In his Commentary to Shade's poem Kinbote (in VN’s novel Pale Fire, 1962, Shade’s mad commentator who imagines that he is Charles the Beloved, the last self-exiled king of Zembla) describes his conversations with Shade and mentions Prof. Botkin and Russian humorists:
Speaking of the Head of the bloated Russian Department, Prof. Pnin, a regular martinet in regard to his underlings (happily, Prof. Botkin, who taught in another department, was not subordinated to that grotesque "perfectionist"): "How odd that Russian intellectuals should lack all sense of humor when they have such marvelous humorists as Gogol, Dostoevski, Chekhov, Zoshchenko, and those joint authors of genius Ilf and Petrov." (note to Line 172)
In Golubaya kniga ("The Blue Book," 1934-35) Mikhail Zoshchenko (one of the Russian humorists mentioned by Shade) tells the sad story of the life of Vasiliy Petrovich Botkin (1812-69, an essayist, literary, art and music critic, translator and publicist):
30. Эта сентиментальная новелла будет о В. П. Боткине, который проживал в России в середине XIX века.
Он был, между прочим, друг Белинского и Некрасова. И сам он занимался литературой — критиковал, писал стихи и еще что-то такое.
Человек, говорят, был тончайшей души. Он был эстет. Он восхищался перед красотой. Любил музыку. Декламировал стихи. Увлекался хорошенькими дамами. И так далее. Он писал: "Главная задача писателя — развивать в читателе эстетические вкусы".
Поэтесса Авдотья Панаева, то есть она не поэтесса, а подруга поэта Некрасова, так о нем выразилась в своих записках:
"Он был тонкий ценитель всех изящных искусств".
Вот каков был наш герой.
31. Такие эстеты, между прочим, нередко бывали среди обеспеченных русских интеллигентов и помещиков.
А наш Боткин хотя и не был помещиком, но имел в банке капитал. Он жил себе на проценты. Его папа держал чайную фирму. И оставил нашему Василию Петровичу сто пятьдесят тысяч золотом. Худо ли!
Так что у него денег было много. Но он капитала не трогал и даже процентов не проживал. Он скупился. Он тащил деньги. Сам не зная, для чего. И жил больше чем скромно.
Панаева говорит, что он был до крайности расчетлив.
Он, например, считал, сколько конфет осталось в коробке.
И если хоть одна пропадала, он устраивал крики и скандалы своим лакеям.
В Париже он, попив кофе, имел привычку прятать в карман оставшийся сахар.
А когда раз в Париже он под пьяную лавочку дал кокотке сто франков, так он неделю не мог успокоиться.
Но тем не менее он был эстет и любил красоту, — в чем бы она ни выражалась.
32. И вот ударило нашему эстету пятьдесят четыре года.
И он стал хворать.
У него открылись боли в правом боку. И, кроме того, у него ослабла нервная система от постоянного восхищения перед красотой.
Короче говоря, он ослаб и стал прихварывать.
И он в первый раз тогда подумал, что все люди смертны. А то он думал, что это все время так и будет. Красота и так далее. И вдруг — нет.
Он подумал: "Живу пятьдесят четыре года. Начинается старость и все такое. А как я жил! Я составил громадный капитал. И жил как скотина. Скупился и урезывал".
И, так подумавши, он стал лихорадочно растрачивать деньги.
Он нанял дивную квартиру в девять комнат. И стал обставлять ее с неслыханной роскошью.
Но когда он въехал в эту квартиру, он еще больше захворал. И даже не мог устраивать балов, ради чего он, собственно, и переехал в эти апартаменты.
33. Тогда он стал доставлять себе удовольствие в питании. Он стал обжорой. Он нанял лучшего повара. И заказывал какие-то потрясающие блюда. Но вдруг желудок его перестал работать. И он мог только высасывать сок из бифштекса.
Тогда он стал скупать картины лучших мастеров. Но тут ударило самое большое горе — и он вдруг ослеп. И не мог больше любоваться шедеврами, которыми он увешал свои стены.
Тогда он нанял француженку, чтобы та читала ему романы. И сидел в креслах вялый и слабый, еле слушая, чего ему читали.
И, когда однажды к нему зашел Панаев, он с отчаянием ему сказал:
— Знаешь, Иван Иванович, ведь я даже еще не прожил процентов. Вот что меня побивает.
Вскоре он умер. И никто о нем не вспомнил. И только Панаева о нем написала: "Он был скуп, мелочен и трус".
Вот вся память, которая осталась от ценителя искусства.
Какая неудача!
Vasiliy Botkin (who was as stingy as the hero of Pushkin's little tragedy The Covetous Knight, 1830) is the author of Mozart (1838), a biographical essay. In Pushkin's little tragedy Mozart and Salieri (1830) Mozart uses the phrase nikto b (none would):
Моцарт
Когда бы все так чувствовали силу
Гармонии! но нет; тогда б не мог
И мир существовать; никто б не стал
Заботиться о нуждах низкой жизни;
Все предались бы вольному искусству.
Mozart
If all could feel like you the power
of harmony! But no: the world
could not go on then. None would
bother with the needs of lowly life;
all would surrender to free art.
(Pushkin, Mozart and Salieri, 1830, Scene II)
Vasily Botkin is the author of Pis'ma ob Ispanii ("The Letters about Spain," 1851). In Gogol's story Zapiski sumasshedshego ("The Notes of a Madman," 1835) Poprishchin imagines that he is Ferdinand VIII, the King of Spain. In Gogol's story Poprishchin is avidly reading the correspondence of dogs. In the same note of his Commentary Kinbote quotes Shade's words about a grateful mongrel and a Great Dane:
The subject of teaching Shakespeare at college level having been introduced: "First of all, dismiss ideas, and social background, and train the freshman to shiver, to get drunk on the poetry of Hamlet or Lear, to read with his spine and not with his skull."
Kinbote: "You appreciate particularly the purple passages?"
Shade: "Yes, my dear Charles, I roll upon them as a grateful mongrel on a spot of turf fouled by a Great Dane." (note to Line 172)
Botkin is nikto b, dog is God in reverse (btw., god is Russian for "year" and dog means "Great Dane"). In Canto One of his poem Shade speaks of his childhood and says that his God died young:
My God died young. Theolatry I found
Degrading, and its premises, unsound.
No free man needs a God; but was I free?
How fully I felt nature glued to me
And how my childish palate loved the taste
Half-fish, half-honey, of that golden paste!
My picture book was at an early age
The painted parchment papering our cage:
Mauve rings around the moon; blood-orange sun
Twinned Iris; and that rare phenomenon
The iridule - when, beautiful and strange,
In a bright sky above a mountain range
One opal cloudlet in an oval form
Reflects the rainbow of a thunderstorm
Which in a distant valley has been staged -
For we are most artistically caged. (ll. 99-114)
In Pushkin's Mozart and Salieri Salieri calls Mozart bog (a god):
Сальери
Какая глубина!
Какая смелость и какая стройность!
Ты, Моцарт, бог, и сам того не знаешь;
Я знаю, я.
Моцарт
Ба! право? может быть...
Но божество мое проголодалось.
Salieri
What profundity!
What symmetry and what audacity!
You, Mozart, are a god -- and you don't know it.
But I, I know.
Mozart
Well! rightly? well, perhaps...
But My Divinity has gotten hungry.
(Scene I, tr. G. Gurarie)
Describing Shade’s murder, Kinbote calls Gradus (the poet's murderer) "good dog:"
One of the bullets that spared me struck him in the side and went through his heart. His presence behind me abruptly failing me caused me to lose my balance, and, simultaneously, to complete the farce of fate, my gardener's spade dealt gunman Jack from behind the hedge a tremendous blow on the pate, felling him and sending his weapon flying from his grasp. Our savior retrieved it and helped me to my feet. My coccyx and right wrist hurt badly but the poem was safe. John, though, lay prone on the ground, with a red spot on his white shirt. I still hoped he had not been killed. The madman sat on the porch step, dazedly nursing with bloody hands a bleeding head. Leaving the gardener to watch over him I hurried into the house and concealed the invaluable envelope under a heap of girls' galoshes, furred snowboots and white wellingtons heaped at the bottom of a closet, from which I exited as if it had been the end of the secret passage that had taken me all the way out of my enchanted castle and right from Zembla to this Arcady. I then dialed 11111 and returned with a glass of water to the scene of the carnage. The poor poet had now been turned over and lay with open dead eyes directed up at the sunny evening azure. The armed gardener and the battered killer were smoking side by side on the steps. The latter, either because he was in pain, or because he had decided to play a new role, ignored me as completely as if I were a stone king on a stone charger in the Tessera Square of Onhava; but the poem was safe.
The gardener took the glass of water I had placed near a flowerpot beside the porch steps and shared it with the killer, and then accompanied him to the basement toilet, and presently the police and the ambulance arrived, and the gunman gave his name as Jack Grey, no fixed abode, except the Institute for the Criminal Insane, ici, good dog, which of course should have been his permanent address all along, and which the police thought he had just escaped from.
"Come along, Jack, we'll put something on that head of yours," said a calm but purposeful cop stepping over the body, and then there was the awful moment when Dr. Sutton's daughter drove up with Sybil Shade. (note to Line 1000)
In his next story in The Blue Book Zoshchenko speaks of writers and mentions Vsevolod Garshin (1855-88), the author of Krasnyi tsvetok ("The Red Flower," 1883) and Nadezhda Nikolaevna (1885) who committed suicide by throwing himself down the stone stairs leading to his apartment building, and Nikolay Nadezhdin (1804-56), a critic who disliked Eugene Onegin and called Pushkin's novel in verse "a flippant and frivolous parody of life:"
Гаршин, уже будучи известным писателем, принужден был взять место приказчика в Гостином дворе, в писчебумажном магазине.
Знаменитый философ Спиноза жил тем, что полировал стекла для оптических инструментов. Умер от чахотки в 1677 году.
16 апреля 1852 года Тургенев был посажен на съезжую за статью о Гоголе.
35. Надеждин писал об "Евгении Онегине" Пушкина в 1830 году: "Ветреная и легкомысленная пародия на жизнь. Мыльные пузырьки, пускаемые затейливым воображением. Талант его слабеет".
Булгарин о Пушкине: "Ни одной мысли, ни одного чувствования, ни одной картины, достойной воззрения. Совершилось падение".
The "real" name of Hazel Shade (the poet's daughter) seems to be Nadezhda Botkin. After her tragic death her father, Professor Vsevolod Botkin, went mad and became Shade, Kinbote and Gradus. Nadezhda means “hope.” There is a hope that, when Kinbote completes his work on Shade’s poem and commits suicide (on Oct. 19, 1959, the anniversary of Pushkin’s Lyceum), Botkin, like Count Vorontsov (a target of Pushkin’s epigrams, “half-milord, half-merchant, etc.”), will be full again.
It seems that Kinbote writes his Commentary, Index and Foreword to Shade's poem not in "Cedarn, Utana," but in a madhouse near Quebec (in the same sanatorium where Humbert in Lolita writes his poem "Wanted"). The action in Garshin's story The Red Flower takes place in a madhouse.