In VN’s novel Priglashenie na kazn’ (“Invitation to a Beheading,” 1935) Cincinnatus would discover on the wall of his prison cell a diminutive profile with a large mouselike ear:
В ожидании обычной изжоги, он прилег на койку, и, повернувшись к стене, долго-долго помогал образоваться на ней рисункам, покладисто составлявшимся из бугорков лоснившейся краски и кругленьких их теней; находил, например, крохотный профиль с большим мышьим ухом; потом терял и уже не мог восстановить. От этой вохры тянуло могилой, она была прыщевата, ужасна, но все-таки взгляд продолжал выбирать и соображать нужные пупырьки, - так недоставало, так жаждалось хотя бы едва намеченных человеческих черт. Наконец он повернулся, лег навзничь и с тем же вниманием стал рассматривать тени и трещины на потолке.
In anticipation of the usual heartburn he lay down on the cot and, turning toward the wall, for a long, long time helped patterns form on it, from tiny blobs of the glossy paint and their round little shadows; he would discover, for example a diminutive profile with a large mouselike ear; then he would lose it and was unable to reconstruct it. This cold ochre smelled of the grave, it was pimply and horrible, yet his gaze still persisted in selecting and correlating the necessary little protuberances — so starved he was for even a vague semblance of a human face. Finally he turned over, lay on his back and, with the same attention, began to examine the shadows and cracks on the ceiling. (Chapter 11)
Bol'shoe mysh'ye ukho (a large mouselike ear) brings to mind Zhizni mysh'ya begotnya (Life's mousey turmoil), a line in Pushkin's Stikhi, sochinyonnye noch'yu vo vremya bessonnitsy ("Verses Composed at Night during the Insomnia," 1830), and the Ableukhovs, father and son, in Andrey Bely's novel Peterburg ("Petersburg," 1913). A model of Ableukhov senior (a descendant of Ab-Lay, the Tartar prince surnamed Ukhov), Konstantin Pobedonostsev was also a model of Aleksey Aleksandrovich Karenin, Anna's husband in Tolstoy's Anna Karenin (1875-77). When Aleksey Aleksandrovich meets her at the railway station, Anna is struck by the new expression of his ears:
В Петербурге, только что остановился поезд и она вышла, первое лицо, обратившее ее внимание, было лицо мужа. «Ах, Боже мой! отчего у него стали такие уши?» — подумала она, глядя на его холодную и представительную фигуру и особенно на поразившие ее теперь хрящи ушей, подпиравшие поля круглой шляпы. Увидав ее, он пошел к ней навстречу, сложив губы в привычную ему насмешливую улыбку и прямо глядя на нее большими усталыми глазами. Какое-то неприятное чувство щемило ей сердце, когда она встретила его упорный и усталый взгляд, как будто она ожидала увидеть его другим. В особенности поразило ее чувство недовольства собой, которое она испытала при встрече с ним. Чувство то было давнишнее, знакомое чувство, похожее на состояние притворства, которое она испытывала в отношениях к мужу; но прежде она не замечала этого чувства, теперь она ясно и больно сознала его.
At Petersburg, as soon as the train stopped and she got out, the first person that attracted her attention was her husband. “Oh, mercy! why do his ears look like that?” she thought, looking at his frigid and imposing figure, and especially the ears that struck her at the moment as propping up the brim of his round hat. Catching sight of her, he came to meet her, his lips falling into their habitual sarcastic smile, and his big, tired eyes looking straight at her. An unpleasant sensation gripped at her heart when she met his obstinate and weary glance, as though she had expected to see him different. She was especially struck by the feeling of dissatisfaction with herself that she experienced on meeting him. That feeling was an intimate, familiar feeling, like a consciousness of hypocrisy, which she experienced in her relations with her husband. But hitherto she had not taken note of the feeling, now she was clearly and painfully aware of it. (Part I, chapter 30)
The executioner in Invitation to a Beheading, M'sieur Pierre is a namesake of Count Pierre Bezukhov, a character in Tolstoy's Voyna i mir ("War and Peace," 1869). The surname Bezukhov means "earless." Among the rag dolls that Cincinnatus makes for schoolgirls are little hairy Pushkin in a fur carrick and old little Tolstoy with his fat nose, in a peasant's smock:
Двенадцать, тринадцать, четырнадцать. Пятнадцать лет было Цинциннату, когда он начал работать в мастерской игрушек, куда был определён по причине малого роста. По вечерам же упивался старинными книгами под ленивый, пленительный плеск мелкой волны, в плавучей библиотеке имени д-ра Синеокова, утонувшего как раз в том месте городской речки. Бормотание цепей, плеск, оранжевые абажурчики на галерейке, плеск, липкая от луны водяная гладь, -- и вдали, в чёрной паутине высокого моста, пробегающие огоньки. Но потом ценные волюмы начали портиться от сырости, так что в конце концов пришлось реку осушить, отведя воду в Стропь посредством специально прорытого канала.
Работая в мастерской, он долго бился над затейливыми пустяками, занимался изготовлением мягких кукол для школьниц, - тут был и маленький волосатый Пушкин в бекеше, и похожий на крысу Гоголь в цветистом жилете, и старичок Толстой, толстоносенький, в зипуне, и множество других, например: застегнутый на все пуговки Добролюбов в очках без стекол. Искусственно пристрастясь к этому мифическому девятнадцатому веку, Цинциннат уже готов был совсем углубиться в туманы древности и в них найти подложный приют, но другое отвлекло его внимание.
Twelve, thirteen, fourteen. At fifteen Cincinnatus went to work in the toy workshop, where he was assigned by reason of his small stature. In the evenings he would feast on ancient books to the lazy enchanting lap of wavelets in the Floating Library, in memoriam of Dr Sineokov, who had drowned at just that spot in the city river. The grinding of chains, the little gallery with its orange-colored lamp shades, the plash, the water’s smooth surface oiled by the moon, and, in the distance, lights flickering past in the black web of a lofty bridge. Later, however, the valuable volumes began to suffer from the damp, so that in the end it was necessary to drain the river, channeling all the water over to the Strop by means of a specially dug canal.
In the shop he struggled for a long time with intricate trifles and worked on rag dolls for schoolgirls; here there was little hairy Pushkin in a fur carrick, and ratlike Gogol in a flamboyant waistcoat, and old little Tolstoy with his fat nose, in a peasant's smock, and many others, as for example Dobrolyubov, in spectacles without lenses and all buttoned up. Having artificially developed a fondness for this mythical Nineteenth Century, Cincinnatus was ready to become completely engrossed in the mists of that antiquity and find therein a false shelter, but something else distracted him. (Chapter Two)
At the beginning of Chapter One of his poem Vozmezdie ("Retribution," 1910-21) Alexander Blok (the author of "The Twelve") mentions vek devyatnadtsatyi, zheleznyi (the nineteenth century, made of iron):
Век девятнадцатый, железный,
Воистину жестокий век!
Тобою в мрак ночной, беззвездный
Беспечный брошен человек!
At the beginning of Chapter Two of "Retribution" Blok mentions Pobedonostsev who spread over Russia his owl wings:
В те годы дальние, глухие,
В сердцах царили сон и мгла:
Победоносцев над Россией
Простер совиные крыла,
И не было ни дня, ни ночи
А только — тень огромных крыл;
Он дивным кругом очертил
Россию, заглянув ей в очи
Стеклянным взором колдуна;
Под умный говор сказки чудной
Уснуть красавице не трудно, —
И затуманилась она,
Заспав надежды, думы, страсти…
Но и под игом темных чар
Ланиты красил ей загар:
И у волшебника во власти
Она казалась полной сил,
Которые рукой железной
Зажаты в узел бесполезный…
Колдун одной рукой кадил,
И струйкой синей и кудрявой
Курился росный ладан… Но —
Он клал другой рукой костлявой
Живые души под сукно. (I)
The name Sineokov (cf. the Floating Library, in memoriam of Dr Sineokov) means “blue-eyed” and seems to hint at ochi sinie bezdonnye (fathomless blue eyes) that bloom on the distant shore in the penultimate strophe of Blok’s poem Neznakomka (“The Unknown Woman,” 1906):
И перья страуса склоненные
В моём качаются мозгу,
И очи синие бездонные
Цветут на дальнем берегу.
В моей душе лежит сокровище,
И ключ поручен только мне!
Ты право, пьяное чудовище!
Я знаю: истина в вине.
And drooping ostrich plumes
Waver in my brain,
And fathomless blue eyes
Bloom on the distant shore.
A treasure lies in my soul,
And the key belongs to me alone!
You are correct, you drunken fiend!
I know: in wine is truth.