According to Kinbote (in VN’s novel Pale Fire, 1962, Shade’s mad commentator who imagines that he is Charles the Beloved, the last self-exiled king of Zembla), King Alfin (the father of Charles the Beloved) was given his cognomen by Amphitheatricus, a not unkindly writer of fugitive poetry in the liberal gazettes:
Alfin the Vague (1873-1918; regnal dates 1900-1918, but 1900-1919 in most biographical dictionaries, a fumble due to the coincident calendar change from Old Style to New) was given his cognomen by Amphitheatricus, a not unkindly writer of fugitive poetry in the liberal gazettes (who was also responsible for dubbing my capital Uranograd!). King Alfin's absent-mindedness knew no bounds. He was a wretched linguist, having at his disposal only a few phrases of French and Danish, but every time he had to make a speech to his subjects - to a group of gaping Zemblan yokels in some remote valley where he had crash-landed - some uncontrollable switch went into action in his mind, and he reverted to those phrases, flavoring them for topical sense with a little Latin. Most of the anecdotes relating to his naïve fits of abstraction are too silly and indecent to sully these pages; but one of them that I do not think especially funny induced such guffaws from Shade (and returned to me, via the Common Room, with such obscene accretions) that I feel inclined to give it here as a sample (and as a corrective). One summer before the first world war, when the emperor of a great foreign realm (I realize how few there are to choose from) was paying an extremely unusual and flattering visit to our little hard country, my father took him and a young Zemblan interpreter (whose sex I leave open) in a newly purchased custom-built car on a jaunt in the countryside. As usual, King Alfin traveled without a vestige of escort, and this, and his brisk driving, seemed to trouble his guest. On their way back, some twenty miles from Onhava, King Alfin decided to stop for repairs. While he tinkered with the motor, the emperor and the interpreter sought the shade of some pines by the highway, and only when King Alfin was back in Onhava, did he gradually realize from a reiteration of rather frantic questions that he had left somebody behind ("What emperor?" has remained his only memorable mot). Generally speaking, in respect of any of my contributions (or what I thought to be contributions) I repeatedly enjoined my poet to record them in writing, by all means, but not to spread them in idle speech; even poets, however, are human. (note to Line 71)
At the end of his story Zemletryasenie ("The Earthquake," 1897) Alexander Amfiteatrov (1862-1938) mentions a scene in Voltaire's Candide, ou l'Optimisme (1759):
Мальтен долго смотрел на малого, молча, и потом обратился ко мне:
— Нельзя сказать, чтобы небесная кара произвела на этого парня особенно воспитательное впечатление.
Я расхохотался, а он невозмутимо продолжал, обращаясь к парню:
— Любезнейший, тебе удалось улепетнуть сегодня из ада земного, но от ада загробного тебе не уйти, как от виселицы, — в этом уж будь спокоен: я тебе порукою.
— Э, господин англичанин, — беззаботно возразил малый. — Я тоже человек и хочу есть. А, чтобы есть, надо торговать. А Бог, верно, не взыщет с меня-бедняка, за то, что мне приходится торговать этою дрянью; чем я виноват, если господа иностранцы, кроме подобных картин, ничего не покупают?!
— Негодяй знает логику, как дьявол! Помните: tu non credesti, che anch‘ io logico sono! — задумчиво обратился ко мне Мальтен. Я невольно вспомнил почти однородную сцену из Вольтерова «Кандида».
Во время лиссабонского землетрясения, среди ужаса, смерти и развалин. Кандид и Панглос ищут сопровождающего их матроса. А тот тем временем, не только равнодушный к ужасной катастрофе, но даже находя, что она ему очень на руку, — ограбил разрушенный дом, разбил кабак, напился, как стелька, и на последний свой золотой купил себе любовь первой встречной погибшей женщины.
— Друг мой, — говорил ему Панглос, — поступая столь безобразно, не находите ли вы, что оскорбляете Высший Разум?
— Поди прочь! — зарычал матрос, — я, брат, родился в Батавии, трижды плавал в Японию, трижды отрекался там от Христа и попирал ногами Распятие — нашёл ты кого пугать своим Высшим Разумом!
Alphina, Betty, Candida and Dee are the four daughters of Judge Goldsworth (Kinbote's landlord). Goldsworth and Wordsmith (Shade's and Kinbote's University) are recombinations of the names of the two poets: Oliver Goldsmith (1728-74) and William Wordsworth (1770-1850). The latter was a Lake Poet. Hazel Shade (the poet's daughter) drowned in Lake Omega (the larger and sadder of the three conjoined lakes called Omega, Ozero, and Zero). According to Alexandra Smirnov, Pushkin compared Goethe's Faust (1808-32) to Dante’s Divine Comedy and called it “alpha and omega of human thought from the times of Christianity.” Mr. John Malten, Esq. (the narrator's English friend in Amfiteatrov's strory "The Earthquake") quotes a line from Inferno (Canto XXVII): "Forse tu non pensavi ch’io löico fossi!" ("Thou haply thought'st me not a disputant in logic so exact!"). The gate of Hell in Dante's poem bears an inscription ending with the phrase Lasciate ogne speranza, voi ch'intrate ("Abandon all hope, ye who enter here"). In his story "The Earthquake" Amfiteatrov twice mentions Seismos, the Earth god invented by Goethe (in Part Two of Faust):
В Тифлисе, где был мой первый дебют по землетрясениям, меня учили: если Σεισμός застигнет вас в доме, надо немедленно стать в дверях или на подоконнике: окна и двери якобы разрушаются последними из составных частей дома. Может быть, это и так, но самая хорошая теория весьма часто оказывается трудно приложимою на практике. Я только что, повинуясь тифлисскому совету, выбрал себе пункт спасения в выходных дверях, как вдруг, на счастье своё, взглянул вверх и увидал, что над головою моею дрожат готовые обрушиться ступени и перила парадной лестницы. Я забыл всякую теорию, отложил в сторону все спасательные затеи, кроме быстроты своих ног, и в два прыжка очутился на улице.
Рассказывать и описывать явления природы легче всего сравнениями. Но землетрясение решительно не с чем сравнить; это явление единственное в своём роде и самодовлеющее. Чтобы иметь о нём понятие, надо его испытать, чего, впрочем, не советую никому, кроме самоубийц, и не желаю даже самому заклятому своему врагу; а сверх того, смею уверить, что, испытав одно землетрясение, вы, если случится вам пережить другое, испытаете от него совершенно новые впечатления, и само оно покажется вам явлением совершенно новым. Ко всему можно привыкнуть, говорят умные люди. Человек притерпелся к самым пёстрым и разнообразным бедствиям. Уже один факт существования пожарных команд, громоотводов, плавательных аппаратов доказывает, что он притерпелся к бедствиям от огня, воды, электричества и выработал привычку борьбы с ними. А некий анекдотический семинарист утверждал даже, будто возможно выработать привычку падать вниз головою с Исаакиевского собора. Но к землетрясениям не привыкают. До константинопольского я пережил землетрясение в Тифлисе и в Генуе: последнее было непосредственным отголоском подземной грозы, обратившей в прах Ментону и Ниццу. И что же? Когда землетрясение подступило к Константинополю, я не узнал его сразу, и две-три секунды колебался: что это? старый знакомый, обоготворённый греками и наследником их пантеистического язычества Гёте, Σεισμός второй части «Фауста» или что-то ещё не пережитое, какой-то новый, ещё не испытанный ужас? Окрестности Неаполя, где бурление Везувия часто колеблет почву, должны бы, казалось, за двухтысячелетнюю историю свою, выработать какой-нибудь modus vivendi со старым вулканом, исконным их губителем и благодетелем вместе. Но я имел удовольствие присутствовать при извержении Везувия и убедился, что неаполитанцы свыклись со всеми шалостями огнедышащей горы, — с потоками лавы, пламенем, пеплом, раскалёнными камнями; одно, к чему никак не могут они приучить своё жизнелюбивое нутро, что всякий раз поражает их, переживших на веку своём десятки лёгких землетрясений, таким же беспомощным ужасом, как и нашего брата, переживающего землетрясение впервые, — это шатание почвы под ногами, дрожь земляных стенок великого парового котла Европы. Нельзя привыкнуть! Землетрясения капризно-разнообразны в своих разрушительных приступах. Однообразны только в результатах: прах домов и трупы людей.
In a letter of April 25, 1814, to John May, Esq. (a wine merchant and close friend, 1775-1856) Robert Southey (a Lake Poet whom Kinbote several times mentions in his commentary; Southey's letters were published by his son, the Rev. Charles Cuthbert Southey, in The Life and Correspondence of Robert Southey, 1850; "bad Bob," as in his foreword Kinbote calls his one-time roomer, brings to mind "Bob Southey," as in his Don Juan: Dedication Byron calls Southey) compares the French Revolution to an earthquake and uses the word "vague:"
The mass of destruction, of wretchedness, and of ruin which that revolution has occasioned, is beyond all calculation. Our conception of it is almost as vague and inadequate as of infinity. This, however, occurred to me at the time less than my own individual history; for I could not but remember how materially the course of my own life had been influenced by that tremendous earthquake, which seemed to break up the great deeps of society, like a moral and political deluge. (Chapter XIX)
King Alfin's only memorable mot, "What Emperor?" brings to mind the three emperors (the Emperor of Austria, his son-in-law and Alexander I) who are mentioned by Southey in the same letter to May. About Napoleon (the Emperor of France since 1804) Southey says the following:
But if the Devil could not have brought about all the crimes without the Emperor Napoleon, neither could the Emperor Napoleon have discharged the Devil’s commission without the most amiable of nations to act up to the full scope of his diabolical desires.
"As vague and inadequate as of infinity" (a phrase in Southey's letter to May) makes one think of infinite foretime and infinite aftertime mentioned by Shade in Canto One of his poem:
And there's the wall of sound: the nightly wall
Raised by a trillion crickets in the fall.
Impenetrable! Halfway up the hill
I'd pause in thrall of their delirious trill.
That's Dr. Sutton's light. That's the Great Bear.
A thousand years ago five minutes were
Equal to forty ounces of fine sand.
Outstare the stars. Infinite foretime and
Infinite aftertime: above your head
They close like giant wings, and you are dead. (ll. 115-124)
At the beginning of "The Earthquake" Amfiteatrov mentions taynye progulki v ad (secret excursions to hell) to visit his sinful friends who are baked there in iron pans:
Я странник и скиталец по призванию. Быть прикованным к одному и тому же месту земного шара круглый год для меня немыслимо и невыносимо. Человек грешный, я, конечно, по смерти своей не рассчитываю попасть в рай; но, если попаду, паче чаяния, полагаю, что никакие золотые яблоки на серебряных яблонях, никакие райские напевы не утешат меня в моей посмертной оседлости. И, конечно, я не утерплю, найду какую-нибудь лазейку, чтобы хоть одним глазком взглянуть на чистилище, или, время от времени, делать тайные прогулки в ад, к друзьям грешникам, пекомым на железных сковородах.
At the end of his short poem “The Nature of Electricity” quoted by Kinbote in his commentary Shade mentions "the torments of a Tamerlane, the roar of tyrants torn in hell:"
The light never came back but it gleams again in a short poem "The Nature of Electricity", which John Shade had sent to the New York magazine The Beau and the Butterfly, some time in 1958, but which appeared only after his death:
The dead, the gentle dead - who knows?
In tungsten filaments abide,
And on my bedside table flows
Another man's departed bride.
And maybe Shakespeare floods a whole
Town with innumerable lights,
And Shelley's incandescent soul
Lures the pale moths of starless nights.
Streetlamps are numbered; and maybe
Number nine-hundred-ninety-nine
(So brightly beaming through a tree
So green) is an old friend of mine.
And when above the livid plain
Forked lightning plays, therein may dwell
The torments of a Tamerlane,
The roar of tyrants torn in hell.
Science tells us, by the way, that the Earth would not merely fall apart, but vanish like a ghost, if Electricity were suddenly removed from the world. (note to Line 347)
In his mock epic in octaves Domik v Kolomne ("The Small Cottage in Kolomna," 1830) Pushkin compares the poet to Tamerlane or even to Napoleon himself:
Как весело стихи свои вести
Под цифрами, в порядке, строй за строем,
Не позволять им в сторону брести,
Как войску, в пух рассыпанному боем!
Тут каждый слог замечен и в чести,
Тут каждый стих глядит себе героем,
А стихотворец... с кем же равен он?
Он Тамерлан иль сам Наполеон. (V)
Describing his work on Zhizn' Chernyshevskogo ("The Life of Chernyshevski"), Fyodor Godunov-Cherdyntsev (the narrator and main character in VN's novel Dar, 1937) mentions Tamerlane (also known as Timur, 1336-1405, a Turco-Mongol conqueror who founded the Timurid Empire in and around modern-day Afghanistan, Iran, and Central Asia):
Он живо чувствовал некий государственный обман в действиях "Царя-Освободителя", которому вся эта история с дарованием свобод очень скоро надоела; царская скука и была главным оттенком реакции. После манифеста, стреляли в народ на станции Бездна, - и эпиграмматическую жилку в Федоре Константиновиче щекотал бесвкусный соблазн, дальнейшую судьбу правительственной России рассматривать, как перегон между станциями Бездна и Дно.
Постепенно, от всех этих набегов на прошлое русской мысли, в нем развивалась новая, менее пейзажная, чем раньше, тоска по России, опасное желание (с которым успешно боролся), в чем-то ей признаться, и в чем-то ее убедить. И, нагромождая знания, извлекая из этой горы свое готовое творение, он еще кое что вспоминал: кучу камней на азиатском перевале, - шли в поход, клали по камню, шли назад, по камню снимали, а то, что осталось навеки - счет падшим в бою. Так в куче камней Тамерлан провидел памятник.
He clearly sensed a deception on a governmental scale in the actions of the “Tsar-Liberator,” who very soon got bored with all this business of granting freedoms; for it was the Tsar’s boredom that gave the chief hue to reaction. After the manifesto the police fired into the people at the station of Bezdna—and Fyodor’s epigrammatic vein was tickled by the tasteless temptation to regard the further fate of Russia’s rulers as the run between the stations Bezdna (Bottomless) and Dno (Bottom).
Gradually, as a result of all these raids on the past of Russian thought, he developed a new yearning for Russia that was less physical than before, a dangerous desire (with which he successfully struggled) to confess something to her and to convince her of something. And while piling up knowledge, while extracting his finished creation out of this mountain, he remembered something else: a pile of stones on an Asian pass; warriors going on a campaign each placed a stone there; on the way back each took a stone from the pile; that which was left represented forever the number of those fallen in battle. Thus in a pile of stones Tamerlane foresaw a monument. (Chapter Three)
Postepenno (gradually) brings to mind "gradual Gradus" (as Kinbote calls Shade's murderer):
Gradus never became a real success in the glass business to which he turned again and again between his wine-selling and pamphlet-printing jobs. He started as a maker of Cartesian devils - imps of bottle glass bobbing up and down in methylate-filled tubes hawked during Catkin Week on the boulevards. He also worked as teazer, and later as flasher, at governmental factories – and was, I believe, more or less responsible for the remarkably ugly red-and-amber windows in the great public lavatory at rowdy but colorful Kalixhaven where the sailors are. He claimed to have improved the glitter and rattle of the so-called feuilles-d'alarme used by grape growers and orchardmen to scare the birds. I have staggered the notes referring to him in such a fashion that the first (see note to line 17 where some of his other activities are adumbrated) is the vaguest while those that follow become gradually clearer as gradual Gradus approaches in space and time. (note to Line 171)
A character in The Gift, Alexander Yakovlevich Chernyshevski went mad after the suicide of his son Yasha (a young poet who shot himself dead). An American scholar of Russian descent, Professor Vsevolod Botkin went mad and became Shade, Kinbote and Gradus after the tragic death of his daughter Nadezhda (Hazel Shade's "real" name). Nadezhda means in Russian "hope." There is a hope that, when Kinbote completes his work on Shade’s poem and commits suicide (on October 19, 1959, the anniversary of Pushkin's Lyceum), Botkin, like Count Vorontsov (a target of Pushkin's epigrams, "half-milord, half-merchant, etc."), will be full again.