Introducing M’sieur Pierre (the executioner) to Cincinnatus (the main character in VN’s novel Priglashenie na kazn’, 1935), Rodrig Ivanovich (the director of the fortress) uses the French word bref (in short):
Так. Я попрошу вас теперь, Родриг Иванович, официально объявить мое звание, представить меня.
Директор поспешно надел очки, разгладил какую-то бумажку и, рванув голосом, обратился к Цинциннату:
- Вот... Это - м-сье Пьер... Bref... Руководитель казнью... Благодарю за честь, - добавил он, что-то спутав, - и с удивленным выражением на лице опустился опять в кресло.
- Ну, это вы не очень, - проговорил недовольно м-сье Пьер. - Существуют же некоторые официальные формы, которые надобно соблюдать. Я вовсе не педант, но в такую важную минуту... Нечего прижимать руку к груди, сплоховали, батенька. Нет, нет, сидите, довольно. Теперь перейдем... Роман Виссарионович, где программка?
- А я вам ее дал, - бойко сказал адвокат, - но впрочем... - и он полез в портфель.
- Нашел, не беспокойтесь, - сказал м-сье Пьер, - итак... Представление назначено на послезавтра... на Интересной площади. Не могли лучше выбрать... Удивительно! (Продолжает читать, бормоча себе под нос.) Совершеннолетние допускаются... Талоны циркового абонемента действительны... Так, так, так... Руководитель казнью - в красных лосинах... ну, это, положим, дудки, переборщили, как всегда... (К Цинциннату.) Значит - послезавтра. Вы поняли? А завтра, - как велит прекрасный обычай, - мы должны вместе с вами отправиться с визитом к отцам города, - у вас, кажется, списочек, Родриг Иванович.
"So. Now, Rodrig Ivanovich, I shall ask you to announce my title officially and to introduce me."
The director hastily put on his glasses, examined a slip of paper, and in a megaphone voice addressed Cincinnatus:
"All right--This is M'sieur Pierre. Bref--the performer of the execution.... I am grateful for the honor," he added and, with an astonished expression on his face, dropped back into his chair.
"Well, you didn't manage that too well," said M'sieur Pierre with displeasure. "After all, there are certain official forms of procedure and they ought to be followed. I am certainly no pedant, but at such an important moment ... It's no use holding your hand to your chest, you botched it, friend. No, no, stay seated, enough. Now let us continue. Roman Vissarionovich, where is the program?"
"I gave it to you," the lawyer said glibly. "However ..." and he began to rummage in his briefcase.
"I found it, don't bother," said M'sieur Pierre, "so ... the performance is scheduled for the day after tomorrow ... In Thriller Square. Couldn't they have picked a better place ... Remarkable!" (Goes on reading, muttering to himself) "Adults will be admitted ... Circus subscription stubs will be honored ... So, so, so ... The performer of the execution, in red pantaloons ... now this is nonsense--they've overdone it, as usual ..." (To Cincinnatus) "Day after tomorrow, then. Did you understand--? And tomorrow, as our glorious custom demands, you and I must go visit the city fathers--I think you have the little list, don't you, Rodrig Ivanovich?" (Invitation to a Beheading, Chapter XVI)
In a letter to Prince Andrey Bolkonski, a character in Tolstoy’s novel Voyna i mir (“War and Peace,” 1869), Bilibin uses the word bref:
"Bref, espérant en imposer seulement par notre attitude militaire, il se trouve que nous voilà en guerre pour tout de bon, et ce qui plus est, en guerre sur nos frontières avec et pour le Roi de Prusse. Tout est au grand complet, il ne nous manque qu’une petite chose, c’est le général en chef. Gomme il s’est trouvé que les succès d’Austerlitz auraient pu être plus décisifs si le général en chef eut été moins jeune, on fait la revue des octogénaires et entre Prosorofsky et Kamensky, on donne la preférence au dernier. Le général nous arrive en kibik à la manière Souvoroff, et est accueilli avec des acclamations de joie et de triomphe."
"In short, hoping to settle matters by taking up a warlike attitude, it turns out that we have landed ourselves in war, and what is more, in war on our own frontiers, with and for the King of Prussia. We have everything in perfect order, only one little thing is lacking, namely, a commander in chief. As it was considered that the Austerlitz success might have been more decisive had the commander in chief not been so young, all our octogenarians were reviewed, and of Prozorovski and Kamenski the latter was preferred. The general comes to us, Suvorov-like, in a kibitka, and is received with acclamations of joy and triumph." (Volume Two, Part II, chapter 9)
The performer of the execution, M’sieur Pierre is a namesake of Count Pierre Bezukhov, one of the main characters (a friend of Prince Andrey Bolkonski) in Tolstoy’s novel. Among rag dolls made by Cincinnatus for schoolgirls is old little Tolstoy with his fat nose, in a peasant's smock:
Работая в мастерской, он долго бился над затейливыми пустяками, занимался изготовлением мягких кукол для школьниц, - тут был и маленький волосатый Пушкин в бекеше, и похожий на крысу Гоголь в цветистом жилете, и старичок Толстой, толстоносенький, в зипуне, и множество других, например: застегнутый на все пуговки Добролюбов в очках без стекол. Искусственно пристрастясь к этому мифическому девятнадцатому веку, Цинциннат уже готов был совсем углубиться в туманы древности и в них найти подложный приют, но другое отвлекло его внимание.
In the shop he struggled for a long time with intricate trifles and worked on rag dolls for schoolgirls; here there was little hairy Pushkin in a fur carrick, and ratlike Gogol in a flamboyant waistcoat, and old little Tolstoy with his fat nose, in a peasant's smock, and many others, as for example Dobrolyubov, in spectacles without lenses and all buttoned up. Having artificially developed a fondness for this mythical Nineteenth Century, Cincinnatus was ready to become completely engrossed in the mists of that antiquity and find therein a false shelter, but something else distracted him. (Chapter Two)
In Tolstoy's Detstvo (“Childhood,” 1852) the favorite expression of Karl Ivanych (Nikolenka Irteniev’s old teacher and tutor) is kukol’naya komediya (puppet-comedy playing, eine Puppenkomödie):
Карл Иваныч был очень не в духе. Это было заметно по его сдвинутым бровям и по тому, как он швырнул свой сюртук в комод, и как сердито подпоясался, и как сильно черкнул ногтем по книге диалогов, чтобы означить то место, до которого мы должны были вытвердить. Володя учился порядочно; я же так был расстроен, что решительно ничего не мог делать. Долго бессмысленно смотрел я в книгу диалогов, но от слез, набиравшихся мне в глаза при мысли о предстоящей разлуке, не мог читать; когда же пришло время говорить их Карлу Иванычу, который, зажмурившись, слушал меня (это был дурной признак), именно на том месте, где один говорит: «Wo kommen Sie her?», а другой отвечает: «Ich komme vom Kaffe-Hause», — я не мог более удерживать слез и от рыданий не мог произнести: «Haben Sie die Zeitung nicht gelesen?» Когда дошло дело до чистописания, я от слез, падавших на бумагу, наделал таких клякс, как будто писал водой на оберточной бумаге.
Карл Иваныч рассердился, поставил меня на колени, твердил, что это упрямство, кукольная комедия (это было любимое его слово), угрожал линейкой и требовал, чтобы я просил прощенья, тогда как я от слез не мог слова вымолвить; наконец, должно быть, чувствуя свою несправедливость, он ушел в комнату Николая и хлопнул дверью.
Karl Ivanych was in a bad temper. This was clear from his contracted brows, and from the way in which he flung his frockcoat into a drawer, angrily donned his old dressing-gown again, and made deep dints with his nails to mark the place in the book of dialogues to which we were to learn by heart. Volodya began working diligently, but I was too distracted to do anything at all. For a long while I stared vacantly at the book; but tears at the thought of the impending separation kept rushing to my eyes and preventing me from reading a single word. When at length the time came to repeat the dialogues to Karl Ivanych (who listened to us with blinking eyes—a very bad sign), I had no sooner reached the place where some one asks, “Wo kommen Sie her?” (“Where do you come from?”) and some one else answers him, “Ich komme vom Kaffeehaus” (“I come from the coffee-house”), than I burst into tears and, for sobbing, could not pronounce, “Haben Sie die Zeitung nicht gelesen?” (“Have you not read the newspaper?”) at all. Next, when we came to our writing lesson, the tears kept falling from my eyes and, making a mess on the paper, as though some one had written on blotting-paper with water.
Karl Ivanych was very angry. He ordered me to go down upon my knees, declared that it was all obstinacy and “puppet-comedy playing” (a favourite expression of his) on my part, threatened me with the ruler, and commanded me to say that I was sorry. Yet for sobbing and crying I could not get a word out. At last—conscious, perhaps, that he was unjust—he departed to Nikolay’s pantry, and slammed the door behind him. Nevertheless their conversation there carried to the schoolroom. (Chapter IV “Lessons”)
Kukol’naya komediya (puppet show) is also mentioned in "War and Peace:"
И разговор зашел опять о войне, о Бонапарте и нынешних генералах и государственных людях. Старый князь, казалось, был убежден не только в том, что все теперешние деятели были мальчишки, не смыслившие и азбуки военного и государственного дела, и что Бонапарте был ничтожный французишка, имевший успех только потому, что уже не было Потемкиных и Суворовых противопоставить ему; но он был убежден даже, что никаких политических затруднений не было в Европе, не было и войны, а была какая-то кукольная комедия, в которую играли нынешние люди, притворяясь, что делают дело. Князь Андрей весело выдерживал насмешки отца над новыми людьми и с видимою радостью вызывал отца на разговор и слушал его.
And the conversation again turned on the war, on Bonaparte, and the generals and statesmen of the day. The old prince seemed convinced not only that all the men of the day were mere babies who did not know the A B C of war or of politics, and that Bonaparte was an insignificant little Frenchy, successful only because there were no longer any Potyomkins or Suvórovs left to oppose him; but he was also convinced that there were no political difficulties in Europe and no real war, but only a sort of puppet show at which the men of the day were playing, pretending to do something real. Prince Andrew gaily bore with his father’s ridicule of the new men, and drew him on and listened to him with evident pleasure. (Book I, chapter 27)
In a letter of Feb. 18, 1889, to Leontiev-Shcheglov (a fellow writer who nicknamed Chekhov Potyomkin) Chekhov says that he is not Potyomkin, but Cincinnatus:
Голова моя занята мыслями о лете и даче. Денно и нощно мечтаю о хуторе. Я не Потёмкин, а Цинцинат. Лежанье на сене и пойманный на удочку окунь удовлетворяют моё чувство гораздо осязательнее, чем рецензии и аплодирующая галерея. Я, очевидно, урод и плебей.