные тени от деревьев, которые слегка покачивались от ветерка своими верхушками. Молчание ее душило Ивана Гавриловича. На глазах его выступили слезы. Он страдал. «Ну что — ежели она откажет?» — думалось ему, и эта невеселая дума морозом резала по его широкой спине…
— Сделайте милость, Надежда Петровна, — проговорил он, — не терзайте мою душу… Ведь я, ежели лезу к вам, то от любви… Потому… (Пауза.) Ежели… (Пауза.) Ежели вы не ответите мне, то хоть умирай.
Надя повернула свое лицо к Ивану Гавриловичу и улыбнулась… Она протянула ему свою руку и заговорила голосом, который прозвучал в ушах московского коммерсанта песнью сирены:
— Очень вам благодарна, Иван Гаврилович… Я уже давно знаю, что вы меня любите, и знаю, как вы любите… Но я… я… Я вас тоже люблю, Жан…
Вас нельзя не полюбить за ваше доброе сердце, за вашу преданность…
Иван Гаврилович раскрыл широко рот, засмеялся и, счастливый, провел себя ладонью по лицу: не сон ли, мол?
— Я знаю, что если я выйду за вас замуж, — продолжала Надя, — то я буду самая счастливая… Но знаете что, Иван Гаврилович? Подождите немножко ответа… Ответить положительно сейчас я не могу… Я должна этот шаг обдумать хорошенько… Подумать надо… Потерпите немного.
— А долго ждать?
— Нет, немного… День, много два…
— Это можно-с…
— Вы сейчас уедете, а ответ я дам письмом… Уезжайте сейчас домой, а я пойду думать… Прощайте… Через день…
Надя протянула руку. Иван Гаврилович схватил ее и поцеловал. Надя кивнула головой, поцеловала воздух, спорхнула с крыльца и исчезла… Иван Гаврилович постоял минуты две-три, подумал и отправился через маленький цветник и рощу к своим лошадям, которые стояли на просеке. Он раскис и ослабел от счастья, точно его целый день продержали в горячей ванне… Он шел и смеялся от счастья.
— Трофим! — разбудил он спавшего кучера. — Вставай! Едем! На чай пять желтеньких! Понял? Ха-ха!
Между тем Надя прошмыгнула сквозь все комнаты на другую террасу, спустилась с этой террасы и, пробираясь сквозь деревья, кусты и кустики, побежала на другую просеку. На этой просеке ожидал ее друг ее детства, молодой человек лет двадцати шести, барон Владимир Штраль. Штраль — миленький толстенький немец-карапузик, с уже заметной плешью на голове. Он в этом году кончил курс в университете, едет в свое харьковское именье и пришел в последний раз, проститься… Он был слегка пьян и, полулежа на скамье, насвистывал «Стрелочка».
Надя подбежала к нему и, тяжело дышащая, утомленная бегом, повисла на его шее. Звонко хохоча и теребя его за шею, за волосы и воротник, она осыпала его жирное, потное лицо поцелуями…
— Я тебя уже целый час жду, — сказал барон, обнимая ее за талию…
— Ну что — здоров?
— Здоров…
— Едешь завтра?
— Еду…
— Противный… Возвратишься скоро?
— Не знаю…
Барон поцеловал Надю в щеку и ссадил ее с колен на скамью.
— Ну, будет целоваться, — сказала Надя. — После… Впереди еще много времени. Теперь потолкуем о деле. (Пауза.) Ты, Воля, подумал?
— Подумал…
— Ну что ж, как? Когда… свадьба?
Барон поморщился.
— Ты опять о том же! — сказал он. — Ведь я тебе еще вчера дал… положительный ответ… Ни о какой свадьбе не может быть и речи! Я тебе еще вчера сказал… Зачем заводить разговор о том, что уже тысячу раз было пересказано?..
— Но, Воля, должны наши отношения чем-нибудь кончиться! Как ты это не поймешь? Ведь должны?
— Должны, но не свадьбой… Ты, Nadine, повторяю я в сотый раз, наивна, как трехлетнее дитя… Наивность к лицу хорошеньким женщинам, но не в данном случае, душа моя…
— Не хочешь жениться, значит! Не хочешь? Ты говори прямо, бессовестная твоя душа, говори прямо: не хочешь?
— Не хочу… С какой стати я буду себе портить карьеру? Я люблю тебя, но ведь ты сгубишь меня, если я на тебе женюсь… Ты мне не дашь ни состояния, ни имени… Женитьба должна, мой друг, быть половиной карьеры, а ты… Плакать нечего… Надо рассуждать здраво… Браки по любви никогда не бывают счастливы и оканчиваются обыкновенно пуфом…
— Лжешь… Ты лжешь! Вот что!
— Женись, а потом с голоду умирай… Нищих плоди… Рассуждать нужно…
— А отчего ты тогда не рассуждал… помнишь? Ты тогда дал мне честное слово, что ты на мне женишься… Ведь дал?
— Дал… Но теперь изменились мои планы… Ведь ты не выйдешь за бедного человека? Зачем же ты заставляешь меня жениться на бедной? Я не имею желания поступить с собой по-свински. У меня есть будущее, за которое я должен ответить пред своею совестью.
Надя утерла платком глаза и вдруг неожиданно, нечаянно бросилась опять на шею к православному немцу. Она припала к нему и принялась осыпать его лицо поцелуями.
— Женись! — залепетала она. — Женись, голубчик! Ведь я люблю тебя! Ведь я жить без тебя не могу, моя прелесть! Ты меня убьешь, если расстанешься со мной! Женишься? Да?
Немец подумал и решительным тоном сказал:
— Не могу! Любовь хорошая вещь, но на этом свете она не прежде всего…
— Так не хочешь?
— Нет… Не могу…
— Не хочешь? Верно, что не хочешь?
— Не могу, Nadine!
— Подлец, негодяй… вот что! Мошенник! Немчура! Я тебя терпеть не могу, ненавижу, презираю! Ты гадок! Я тебя и не любила никогда! Если я в тот вечер и поддалась тебе, то только потому, что считала тебя честным человеком, думала, что ты женишься на мне… Я тебя и тогда терпеть не могла! Хотела выйти за тебя, потому что ты барон и богач!
Надя замахала руками и, отступив на несколько шагов от Штраля, пустила в него еще несколько колкостей и отправилась домой… «Напрасно я ходила сейчас к нему, — думала она, идя домой. — Ведь знала же я, что он не захочет жениться? Вот негодяй! Дура была я в тот вечер! Не поддайся я ему тогда, теперь бы не было надобности унижаться перед этой… немчурой».
Придя во двор дачи, Надя не пошла в комнаты. Она походила по двору и остановилась у одного слабо освещенного окна. Окно это выходило из комнаты, в которой обитала на летнем положении молодая, только что выпущенная из консерватории, первая скрипка, Митя Гусев. Надя начала глядеть в окно. Митя, плечистый, курчавый блондин, недурной собой, был дома. Он без сюртука и жилетки лежал на кровати и читал роман. Надя постояла, подумала и постучала в окно. Первая скрипка подняла голову.
— Кто там?
— Это я, Дмитрий Иваныч… Отворите-ка окно на минутку!..
Митя быстро надел сюртук и отворил окно.
— Идите сюда… Лезьте ко мне… — сказала Надя. Митя показался на окне и через секунду был уже возле Нади.
— Что вам угодно?
— Пойдемте! — сказала Надя и взяла Митю под руку.
— Вот что, Дмитрий Иваныч, — сказала она. — Не пишите мне, голубчик, любовных писем! Пожалуйста, не пишите! Не любите меня и не говорите мне, что вы меня любите!
Слезы сверкнули на глазах Нади и полились струей по щекам, по рукам…
Слезы были самые настоящие, горючие, крупные…
— Не любите меня, Дмитрий! Не играйте для меня на скрипке! Я гадкая, противная, нехорошая… Я такая, которую нужно презирать, ненавидеть, бить…
Надя зарыдала и положила свою головку на грудь Мити.
— И я самая гадкая, и мысли мои гадкие, и сердце…
Митя растерялся, забормотал какую-то ерунду и поцеловал Надю в голову…
— Вы добрый, хороший… Я, честное слово, люблю вас… Ну, а вы не любите меня! Я люблю больше всего на свете деньги, наряды, коляски… Я умираю, когда думаю, что у меня нет денег… Я мерзкая, эгоистка… Не любите, душечка, Дмитрий Иваныч! Не пишите мне писем! Я выхожу замуж… за Гаврилыча.. Видите — какая я! А вы еще… любите меня! Прощайте! Я вас буду любить и замужем… Прощай, Митя!
Надя быстро обняла Гусева, быстро поцеловала его в шею и побежала к воротам.
Придя к себе в комнату, Надя села за стол и, горько плача, написала следующее письмо: «Дорогой Иван Гаврилыч! Я ваша. Я вас люблю и хочу быть вашей женою… Ваша Н.»
Письмо было запечатано и сдано горничной для отправки по адресу.
«Завтра… что-нибудь привезет…» — подумала Надя и глубоко вздохнула.
Этот вздох был финалом ее плача. Посидев немного у окна и успокоившись, Надя быстро разделась, и ровно в полночь дорогое пуховое одеяло, с вышивками и вензелями, уже грело спящее, изредка вздрагивающее тело молодой, хорошенькой, развратной гадины.
В полночь Иван Гаврилович шагал у себя по кабинету и мечтал вслух.
В кабинете сидели его родители и слушали его мечтания… Они радовались и были счастливы за счастливого сына…
— Девица-то она хорошая, благородная, — говорил отец. — Советника дочь, да и красавица. Одна только беда: фамилия у нее немецкая! Подумают люди, что ты на немке женился…
On the terrace of the elegant old dacha belonging to Marya Ivanovna Langer, the wife of a state councillor, were standing Marya Ivanovna’s daughter, Nadya, and Ivan Gavrilovich, the son of a well-known Moscow businessman. It was a wonderful evening. Were I an expert at describing nature, I would describe the moon, which was looking tenderly from behind a little cloud and flooding with its soft light the forest, the dacha, Nadya’s dear face… I would describe also the quiet rustling of the trees, and the song of the nightingale and the barely audible splash of the little fountain… Nadya was standing with her knees pressed to the edge of an armchair, holding the railing with one hand. Her eyes – languorous, velvety, deep – were staring fixedly at the dark green undergrowth. Dark shadows, like spots, were playing on her pale, moonlit face: these were blushes… Ivan Gavrilovich was standing behind her, and with a trembling hand was nervously pulling at his straggly beard. When he was tired of pulling his beard, he began with his other hand to stroke and pat his high, unattractive jabot. Ivan Gavrilovich was not handsome. He looked like his mother, who resembled the village cook. His forehead was low, narrow, as if flattened; his nose was snub, blunt, with a noticeable upward curve, his hair bristly. His eyes, small and narrow like a kitten’s, were looking enquiringly at Nadya. “Excuse me,” he said, stammering, sighing nervously and repeating himself, “excuse me for telling you… about my feelings… But I have so fallen in love with you that I don’t even know if I’m in my right mind… I have feelings for you in my heart that it is impossible to convey! I, Nadezhda Petrovna, as soon as I saw you, straight away fell for you – that is, I fell in love. You will excuse me, of course, but… after all…” He paused. “Nature is lovely just now!” “Yes… The weather is lovely…” “And amid such lovely nature, how pleasant it is, don’t you know, to love such a pleasant person as you… But I am unhappy!” Ivan Gavrilovich sighed and tugged at his thin beard. “Very unhappy! I love you, I suffer, but… you? Can you really have any feelings for me? You are educated, cultivated like the nobility… But I? I am of the merchant class and… nothing more! Nothing at all! There may be money, but what good is money if there is no real happiness? Money without happiness only leads to sinfulness and… a barren existence. You eat well, and… you don’t go on foot… an empty life… Nadezhda Petrovna!” “Well?” “It’s… nothing! I wanted, strictly speaking, to unsettle you…” “What do you mean?” “Can you love me?” He paused. “I suggested to your mum… that is, your mother, that I offer my heart and hand concerning you, and she said that it all depends on you… You may, she said, accept me even without parental permission… How do you answer me?” Nadya was silent. She looked at the dark green undergrowth, where the trunks of trees and patterns of leaves were faintly visible… Her attention was drawn to the moving black shadows of the trees, whose tops were swaying slightly in the breeze. Ivan Gavrilovich found her silence oppressive. Tears appeared in his eyes. He was suffering. “But what,” he thought, “if she refuses?” And this unhappy thought cut like a hard frost along his broad back… “Have pity, Nadezhda Petrovna,” he said. “Don’t torture my soul… After all, if I approach you, it’s from love… Therefore…” He paused. “If…” He paused again. “If you don’t answer me, the only thing will be for me to die.” Nadya turned her face to Ivan Gavrilovich and smiled… She extended her hand to him and began to speak in a voice that sounded to the ears of the Moscow businessman like the song of the siren:
lready for a long time that you love me, and I know how much you love me… And I… I… I love you too, Jean…* It’s impossible not to love you for your kind heart, for your devotion…” Ivan Gavrilovich opened his mouth wide, began to laugh and, feeling happy, passed a hand over his face. “Is this a dream?” he thought. “I know that if I marry you,” continued Nadya, “I shall be very happy. But you know what, Ivan Gavrilovich? Wait a while for an answer… I can’t reply just now… I must consider this step very carefully… I have to think… Be patient for a while.” “But will I have long to wait?” “No, not long… A day, two at most…” “That will be possible.” “Go away now, and I shall send you my answer in a letter… Go home now, and I shall go and think… Goodbye… In a day…” Nadya extended her hand. Ivan Gavrilovich grabbed and kissed it. Nadya nodded, blew a kiss in the air, scampered from the porch and disappeared. Ivan Gavrilovich stood for two or three minutes thinking, and then set off across a little flower bed and through a grove to a clearing where his horses were waiting. He was feeling limp and weak with happiness, as if he had spent the whole day in a steam bath… He was walking and laughing with happiness. “Trofim!” He roused the sleeping coachman. “Get up! Let’s go! A five-rouble tip! Understand? Ha-ha!” Meanwhile, Nadya scurried through all the rooms to the other terrace, descended from the terrace and, making her way through the trees, bushes and shrubs, ran to another clearing. In this clearing was waiting a friend of her childhood, a young man of about twenty-six, Baron Vladimir Schtral. Schtral was an attractively stout, chubby German with an already noticeable bald patch. He had that year finished a course at university, was leaving for his Kharkov estate and had come to say goodbye for the last time… He was slightly drunk and, reclining on a bench, was whistling ‘Strelochka’.*
Nadya ran up to him and, breathing heavily and feeling weary from running, threw herself on his neck. She gave a ringing laugh and, tugging at his hair, neck and collar, smothered his plump, sweaty face with kisses. “I have already been waiting a whole hour for you,” said the Baron, putting his arm around her waist… “So then – are you well?” “I’m well…” “Are you going tomorrow?” “Yes…” “You’re horrible… Will you return soon?” “I don’t know…” The Baron kissed Nadya on the cheek and, taking her off his knees, sat her on the bench. “Well, enough kissing,” said Nadya. “Later… There will be more time in the future. Now we have to talk business.” She paused. “Have you thought, Volya?” “I have…” “Well, what then? When… are we going to get married?” The baron made a wry face. “You are on about that again!” he said. “You know I already gave you yesterday… a definite answer… It’s not possible even to talk about marriage! I already told you yesterday… Why start to talk about what has already been rehashed a thousand times?…” “But, Volya, our relationship has to end in something! How can you not understand that? Shouldn’t it?” “It should, but not in marriage… You, Nadine, I repeat for the hundredth time, are naive, like a three-year-old child… Naivety befits pretty women, but not in this case, my dear…” “It means you don’t want to marry me! You don’t want to? Tell me straight, you shameless soul – tell me straight: you don’t want to?” “I don’t want to… Why should I ruin my career? I love you, but you will surely ruin me if I marry you… You will give me neither position nor name… Marriage, my dear, must be half a career, but you… It’s no good crying… We have to reason sensibly… Marriages for love tend never to be happy, and end usually in a trice…” “You are lying… You are lying! That’s the thing!” “Marry, and then die of hunger… Give birth to beggars… We have to discuss it…” “But why did you not discuss it then… remember? Then, you gave me your solemn word that you would marry me… Didn’t you give it?” “I did… But now my plans have changed… Surely you wouldn’t want to marry a poor man? So why would you force me to marry a poor woman? I don’t want to act like a swine. I have a future, for which I must answer before my conscience.” Nadya wiped her eyes with her handkerchief, and suddenly, unexpectedly, threw herself on the neck of the Orthodox German. She pressed herself to him and began to smother his face with kisses. “Marry me!” she said. “Marry me, my darling! I do so love you! I really can’t live without you, my precious one! I shall die if you leave me! You will marry me? Won’t you?” The German thought for a moment and said in a resolute tone: “I cannot! Love is a good thing, but it doesn’t come before everything in this world…” “So you don’t want to?” “No… I cannot.” “You don’t want to? Is it really that you don’t want to?” “I can’t, Nadine!” “You scoundrel, you rogue… That’s what you are! Deceiver! Damn foreigner! I can’t stand you, I hate you, I despise you! You are vile! I never even loved you! If I yielded to you that night it was only because I considered you an honourable man – I thought you would marry me… Even then I couldn’t stand you! I wanted to marry you because you were a baron and rich!” Nadya began to wave her hands, and, having stepped several paces away from Schtral, delivered a few more caustic comments and set off home… “I was wrong to go to him now,” she thought as she walked home. “Shouldn’t I have known that he wouldn’t want to marry me? What a swine! I was a fool that evening! Had I not yielded to him then, I wouldn’t have had to demean myself before that… damn foreigner.” Entering the yard of the dacha, Nadya did not go indoors. She strolled through the yard and stopped by a dimly lit window. This window looked out from a room which was occupied by a young first violinist, Mitya Gusev, who had just graduated from the conservatory and had been engaged for the summer. Nadya began to peer through the window. Mitya, a broad-shouldered, not bad-looking young man with curly, fair hair, was in the room. He was lying on the bed without a frock coat or vest, reading a novel. Nadya stood awhile in thought, and then knocked on the window. The first violinist raised his head: “Who’s there?” “It’s me, Dmitri Ivanych… Please open the window a moment!…” Mitya quickly put on his frock coat and opened the window. “Come here… Climb down to me…” said Nadya. Mitya appeared at the window, and a moment later was next to Nadya: “What do you want?” “This is what, Dmitri Ivanych,” she said. “Don’t write me love letters, my dear! Please, don’t write! Don’t love me, and don’t tell me that you love me!” Tears glistened in Nadya’s eyes, flowing in a stream along her cheeks and down her arms… Her tears were genuine, bitter, copious… “Don’t love me, Dmitri! Don’t play the violin for me! I am vile, nasty, bad… I am a person who should be despised, hated, beaten…” Nadya began to sob, and pressed her head to Mitya’s chest. “I am the vilest person, and my thoughts are vile, and my heart…” Mitya was puzzled. He started to mutter some nonsense and kissed Nadya on the head…
“You are kind, good…” she went on. “To tell you the truth, I love you… Well, but don’t love me! I love more than anything else in the world money, clothes, carriages… I die when I think I have no money… I am a disgusting egotist… Don’t love me, dear Dmitri Ivanych! Don’t write me letters! I am going to marry… Gavrilych… You see… what a person I am! But you still… love me! Goodbye! I shall love you even when I’m married… Goodbye, Mitya! Nadya quickly embraced Gusev, quickly kissed his cheek and ran to the gate. Arriving in her room, Nadya sat at the table and, crying bitterly, wrote the following letter: “Dear Ivan Gavrilych! I am yours. I love you and want to be your wife… Your N.” The letter was sealed and given to the maid for posting. “Tomorrow… he will bring something…” thought Nadya with a deep sigh. This sigh marked the end of her crying. After sitting for a while by the window and becoming composed, Nadya quickly undressed, and precisely at midnight an expensive downy blanket with embroidery and monogram was already warming the sleeping, periodically twitching body of the young, pretty, devious schemer. At midnight Ivan Gavrilovich was pacing back and forth in his study and speaking to himself as if in a daydream. His parents were sitting in the study and listening to his reveries… They were rejoicing, and happy for their happy son… “The girl is good, well bred,” said his father. “A state councillor’s daughter and also beautiful. Just one thing is unfortunate: her surname is German. People will think you married a German…”
The title of Chekhov's story, Kotoryi iz tryokh? ("Which of the Three?"), brings to mind Kot or? ('What is the time?' in Zemblan):
A handshake, a flash of lightning. As the King waded into the damp, dark bracken, its odor, its lacy resilience, and the mixture of soft growth and steep ground reminded him of the times he had picnicked hereabouts - in another part of the forest but on the same mountainside, and higher up, as a boy, on the boulderfield where Mr. Campbell had once twisted an ankle and had to be carried down, smoking his pipe, by two husky attendants. Rather full memories, on the whole. Wasn't there a hunting box nearby - just beyond Silfhar Falls? Good capercaillie and woodcock shooting - a sport much enjoyed by his late mother, Queen Blenda, a tweedy and horsy queen. Now as then, the rain seethed in the black trees, and if you paused you heard your heart thumping, and the distant roar of the torrent. What is the time, kot or? He pressed his repeater and, undismayed, it hissed and tinkled out ten twenty-one. (note to Line 149)
Blenda is the Russian word for 'lens hood' (or 'lens shade') used in photography. Kinbote wonders if Shade has in mind a photographic portrait of his wife. Langer (the girl's German surname in Chekhov's story Kotoryi iz tryokh?) also brings to mind grunter (mountain farmer in Zemblan):
The gnarled farmer and his plump wife who, like personages in an old tedious tale offered the drenched fugitive a welcome shelter, mistook him for an eccentric camper who had got detached from his group. He was allowed to dry himself in a warm kitchen where he was given a fairy-tale meal of bread and cheese, and a bowl of mountain mead. His feelings (gratitude, exhaustion, pleasant warmth, drowsiness and so on) were too obvious to need description. A fire of larch roots crackled in the stove, and all the shadows of his lost kingdom gathered to play around his rocking chair as he dozed off between that blaze and the tremulous light of a little earthenware cresset, a beaked affair rather like a Roman lamp, hanging above a shelf where poor beady baubles and bits of nacre became microscopic soldiers swarming in desperate battle. He woke up with a crimp in the neck at the first full cowbell of dawn, found his host outside, in a damp corner consigned to the humble needs of nature, and bade the good grunter (mountain farmer) show him the shortest way to the pass. "I'll rouse lazy Garh," said the farmer. (note to Line 149)
Grunt is Russian for 'ground, soil.' Gruntovka (a term in painting) means "primer, undercoat."