At the end of his poem (and life) John Shade (the poet in VN’s novel Pale Fire, 1962) says that he understands existence only through his art:
Maybe my sensual love for the consonne
D'appui, Echo's fey child, is based upon
A feeling of fantastically planned,
Richly rhymed life.
I feel I understand
Existence, or at least a minute part
Of my existence, only through my art,
In terms of combinational delight;
And if my private universe scans right,
So does the verse of galaxies divine
Which I suspect is an iambic line.
I'm reasonably sure that we survive
And that my darling somewhere is alive,
As I am reasonably sure that I
Shall wake at six tomorrow, on July
The twenty-second, nineteen fifty-nine,
And that they day will probably be fine;
So this alarm clock let me set myself,
Yawn, and put back Shade's "Poems" on their shelf. (ll. 967-984)
In the third paragraph of his essay Manera, litso i stil' ("The Manner, the Face and the Style," 1912) Vyacheslav Ivanov says that for a true creator art and life are odno (the same):
Первое и легчайшее достижение для дарования самобытного есть обретение своеобразной манеры и собственного, ему одному отличительно свойственного тона. Внешнее своеобразие уже свидетельствует и о внутренней самостоятельности творческого дара; ибо никакое мастерство не в силах создать эту характерную особенность, и проявляется она самопроизвольно, непреднамеренно, естественно, а не искусственно и, конечно, раньше, чем завоевывается отрицательное совершенство формы, ее образцовая безупречность и строгая чистота. С другой стороны, внутренняя художественная независимость не может не выразиться в своеобычности внешней; и как бы глубоко, содержательно, творчески ново ни было мировосприятие художника, безличие в способах его выражения будет несомненным признаком слабости таланта.
Говоря о развитии поэта, должно признать первым и полубессознательным его переживанием — прислушивание к звучащей где-то, в далеких глубинах его души, смутной музыке, — к мелодии новых, еще ни кем не сказанных, а в самом поэте уже предопределенных слов, или даже и не слов еще, а только глухих ритмических и фонетических схем зачатого, не выношенного, не родившегося слова. Этот морфологический принцип художественного роста уже заключает в себе, как в зерне, будущую индивидуальность, как новую «весть».
Второе достижение есть обретение художественного лица. Только когда лицо найдено и выявлено художником, мы можем в полной мере сказать о нем: «он принес свое слово», — чтобы более уже ничего от него не требовать. Но это достижение—труднейшее, и часто на упрочение его уходит целая жизнь. Когда художник находится на этой стадии своего пути, он слишком хорошо знает, что, как бы мы ни судили о самодовлеющем назначении искусства, о его независимости от жизни и несоизмеримости с личностью, все же для истинного творца, искусство и жизнь одно: пусть Аполлон не повседневно требует поэта к священной жертве, — но всякий раз, потребовав поэта, он требует всего человека. На этой ступени слишком часто для художника «начинается трагедия», — «incipit tragoedia». (I)
Neut. of odin (one), odno = Odon = Nodo. In his commentary and index to Shade’s poem Kinbote (Shade's mad commentator who imagines that he is Charles the Beloved, the last self-exiled king of Zembla) mentions Odon (a world-famous actor and Zemblan patriot who helps the king to escape from Zembla) and his epileptic half-brother Nodo:
Nodo, Odon's half-brother, b .1916, son of Leopold O'Donnell and of a Zemblan boy impersonator; a cardsharp and despicable traitor, 171.
Odon, pseudonym of Donald O'Donnell, b .1915, world-famous actor and Zemblan patriot; learns from K. about secret passage but has to leave for theater, 130; drives K. from theater to foot of Mt. Mandevil, 149; meets K. near sea cave and escapes with him in motorboat, ibid.; directs cinema picture in Paris, 171; stays with Lavender in Lex, 408; ought not to marry that blubber-lipped cinemactress, with untidy hair, 691; see also O'Donnell, Sylvia.
O'Donnell, Sylvia, nee O'Connell, born 1895? 1890?, the much-traveled, much-married mother of Odon (q. v.), 149, 691; after marrying and divorcing college president Leopold O'Donnell in 1915, father of Odon, she married Peter Gusev, first Duke of Rahl, and graced Zembla till about 1925 when she married an Oriental prince met in Chamonix; after a number of other more or less glamorous marriages, she was in the act of divorcing Lionel Lavender, cousin of Joseph, when last seen in this Index.
In the same sentence in which he uses the word odno V. Ivanov quotes the first lines of Pushkin's poem Poet (1827):
Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В заботах суетного света
Он малодушно погружён;
Молчит его святая лира;
Душа вкушает хладный сон,
И меж детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он.
Но лишь Божественный глагол
До слуха чуткого коснётся,
Душа поэта встрепенётся,
Как пробудившийся орёл.
Тоскует он в забавах мира,
Людской чуждается молвы,
К ногам народного кумира
Не клонит гордой головы;
Бежит он, дикий и суровый,
И звуков и смятенья полн,
На берега пустынных волн,
В широкошумные дубровы...
Until the poet’s summoned thus
By great Apollo to be martyred,
Within the world of bustling fuss
He stays immersed and faint-hearted;
His lyre’s silent, hushed and cold,
His soul lies deep in wintry slumber,
Among the humble of the world
He is, for now, perhaps, most humble.
But let the Word divinely drop
And on his harking ears fall lightly,
The poet’s soul will rouse timely,
As though an eagle, woken up.
He’s bored of usual diversion,
He longs for simple speech instead,
And to the feet of idols worshiped
He never bows his proud head.
Full of sweet sounds and confusion,
He runs instead, untamed and brave,
Across the shores with endless waves,
Into the noisy grove’s seclusion...
(tr. A. Kneller)
In Chapter Two (XIV: 6-7) of Eugene Onegin Pushkin mentions dvunogikh tvarey milliony (the millions of two-legged creatures) who for us are orudie odno (only tools):
Но дружбы нет и той меж нами.
Все предрассудки истребя,
Мы почитаем всех нулями,
А единицами — себя.
Мы все глядим в Наполеоны;
Двуногих тварей миллионы
Для нас орудие одно;
Нам чувство дико и смешно.
Сноснее многих был Евгений;
Хоть он людей, конечно, знал
И вообще их презирал, —
Но (правил нет без исключений)
Иных он очень отличал
И вчуже чувство уважал.
But in our midst there’s even no such friendship:
Having destroyed all the prejudices,
We deem all people naughts
And ourselves units.
We all expect to be Napoleons;
the millions of two-legged creatures
for us are only tools;
feeling to us is weird and ludicrous.
More tolerant than many was Eugene,
though he, of course, knew men
and on the whole despised them;
but no rules are without exceptions:
some people he distinguished greatly
and, though estranged from it, respected feeling.
At the end of his Commentary Kinbote says that he may join forces with Odon in a new motion picture and mentions a million photographers:
"And you, what will you be doing with yourself, poor King, poor Kinbote?" a gentle young voice may inquire.
God will help me, I trust, to rid myself of any desire to follow the example of the other two characters in this work. I shall continue to exist. I may assume other disguises, other forms, but I shall try to exist. I may turn up yet, on another campus, as an old, happy, health heterosexual Russian, a writer in exile, sans fame, sans future, sans audience, sans anything but his art. I may join forces with Odon in a new motion picture: Escape from Zembla (ball in the palace, bomb in the palace square). I may pander to the simple tastes of theatrical critics and cook up a stage play, an old-fashioned melodrama with three principles: a lunatic who intends to kill an imaginary king, another lunatic who imagines himself to be that king, and a distinguished old poet who stumbles by chance into the line of fire, and perishes in the clash between the two figments. Oh, I may do many things! History permitting, I may sail back to my recovered kingdom, and with a great sob greet the gray coastline and the gleam of a roof in the rain. I may huddle and groan in a madhouse. But whatever happens, wherever the scene is laid, somebody, somewhere, will quietly set out--somebody has already set out, somebody still rather far away is buying a ticket, is boarding a bus, a ship, a plane, has landed, is walking toward a million photographers, and presently he will ring at my door--a bigger, more respectable, more competent Gradus. (note to Line 1000)
The poet Shade, his commentator Kinbote and his murderer Gradus seem to represent three different aspects of mad Botkin's personality. In the next (fourth) paragraph of his essay V. Ivanov mentions Vrubel (the artist who went mad) and says that Apollo's healing power that saves an artist from creative madness is style:
Между найденным образом творческого воплощения и принципом формы внутреннего слова порой вскрывается неожиданная противоположность: морфологический принцип художественного произрастания может вести организм к непонятной ему самому метаморфозе. Линяя, как змея, художник начинает тяготиться прежними оболочками. Настойчивый внутренний призыв нового становления порождает в нем недовольство достигнутым и утвержденным. Он жертвует прежнею манерой, часто не исчерпав всех ее возможностей. Тот, кто не довольно великодушен для этого самоотречения, остается на ступени первоначального своеобразия; но окоснелая манера обращается в маниеризм. Это всегда доказывает относительную малость таланта. Большой же талант переживает это совлечение разно. Есть благодатные дарования, с божественною легкостью, безболезненно и беспечно проходящие путь того второго воплощения на земле, которое мы называем художественным творчеством. Есть другие таланты, для которых искание лица значит разрыв с искусством, или же переход в область столь трансцендентных искусству форм, что попытка их осуществления представляется граничащею с художественным безумием (Врубель). Сила, оздоровляющая и спасающая художественную личность в ее исканиях нового морфологического принципа своей творческой жизни, — поистине сила Аполлона, как бога целителя, — есть стиль. (I)
In VN's novel Dar ("The Gift," 1937) Fyodor mentions freski Vrublyova (Vrublyov's frescoes) in Yasha Chernyshevski's verses:
Он в стихах, полных модных банальностей, воспевал «горчайшую» любовь к России, – есенинскую осень, голубизну блоковских болот, снежок на торцах акмеизма и тот невский гранит, на котором едва уж различим след пушкинского локтя. Его мать читала их мне, сбиваясь, волнуясь, с неумелой гимназической интонацией, вовсе не шедшей к этим патетическим пэонам, – которые сам Яша, должно быть, читал самозабвенным певком, раздувая ноздри и раскачиваясь, в странном блистании какой-то лирической гордыни, после чего тотчас опять оседал, вновь становясь скромным, вялым и замкнутым. Эпитеты, у него жившие в гортани, «невероятный», «хладный», «прекрасный», – эпитеты, жадно употребляемые молодыми поэтами его поколения, обманутыми тем, что архаизмы, прозаизмы или просто обедневшие некогда слова вроде «роза», совершив полный круг жизни, получали теперь в стихах как бы неожиданную свежесть, возвращаясь с другой стороны, – эти слова, в спотыкавшихся устах Александры Яковлевны, как бы делали еще один полукруг, снова закатываясь, снова являя всю свою ветхую нищету – и тем вскрывая обман стиля. Кроме патриотической лирики, были у него стихи о каких-то матросских тавернах; о джине и джазе, который он писал на переводно-немецкий манер: «яц»; были и стихи о Берлине с попыткой развить у немецких наименований голос, подобно тому, как, скажем, названия итальянских улиц звучат подозрительно приятным контральто в русских стихах; были у него и посвящения дружбе, без рифмы и без размера, что-то путаное, туманное, пугливое, какие-то душевные дрязги и обращение на «вы» к другу, как на «вы» обращается больной француз к Богу или молодая русская поэтесса к любимому господину. И все это было выражено бледно, кое-как, со множеством неправильностей в ударениях, – у него рифмовало «предан» и «передан», «обезличить» и «отличить», «октябрь» занимал три места в стихотворной строке, заплатив лишь за два, «пожарище» означало большой пожар, и еще мне запомнилось трогательное упоминание о «фресках Врублева», – прелестный гибрид, лишний раз доказывавший мне наше несходство, – нет, он не мог любить живопись так, как я.
His poems, replete with fashionable clichés, exalted his “grievous” love of Russia—autumn scenes à la Esenin, the smoky blue of Blok-ish bogs, the powder snow upon the wooden paving blocks of Mandelshtam’s neoclassicism, and the Neva’s granite parapet on which one can scarcely discern today the imprint of Pushkin’s elbow. His mother would read them to me, stumbling in her agitation, with an awkward schoolgirl intonation which did not at all suit those tragically scudded iambics; Yasha himself must have recited them in an oblivious singsong, dilating his nostrils and swaying in the bizarre blaze of a kind of lyric pride, after which he would immediately sink back, again becoming humble, limp and withdrawn. The sonorous epithets that lived in his throat— neveroyatnyy (incredible), hladnyy (cold), prekrasnyy (beautiful)—epithets avidly employed by the young poets of his generation under the delusion that archaisms, prosaisms, or simply destitute words, having completed their life cycle, now, when used in poems, gained a kind of unexpected freshness, returning from the opposite direction—these words in Mme. Chernyshevski’s stumbling diction made, as it were, another half cycle, faded away again, and again revealed their decrepit poverty—thus exposing the deception of style. Besides patriotic elegies, Yasha had poems about the low haunts of adventurous sailors, about gin and jazz (which he pronounced, in the German way, as “yatz”), and poems about Berlin, in which he attempted to endow German proper names with a lyric voice in the same way, for instance, as Italian street names resound in Russian poetry with a suspiciously euphonious contralto; he also had poems dedicated to friendship, without rhyme and without meter, full of muddled, hazy and timid emotions, of some internal spiritual bickerings, and apostrophes to a male friend in the polite form (the Russian “vy”) , as a sick Frenchman addresses God, or a young Russian poetress her favorite gentleman. And all this was expressed in a pale, haphazard manner, with many vulgarisms and incorrect word accents peculiar to his provincial middle-class set. Misled by its augmentative suffix, he assumed that “pozharishche” (the site of a recent fire) meant a “big fire,” and I also remember a rather pathetic reference to “Vrublyov’s frescoes”—an amusing cross between two Russian painters (Rublyov and Vrubel) that only served to prove our dissimilarity: no, he could not have loved painting as I do. (Chapter One)
Yasha's father, Alexander Yakovlevich Chernyshevski, went mad after his son's suicide. An American scholar of Russian descent, Professor Vsevolod Botkin went mad and became Shade, Kinbote and Gradus after the tragic death of his daughter Nadezhda (Hazel Shade's "real" name).
Shade's poem is almost finished when the author is killed by Gradus. Kinbote believes that, to be completed, Shade’s poem needs but one line (Line 1000, identical to Line 1: “I was the shadow of the waxwing slain”). But it seems that, like some sonnets, Shade's poem also needs a coda (Line 1001: “By its own double in the windowpane”). Dvoynik ("The Double," 1906) is a poem by V. Ivanov:
Ты запер меня в подземельный склеп,
И в окно предлагаешь вино и хлеб,
И смеешься в оконце: «Будь пьян и сыт!
Ты мной обласкан и не забыт».
И шепчешь в оконце: «Вот, ты видел меня:
Будь же весел и пой до заката дня!
Я приду на закате, чтоб всю ночь ты пел:
Мне люб твой голос — и твой удел…»
И в подземном склепе я про солнце пою.
Про тебя, мое солнце, — про любовь мою,
Твой, солнце, славлю победный лик…
И мне подпевает мой двойник.
«Где ты, темный товарищ? Кто ты, сшедший в склеп;
Петь со мной мое солнце из-за ржавых скреп?»
—«Я пою твое солнце, замурован в стене, —
Двойник твой. Презренье — имя мне».
The author of Sonety Rimskie ("Roman Sonnets," 1925), V. Ivanov in his essay "The Manner, the Face and the Style" quotes the penultimate line of Goethe's sonnet Natur und Kunst, sie scheinen sich zu fliehen (Nature and art, they seem to shun each other), In der Beschränkung zeigt sich erst der Meister (The master shows himself first in confinement):
Для того, кто усвоил самобытную манеру, процесс творчества заключается в переработке внешней данности восприятия внутренними энергиями субъекта. Для художника, обладающего стилем, существуют две данности: внешнего восприятия и внутренней реакции на восприятие; сам же он, поскольку художник, чужд обеих и свободно располагает тою и другой, не отожествляясь с собственным субъективным я. Его деятельность становится нормальною, поскольку он, отвергаясь единоличного произвола и уединяющего своеначалия, свободно подчиняется объективному началу красоты, как общей категории человеческого единения, — и вместе впервые нормативною, поскольк/ то, что утверждается в его творчестве, вытекая из подчинения общей норме, приобретает характер объективной ценности. Но столь высокие достижения искупаются дорогою ценой самоограничения (— «in der Beschränkung zeigt sich erst der Meister»); а для самоограничения нужна самость, нужно лицо и попытка перейти от манеры прямо к стилю (— «le style, c’est l’homme»), не определив себя, как лицо, создает не стиль, а стилизацию. Стилизация же относится к стилю, как маниеризм к манере. (I)
The opening lines of Goethe's Erlkönig (1782), "Wer reitet so spät durch Nacht und Wind? / Es ist der Vater mit seinem Kind," are a leitmotif in Canto Three of Shade's poem.