According to Kinbote (in VN's novel Pale Fire, 1962, Shade’s mad commentator who imagines that he is Charles the Beloved, the last self-exiled king of Zembla), he has his moments of volatility and fou rire:
Line 270: My dark Vanessa
It is so like the heart of a scholar in search of a fond name to pile a butterfly genus upon an Orphic divinity on top of the inevitable allusion to Vanhomrigh, Esther! In this connection a couple of lines from one of Swift's poems (which in these backwoods I cannot locate) have stuck in my memory:
When, lo! Vanessa in her bloom
Advanced like Atalanta's star
As to the Vanessa butterfly, it will reappear in lines 993-995 (to which see note). Shade used to say that its Old English name was The Red Admirable, later degraded to The Red Admiral. It is one of the few butterflies I happen to be familiar with. Zemblans call it harvalda (the heraldic one) possibly because a recognizable figure of it is borne in the escutcheon of the Dukes of Payn. In the autumn of certain years it used to occur rather commonly in the Palace Gardens and visit the Michaelmas daisies in company with a day-flying moth. I have seen The Red Admirable feasting on oozy plums and, once, on a dead rabbit. It is a most frolicsome fly. An almost tame specimen of it was the last natural object John Shade pointed out to me as he walked to his doom (see, see now, my note to lines 993-995).
I notice a whiff of Swift in some of my notes. I too am a desponder in my nature, an uneasy, peevish, and suspicious man, although I have my moments of volatility and fou rire.
In VN's novel Otchayanie ("Despair," 1934) Hermann mentions his wife's institutskie furirchiki v podushku (school-dormitory habit of having the giggles in bed):
Но теперь мне вдруг стало грустно, – по-настоящему. Я вспомнил вдруг так живо этот кактус на балконе, эти синие наши комнаты, эту квартиру в новом доме, выдержанную в современном коробочно-обжулю-пространство-безфинтифлюшечном стиле, – и на фоне моей аккуратности и чистоты ералаш, который всюду сеяла Лида, сладкий, вульгарный запах ее духов. Но ее недостатки, ее святая тупость, институтские фурирчики в подушку не сердили меня. Мы никогда не ссорились, я никогда не сделал ей ни одного замечания, – какую бы глупость она на людях ни сморозила, как бы дурно она ни оделась. Не разбиралась, бедная, в оттенках: ей казалось, что, если все одного цвета, цель достигнута, гармония полная, и поэтому она могла нацепить изумрудно-зеленую фетровую шляпу при платье оливковом или нильской воды. Любила, чтобы все «повторялось», – если кушак черный, то уже непременно какой-нибудь черный кантик или черный бантик на шее. В первые годы нашего брака она носила белье со швейцарским шитьем. Ей ничего не стоило к воздушному платью надеть плотные осенние башмаки, – нет, тайны гармонии ей были совершенно недоступны, и с этим связывалась необычайная ее безалаберность, неряшливость. Неряшливость сказывалась в самой ее походке: мгновенно стаптывала каблук на левой ноге. Страшно было заглянуть в ящик комода, – там кишели, свившись в клубок, тряпочки, ленточки, куски материи, ее паспорт, обрезок молью подъеденного меха, еще какие-то анахронизмы, например дамские гетры – одним словом, Бог знает что. Частенько и в царство моих аккуратно сложенных вещей захаживал какой-нибудь грязный кружевной платочек или одинокий рваный чулок: чулки у нее рвались немедленно – словно сгорали на ее бойких икрах. В хозяйстве она не понимала ни аза, гостей принимала ужасно, к чаю почему-то подавалась в вазочке наломанная на кусочки плитка молочного шоколада, как в бедной провинциальной семье. Я иногда спрашивал себя, за что, собственно, ее люблю, – может быть, за теплый карий раек пушистых глаз, за естественную боковую волну в кое-как причесанных каштановых волосах, за круглые, подвижные плечи, а всего вернее – за ее любовь ко мне.
And now, all of a sudden I feel sad--the real thing, this time. I have just visualized, with shocking vividness, that cactus on the balcony, those blue rooms, that flat of ours in one of those newfangled houses built in the modern boxlike, space-cheating, let-us-have-no-nonsense style. And there, in my world of neatness and cleanliness, the disorder Lydia spread, the sweet vulgar tang of her perfume. But her faults, her innocent dullness, her school-dormitory habit of having the giggles in bed, did not really annoy me. We never quarreled, never did I make a single complaint to her--no matter what piffle she spouted in public, or how tastelessly she dressed. She was anything but good at distinguishing shades, poor soul. She thought it just right if the main colors matched, this satisfying thoroughly her sense of tone, and so she would flaunt a hat of grass-green felt with an olive-green or eau de Nil dress. She liked everything "to be echoed." If, for instance, the sash was black, then she found it absolutely necessary to have some little black fringe or little black frill about her throat. In the first years of our married life she used to wear linen with Swiss embroidery. She was perfectly capable of putting on a wispy frock together with thick autumn shoes; no, decidedly, she had not the faintest notion of the mysteries of harmony, and this was connected with her being wretchedly untidy. Her slovenliness showed in the very way she walked, for she had a knack of treading her left shoe down at heel. It made me shudder to glance into her chest of drawers where there writhed higgledy-piggledy a farrago of rags, ribbons, bits of silk, her passport, a wilted tulip, some pieces of moth-eaten fur, sundry anachronisms (gaiters for example, as worn by girls ages ago) and suchlike impossible rubbish. Quite often, too, there would dribble into the cosmos of my beautifully arranged things some tiny and very dirty lace handkerchief or a solitary stocking, torn. Stockings seemed positively to burn on those brisk calves of hers. Not a jot did she understand of household matters. Her receptions were dreadful. There would always be, in a little dish, broken bars of milk chocolate as offered in poor provincial families. I sometimes used to ask myself, what on earth did I love her for? Maybe for the warm hazel iris of her fluffy eyes, or for the natural side-wave of her brown hair, done anyhow, or again for that movement of her plump shoulders. But probably the truth was that I loved her because she loved me. (Chapter II)
VN's neologism, furirchik combines fou rire (Fr., fit of laughter) with the Russian diminutive suffix chik. The narrator and main character in Despair, Hermann murders Felix, a tramp whom Hermann believes to be his perfect double. Shade's murderer, Gradus is Kinbote's double (Shade's birthday, July 5, is also Kinbote's and Gradus' birthday; but, while Shade was born in 1898, Kinbote and Gradus were born in 1915). Shade's poem is almost finished when the author is killed by Gradus. Kinbote believes that, to be completed, Shade’s poem needs but one line (Line 1000, identical to Line 1: “I was the shadow of the waxwing slain”). But it seems that, like some sonnets, Shade's poem also needs a coda (Line 1001: “By its own double in the windowpane”). Dvoynik ("The Double," 1846) is a short novel by Dostoevski, a writer whom Shade lists among Russian humorists:
Speaking of the Head of the bloated Russian Department, Prof. Pnin, a regular martinet in regard to his underlings (happily, Prof. Botkin, who taught in another department, was not subordinated to that grotesque "perfectionist"): "How odd that Russian intellectuals should lack all sense of humor when they have such marvelous humorists as Gogol, Dostoevski, Chekhov, Zoshchenko, and those joint authors of genius Ilf and Petrov." (note to Line 172)
In Despair Hermann mentions Dostoevski as one of the authors of detective novels:
Поговорим о преступлениях, об искусстве преступления, о карточных фокусах, я очень сейчас возбужден. Конан Дойль! Как чудесно ты мог завершить свое творение, когда надоели тебе герои твои! Какую возможность, какую тему ты профукал! Ведь ты мог написать еще один последний рассказ – заключение всей Шерлоковой эпопеи, эпизод, венчающий все предыдущие: убийцей в нем должен был бы оказаться не одноногий бухгалтер, не китаец Чинг и не женщина в красном, а сам Пимен всей криминальной летописи, сам доктор Ватсон, – чтобы Ватсон был бы, так сказать, виноват-сон… Безмерное удивление читателя! Да что Дойль, Достоевский, Леблан, Уоллес, что все великие романисты, писавшие о ловких преступниках, что все великие преступники, не читавшие ловких романистов! Все они невежды по сравнению со мной. Как бывает с гениальными изобретателями, мне, конечно, помог случай (встреча с Феликсом), но этот случай попал как раз в формочку, которую я для него уготовил, этот случай я заметил и использовал, чего другой на моем месте не сделал бы. Мое создание похоже на пасьянс, составленный наперед: я разложил открытые карты так, чтобы он выходил наверняка, собрал их в обратном порядке, дал приготовленную колоду другим, – пожалуйста, разложите, – ручаюсь, что выйдет! Ошибка моих бесчисленных предтечей состояла в том, что они рассматривали самый акт как главное и уделяли больше внимания тому, как потом замести следы, нежели тому, как наиболее естественно довести дело до этого самого акта, ибо он только одно звено, одна деталь, одна строка, он должен естественно вытекать из всего предыдущего, – таково свойство всех искусств. Если правильно задумано и выполнено дело, сила искусства такова, что, явись преступник на другой день с повинной, ему бы никто не поверил, – настолько вымысел искусства правдивее жизненной правды.
Let us discuss crime, crime as an art; and card tricks. I am greatly worked up just at present. Oh, Conan Doyle! How marvelously you could have crowned your creation when your two heroes began boring you! What an opportunity, what a subject you missed! For you could have written one last tale concluding the whole Sherlock Holmes epic; one last episode beautifully setting off the rest: the murderer in that tale should have turned out to be not the one-legged bookkeeper, not the Chinaman Ching and not the woman in crimson, but the very chronicler of the crime stories, Dr. Watson himself--Watson, who, so to speak, knew what was Whatson. A staggering surprise for the reader.
But what are they--Doyle, Dostoevsky, Leblanc, Wallace--what are all the great novelists who wrote of nimble criminals, what are all the great criminals who never read the nimble novelists--what are they in comparison with me? Blundering fools! As in the case of inventive geniuses, I was certainly helped by chance (my meeting Felix), but that piece of luck fitted exactly into the place I had made for it; I pounced upon it and used it, which another in my position would not have done.
My accomplishment resembles a game of patience, arranged beforehand; first I put down the open cards in such a manner as to make its success a dead certainty; then I gathered them up in the opposite order and gave the prepared pack to others with the perfect assurance it would come out.
The mistake of my innumerable forerunners consisted of their laying principal stress upon the act itself and in their attaching more importance to a subsequent removal of all traces, than to the most natural way of leading up to that same act which is really but a link in the chain, one detail, one line in the book, and must be logically derived from all previous matter; such being the nature of every art. If the deed is planned and performed correctly, then the force of creative art is such, that were the criminal to give himself up on the very next morning, none would believe him, the invention of art containing far more intrinsical truth than life's reality. (Chapter Seven)
According to Hermann, he was certainly helped by chance. In Leonid Andreyev's story Mysl' ("Thought," 1902) Dr. Anton Kerzhentsev (the murderer who, to escape punishment, feigns madness and actually goes mad; at least, two of the four court experts confirm that Kerzhentsev is insane) says that sluchaynost' (a matter of chance), this velikiy soyuznik umnykh (great ally of the clever), came to his help:
Случайность, этот великий союзник умных, пришла мне на помощь. И я позволю себе обратить особенное внимание, гг. эксперты, на эту подробность: именно случайность, то есть нечто внешнее, не зависящее от меня, послужило основой и поводом для дальнейшего. В одной газете я нашел заметку про кассира, не то приказчика (вырезка из газеты, вероятно, осталась у меня дома или находится у следователя), который симулировал припадок падучей и якобы во время него потерял деньги, а в действительности, конечно, украл. Приказчик оказался трусом и сознался, указав даже место украденных денег, но самая мысль была недурна и осуществима. Симулировать сумасшествие, убить Алексея в состоянии якобы умоисступления и потом "выздороветь"- вот план, создавшийся у меня в одну минуту, но потребовавший много времени и труда, чтобы принять вполне определенную конкретную форму. С психиатрией я в то время был знаком поверхностно, как всякий врач-неспециалист, и около года ушло у меня на чтение всякого рода источников и размышление. К концу этого времени я убедился, что план мой вполне осуществим. (Leaf Two)
The narrator in Leonid Andreyev's story, Dr. Kerzhentsev addresses Messrs experts and asks them not to give weight to the fact that his hand is trembling and his handwriting seems to change:
Да. Да. Такова была моя мысль. Кстати: вы обратите, конечно, внимание на мой почерк, и я прошу вас не придавать значения тому, что он иногда дрожит и как будто меняется. Я давно уже не писал, события последнего времени и бессонница сильно ослабили меня, и вот рука иногда вздрагивает. Это и раньше случалось со мной. (Leaf Two)
In Despair Hermann says that he has exactly twenty five kinds of hadnwriting and mentions kakoy-nibud' krysopodobnyi ekspert s khitrym lichikom (some rat-faced, sly little expert):
Вывeска трактира. В окнe бочонок, а по сторонам два бородатых карла. Ну, хотя бы сюда. Мы вошли и заняли стол в глубинe. Стягивая с растопыренной руки перчатку, я зорким взглядом окинул присутствующих. Было их, впрочем, всего трое, и они не обратили на нас никакого внимания. Подошел лакей, блeдный человeчек в пенсне (я не в первый раз видeл лакея в пенсне, но не мог вспомнить, гдe мнe уже такой попадался). Ожидая заказа, он посмотрeл на меня, потом на Феликса. Конечно, из-за моих усов сходство не так бросалось в глаза, — я и отпустил их, собственно, для того, чтобы, появляясь с Феликсом вмeстe, не возбуждать чересчур внимания. Кажется у Паскаля встрeчается гдe-то умная фраза о том, что двое похожих друг на друга людей особого интереса в отдeльности не представляют, но коль скоро появляются вмeстe — сенсация. Паскаля самого я не читал и не помню, гдe слямзил это изречение. В юности я увлекался такими штучками. Бeда только в том, что иной прикарманенной мыслью щеголял не я один. Как-то в Петербургe, будучи в гостях, я сказал: «Есть чувства, как говорил Тургенев, которые может выразить одна только музыка». Через нeсколько минут явился еще гость и среди разговора вдруг разрeшился тою же сентенцией. Не я, конечно, а он, оказался в дураках, но мнe вчужe стало неловко, и я рeшил больше не мудрить. Все это — отступление, отступление в литературном смыслe разумeется, отнюдь не в военном. Я ничего не боюсь, все расскажу. Нужно признать: восхитительно владeю не только собой, но и слогом. Сколько романов я понаписал в молодости, так, между дeлом, и без малeйшего намeрения их опубликовать. Еще изречение: опубликованный манускрипт, как говорил Свифт, становится похож на публичную женщину. Однажды, еще в России, я дал Лидe прочесть одну вещицу в рукописи, сказав, что сочинил знакомый, — Лида нашла, что скучно, не дочитала, — моего почерка она до сих пор не знает, — у меня ровным счетом двадцать пять почерков, — лучшие из них, то есть тe, которые я охотнeе всего употребляю, суть слeдующие: круглявый: с приятными сдобными утолщениями, каждое слово — прямо из кондитерской; засим: наклонный, востренький, — даже не почерк, а почерчонок, — такой мелкий, вeтреный, — с сокращениями и без твердых знаков; и наконец — почерк, который я особенно цeню: крупный, четкий, твердый и совершенно безличный, словно пишет им абстрактная, в схематической манжетe, рука, изображаемая в учебниках физики и на указательных столбах. Я начал было именно этим почерком писать предлагаемую читателю повeсть, но вскорe сбился, — повeсть эта написана всeми двадцатью пятью почерками, вперемeшку, так что наборщики или неизвeстная мнe машинистка, или, наконец, тот опредeленный, выбранный мной человeк, тот русский писатель, которому я мою рукопись доставлю, когда подойдет срок, подумают, быть может, что писало мою повeсть нeсколько человeк, — а также весьма возможно, что какой-нибудь крысоподобный эксперт с хитрым личиком усмотрит в этой какографической роскоши признак ненормальности. Тeм лучше.
The sign of a pothouse. Standing in the window a barrel, guarded by two bearded brownies of terra-cotta. As good as any other. We entered and chose a table in a far corner. As I withdrew the glove from my hand, I surveyed the place with a searching eye. There were only three people and these paid no attention to us whatever. The waiter came up, a pale little man with pince-nez (it was not the first time I had seen a pince-nez'd waiter, but I could not recall where and when I had seen one before). While awaiting our order, he looked at me, then at Felix. Naturally, owing to my mustache, our likeness did not leap to the eyes; and indeed, I had let my mustache grow with the special purpose of not attracting undue attention when appearing together with Felix. There is, I believe, somewhere in Pascal a wise thought: that two persons resembling each other do not present any interest when met singly, but create quite a stir when both appear at once. I have never read Pascal nor do I remember where I pinched that quotation. Oh, I used to thrive on such monkey-tricks in my youth! Unfortunately I was not alone in making a show of this or that pickpocket maxim. In St. Petersburg once, at a party, I remarked: "There are feelings, says Turgenev, which may be expressed only by music." A few minutes later there arrived one more guest, who, in the middle of the conversation, delivered the very same phrase, lifted from the program of a concert at which I had noticed him heading for the greenroom. He, and not I, made an ass of himself, to be sure; still, it produced an uncomfortable feeling in me (though I derived some relief from asking him slyly how he had liked the great Viabranova), so I decided to cut out the highbrow business. All this is a digression and not an evasion--most emphatically not an evasion; for I fear nothing and will tell all. It should be admitted that I exercise an exquisite control not only over myself but over my style of writing. How many novels I wrote when young--just like that, casually, and without the least intention of publishing them. Here is another utterance: a published manuscript, says Swift, is comparable to a whore. I happened one day (in Russia) to give Lydia a manuscript of mine to read, telling her that it was the work of a friend; she found it boring and did not finish it. To this day my handwriting is practically unfamiliar to her. I have exactly twenty-five kinds of handwritings, the best (i.e., those I use the most readily) being as follows: a round diminutive one with a pleasant plumpness about its curves, so that every word looks like a newly baked fancy-cake; then a fast cursive, sharp and nasty, the scribble of a hunchback in a hurry, with no dearth of abbreviations; then a suicide's hand, every letter a noose, every comma a trigger; then the one I prize most: big, legible, firm and absolutely impersonal; thus might write the abstract hand in its superhuman cuff, which one finds figured on signposts and in textbooks of physics. It was in such a hand that I began writing the book now offered to the reader; soon, however, my pen ran amok: this book is written in all my twenty-five hands mixed together, so that the typesetter or some typist, unknown to me, or again the definite person I have elected, that Russian author to whom my manuscript will be forwarded when the time comes, might think that several people participated in the writing of my book; and it is also extremely probable that some rat-faced, sly little expert will discover in its cacographic orgy a sure sign of psychic abnormality. So much the better. (Chapter V)
According to Hermann, Jonathan Swift said that a published manuscript resembles a public woman. Kinbote notices a whiff of Swift in some of his notes.
After the murder of Felix, Hermann grows a beard and stops using mirrors. After he murdered his victim, Alexey Savelov (the writer), Dr. Kerzhentsev breaks a mirror and says that, if you ever do what he has done, all mirrors in your room should be curtained off (just as they are curtained off in a room where there is a dead man):
Когда приехали арестовать меня, я оказался, по их словам, в ужасном виде - взлохмаченный, в разорванном платье, бледный и страшный. Но, господи! Разве пережить такую ночь и все-таки не сойти с ума не значит обладать несокрушимым мозгом? А ведь я только платье разорвал и разбил зеркало. Кстати: позвольте дать вам один совет. Если когда-нибудь одному из вас придется пережить то, что пережил я в эту ночь, завесьте зеркала в той комнате, где вы будете метаться. Завесьте так же, как вы завешиваете их тогда, когда в доме стоит покойник. Завесьте! (Leaf Six)
The title of Andreyev's story, Mysl' ("Thought"), brings to mind myslete (as in the old Russian alphabet the letter M was called). Describing the poltergeist phenomena in Shade's house, Kinbote mentions the poet's Bible-like Webster open at M:
It appears that in the beginning of 1950, long before the barn incident (see note to line 347), sixteen-year-old Hazel was involved in some appalling "psychokinetic" manifestations that lasted for nearly a month. Initially, one gathers, the poltergeist meant to impregnate the disturbance with the identity of Aunt Maud who had just died; the first object to perform was the basket in which she had once kept her half-paralyzed Skye terrier (the breed called in our country "weeping-willow dog"). Sybil had had the animal destroyed soon after its mistress's hospitalization, incurring the wrath of Hazel who was beside herself with distress. One morning this basket shot out of the "intact" sanctuary (see lines 90-98) and traveled along the corridor past the open door of the study, where Shade was at work; he saw it whizz by and spill its humble contents: a ragged coverlet, a rubber bone, and a partly discolored cushion. Next day the scene of action switched to the dining room where one of Aunt Maud's oils (Cypress and Bat) was found to be turned toward the wall. Other incidents followed, such as short flights accomplished by her scrapbook (see note to line 90) and, of course, all kinds of knockings, especially in the sanctuary, which would rouse Hazel from her, no doubt, peaceful sleep in the adjacent bedroom. But soon the poltergeist ran out of ideas in connection with Aunt Maud and became, as it were, more eclectic. All the banal motions that objects are limited to in such cases, were gone through in this one. Saucepans crashed in the kitchen; a snowball was found (perhaps, prematurely) in the icebox; once or twice Sybil saw a plate sail by like a discus and land safely on the sofa; lamps kept lighting up in various parts of the house; chairs waddled away to assemble in the impassable pantry; mysterious bits of string were found on the floor; invisible revelers staggered down the staircase in the middle of the night; and one winter morning Shade, upon rising and taking a look at the weather, saw that the little table from his study upon which he kept a Bible-like Webster open at M was standing in a state of shock outdoors, on the snow (subliminally this may have participated in the making of lines 5-12).
I imagine, that during that period the Shades, or at least John Shade, experienced a sensation of odd instability as if parts of the everyday, smoothly running world had got unscrewed, and you became aware that one of your tires was rolling beside you, or that your steering wheel had come off. My poor friend could not help recalling the dramatic fits of his early boyhood and wondering if this was not a new genetic variant of the same theme, preserved through procreation. Trying to hide from neighbors these horrible and humiliating phenomena was not the least of Shade's worries. He was terrified, and he was lacerated with pity. Although never able to corner her, that flabby, feeble, clumsy and solemn girl, who seemed more interested than frightened, he and Sybil never doubted that in some extraordinary way she was the agent of the disturbance which they saw as representing (I now quote Jane P.) "an outward extension or expulsion of insanity." They could not do much about it, partly because they disliked modern voodoo-psychiatry, but mainly because they were afraid of Hazel, and afraid to hurt her. They had however a secret interview with old-fashioned and learned Dr. Sutton, and this put them in better spirits. They were contemplating moving into another house or, more exactly, loudly saying to each other, so as to be overheard by anyone who might be listening, that they were contemplating moving, when all at once the fiend was gone, as happens with the moskovett, that bitter blast, that colossus of cold air that blows on our eastern shores throughout March, and then one morning you hear the birds, and the flags hang flaccid, and the outlines of the world are again in place. The phenomena ceased completely and were, if not forgotten, at least never referred to; but how curious it is that we do not perceive a mysterious sign of equation between the Hercules springing forth from a neurotic child's weak frame and the boisterous ghost of Aunt Maud; how curious that our rationality feels satisfied when we plump for the first explanation, though, actually, the scientific and the supernatural, the miracle of the muscle and the miracle of the mind, are both inexplicable as are all the ways of Our Lord. (note to Line 230)
According to Hermann, he writes his story in a Pyrenean village where the violent March wind blows:
На шестой день моего пребывания ветер усилился до того, что гостиница стала напоминать судно среди бурного моря, стекла гудели, трещали стены, тяжкая листва с шумом пятилась и, разбежавшись, осаждала дом. Я вышел было в сад, но сразу согнулся вдвое, чудом удержал шляпу и вернулся к себе. Задумавшись у окна среди волнующегося гула, я не расслышал гонга и, когда сошел вниз к завтраку и занял свое место, уже подавалось жаркое – мохнатые потроха под томатовым соусом – любимое блюдо доктора. Сначала я не вслушивался в общий разговор, умело им руководимый, но внезапно заметил, что все смотрят на меня.
On the sixth day of my stay the wind became so violent that the hotel could be likened to a ship at sea in a tempest: windowpanes boomed, walls creaked; and the heavy evergreen foliage fell back with a receding rustle and then lurching forward, stormed the house. I attempted to go out into the garden, but at once was doubled up, retained my hat by a miracle and went up to my room. Once there, standing deep in thought at the window amid all that turmoil and tintinnabulation I failed to hear the gong, so that when I came down to lunch and took my seat at the table, the third course was in progress--giblets, mossy to the palate, with tomato sauce--the doctor's favorite dish. At first I did not heed the general conversation, skillfully guided by the doctor, but all of a sudden noticed that everyone was gazing at me. (Chapter Ten)
The novel's last chapter begins as follows:
30 марта 1931 г.
Я на новом месте: приключилась беда. Думал, что будет всего десять глав, – ан нет! Теперь вспоминаю, как уверенно, как спокойно, несмотря ни на что, я дописывал десятую, – и не дописал: горничная пришла убирать номер, я от нечего делать вышел в сад, – и меня обдало чем-то тихим, райским. Я даже сначала не понял, в чем дело, – но встряхнулся, и вдруг меня осенило: ураганный ветер, дувший все эти дни, прекратился.
I have moved to a slightly higher altitude: disaster made me shift my quarters.
I thought there would be ten chapters in all--my mistake! It is odd to remember how firmly, how composedly, in spite of everything, I was bringing the tenth one to a close; which I did not quite manage--and happened to break my last paragraph on a rhyme to "gasp." The maid bustled in to make up my room, so having nothing better to do, I went down into the garden; and there a heavenly, soft stillness enfolded me. At first I did not even realize what was the matter, but I shook myself and suddenly understood, the hurricane wind which had been raging lately was stilled. (Chapter Eleven)
Kinbote's Zembla is a land of reflections, of "resemblers." According to Hermann, he resembles Amundsen (a Norwegian Polar explorer, 1872-1928):
Я желаю во что бы то ни стало, и я этого добьюсь, убедить всех вас, заставить вас, негодяев, убедиться, – но боюсь, что, по самой природе своей, слово не может полностью изобразить сходство двух человеческих лиц, – следовало бы написать их рядом не словами, а красками, и тогда зрителю было бы ясно, о чем идет речь. Высшая мечта автора: превратить читателя в зрителя, – достигается ли это когда-нибудь? Бледные организмы литературных героев, питаясь под руководством автора, наливаются живой читательской кровью; гений писателя состоит в том, чтобы дать им способность ожить благодаря этому питанию и жить долго. Но сейчас мне нужна не литература, а простая, грубая наглядность живописи. Вот мой нос – крупный, северного образца, с крепкой костью и почти прямоугольной мякиной. Вот его нос – точь-в-точь такой же. Вот эти две резкие бороздки по сторонам рта и тонкие, как бы слизанные губы. Вот они и у него. Вот скулы… Но это – паспортный, ничего не говорящий перечень черт, и в общем ерундовая условность. Кто-то когда-то мне сказал, что я похож на Амундсена. Вот он тоже похож на Амундсена. Но не все помнят Амундсеново лицо, я сам сейчас плохо помню. Нет, ничего не могу объяснить.
Жеманничаю. Знаю, что доказал. Все обстоит великолепно. Читатель, ты уже видишь нас. Одно лицо! Но не думай, я не стесняюсь возможных недостатков, мелких опечаток в книге природы. Присмотрись: у меня большие желтоватые зубы, у него они теснее, светлее, – но разве это важно? У меня на лбу надувается жила, как недочерченная «мысль», но когда я сплю, у меня лоб так же гладок, как у моего дупликата. А уши… изгибы его раковин очень мало изменены против моих: спрессованы тут, разглажены там. Разрез глаз одинаков, узкие глаза, подтянутые, с редкими ресницами, – но они у него цветом бледнее. Вот, кажется, и все отличительные приметы, которые в ту первую встречу я мог высмотреть. В тот вечер, в ту ночь я памятью рассудка перебирал эти незначительные погрешности, а глазной памятью видел, вопреки всему, себя, себя, в жалком образе бродяги, с неподвижным лицом, с колючей тенью – как за ночь у покойников – на подбородке и щеках… Почему я замешкал в Праге? С делами было покончено, я свободен был вернуться в Берлин. Почему? Почему на другое утро я опять отправился на окраину и пошел по знакомому шоссе? Без труда я отыскал место, где он вчера валялся. Я там нашел золотой окурок, кусок чешской газеты и еще – то жалкое, безличное, что незатейливый пешеход оставляет под кустом. Несколько изумрудных мух дополняли картину. Куда он ушел, где провел ночь? Праздные, неразрешимые вопросы. Мне стало нехорошо на душе, смутно, тягостно, словно все, что произошло, было недобрым делом. Я вернулся в гостиницу за чемоданом и поспешил на вокзал. У выхода на дебаркадер стояли в два ряда низкие, удобные, по спинному хребту выгнутые скамейки, там сидели люди, кое-кто дремал. Мне подумалось: вот сейчас увижу его, спящим, с раскрытыми руками, с последней уцелевшей фиалкой в петлице. Нас бы заметили рядом, вскочили, окружили, потащили бы в участок. Почему? Зачем я это пишу? Привычный разбег пера? Или в самом деле есть уже преступление в том, чтобы как две капли крови походить друг на друга?
Look, this is my nose; a big one of the northern type, with a hard bone somewhat arched and the fleshy part tipped up and almost rectangular. And that is his nose, a perfect replica of mine. Here are the two sharply drawn furrows on both sides of my mouth with lips so thin as to seem licked away. He has got them, too. Here are the cheekbones--but this is a passport list of facial features meaning nothing; an absurd convention. Somebody told me once that I looked like Amundsen, the Polar explorer. Well, Felix, too, looked like Amundsen. But it is not every person that can recall Amundsen's face. I myself recall it but faintly, nor am I sure whether there had not been some mix-up with Nansen. No, I can explain nothing.
Simpering, that is what I am. Well do I know that I have proved my point. Going on splendidly. You now see both of us, reader. Two, but with a single face. You must not suppose, however, that I am ashamed of possible slips and type errors in the book of nature. Look nearer: I possess large yellowish teeth; his are whiter and set more closely together, but is that really important? On my forehead a vein stands out like a capital M imperfectly drawn, but when I sleep my brow is as smooth as that of my double. And those ears ... the convolutions of his are but very slightly altered in comparison with mine: here more compressed, there smoothed out. We have eyes of the same shape, narrowly slit with sparse lashes, but his iris is paler than mine.
This was about all in the way of distinctive markings that I discerned at that first meeting. During the following night my rational memory did not cease examining such minute flaws, whereas with the irrational memory of my senses I kept seeing, despite everything, myself, my own self, in the sorry disguise of a tramp, his face motionless, with chin and cheeks bristle-shaded, as happens to a dead man overnight.
Why did I tarry in Prague? I had finished my business. I was free to return to Berlin. Why did I go back to those slopes next morning, to that road? I had no trouble in finding the exact spot where he had sprawled the day before. I discovered there a golden cigarette-end, a dead violet, a scrap of Czech newspaper, and--that pathetically impersonal trace which the unsophisticated wanderer is wont to leave under a bush: one large, straight, manly piece and a thinner one coiled over it. Several emerald flies completed the picture. Whither had he gone? Where had he passed the night? Empty riddles. Somehow I felt horribly uncomfortable in a vague heavy way, as if the whole experience had been an evil deed.
I returned to the hotel for my suitcase and hurried to the station. There, at the entrance to the platform, were two rows of nice low benches with backs carved and curved in perfect accordance with the human spine. Some people were sitting there; a few were dozing. It occurred to me that I should suddenly see him there, fast asleep, hands open and one last violet still in his buttonhole. People would notice us together; jump up, surround us, drag us to the police station ... why? Why do I write this? Just the usual rush of my pen? Or is it indeed a crime in itself for two people to be as alike as two drops of blood? (Chapter I)
Note nedocherchennaya "mysl" (a capital M imperfectly drawn) on Hermann's forehead! In Andreyev's Mysl' Dr. Kerzhentsev mentions Fridtjof Nansen (a Norwegian explorer, scientist and diplomat, 1861-1930) as one of the greatest men of the 19th century:
Не стану я отстаивать и своего мотива к преступлению. Говорю вам совершенно искренно, что Татьяна Николаевна действительно оскорбила меня своим смехом, и обида залегла очень глубоко, как это бывает у таких скрытых, одиноких натур, как я. Но пусть это неправда. Пусть даже любви у меня не было. Но разве нельзя допустить, что убийством Алексея я просто хотел попытать свои силы? Ведь вы свободно допускаете существование людей, которые взлезают, рискуя жизнью, на неприступные горы только потому, что они неприступны, и не называете их сумасшедшими? Не осмелитесь же вы назвать сумасшедшим Нансена, этого величайшего человека истекающего столетия! В нравственной жизни есть свои полюсы, и одного из них пытался я достичь.
Вас смущает отсутствие ревности, мести, корысти и других нелепых мотивов, которые вы привыкли считать единственно настоящими и здоровыми. Но тогда вы, люди науки, осудите Нансена, осудите его вместе с глупцами и невеждами, которые и его предприятие считают безумием. (Leaf Seven)
While Hermann is a Baltic German (Volksdeutsche), his wife Lydia and her cousin Ardalion (the painter), as stateless Russian refugees, probably have the so-called Nansen ("nonsense") passports.