John Ray = genre?

VN's puns are more ingenious than you think. Humbert's photogenic mother died in a freak accident (picnic, lightning) when he was three (in 1913). A much better dentist than Dr. Ivor Quilty, Molnar seems to blend "molar" with molniya (lightning). In Chekhov's story Khirurgiya ("Surgery," 1884) the hero visits a dentist. In a letter of July 6, 1898, to Sumbatov-Yuzhin Chekhov predicts to Yuzhin that a lightning in Monte-Carlo will kill him:

 

Будь здоров и благополучен и не бойся нефрита, которого у тебя нет и не будет. Ты умрёшь через 67 лет, и не от нефрита; тебя убьёт молния в Монте-Карло.

Don’t be afraid of nephritis. You’ll die in sixty-seven years and not of nephritis; a lightning in Monte-Carlo will kill you.

 

The Russian spelling of the cognomen Humbert Humbert is Gumbert Gumbert. In a letter of October 17 (29), 1897, to Suvorin Chekhov (who stayed in Pension Russe in Nice) asks Suvorin to bring from Paris Le Rire, zhurnal s portretom Gumberta (the magazine issue with King Umberto’s portrait):

 

Привезите журнал «Le rire» с портретом Гумберта, если попадётся на глаза.

Bring the issue of Le Rire with Umberto’s portrait, if you catch sight of it.

 

Rire is French for “laughter.” In O Chekhove (“On Chekhov”), the first memoir essay in his book Na kladbishchakh (“At the Cemeteries,” 1921), Vasiliy Nemirovich-Danchenko compares Chekhov’s laughter to luch v potyomkakh (a ray in the dark):

 

Смеялся он редко, но когда смеялся, всем становилось весело, точно луч в потёмках.

He laughed seldom, but when he laughed, everybody was merry, like a ray in the dark.

 

In his Foreword to Humbert’s manuscript John Ray, Jr., mentions cemeteries and ghosts:

 

The caretakers of the various cemeteries involved report that no ghosts walk.

 

In a letter of November 25, 1892, to Suvorin Chekhov mentions the ghost of Hamlet’s father, who did not come and disturb the imagination for nothing:

 

У нас нет «чего-то», это справедливо, и это значит, что поднимите подол нашей музе, и Вы увидите там плоское место. Вспомните, что писатели, которых мы называем вечными или просто хорошими и которые пьянят нас, имеют один общий и весьма важный признак: они куда-то идут и Вас зовут туда же, и Вы чувствуете не умом, а всем своим существом, что у них есть какая-то цель, как у тени отца Гамлета, которая приходила и тревожила воображение. У одних, смотря по калибру, цели ближайшие – крепостное право, освобождение родины, политика, красота или просто водка, как у Дениса Давыдова, у других цели отдалённые – Бог, загробная жизнь, счастье человечества и т. п. Лучшие из них реальны и пишут жизнь такою, какая она есть, но оттого, что каждая строчка пропитана, как соком, сознанием цели, Вы, кроме жизни, какая есть, чувствуете ещё ту жизнь, какая должна быть, и это пленяет Вас.

 

We lack “something,” that is true, and that means that, lift the robe of our muse, and you will find within an empty void. Let me remind you that the writers, who we say are for all time or are simply good, and who intoxicate us, have one common and very important characteristic; they are going towards something and are summoning you towards it, too, and you feel not with your mind, but with your whole being, that they have some object, just like the ghost of Hamlet's father, who did not come and disturb the imagination for nothing. Some have more immediate objects—the abolition of serfdom, the liberation of their country, politics, beauty, or simply vodka, like Denis Davydov; others have remote objects—God, life beyond the grave, the happiness of humanity, and so on. The best of them are realists and paint life as it is, but, through every line’s being soaked in the consciousness of an object, you feel, besides life as it is, the life which ought to be, and that captivates you.

 

Like Zhandr, Denis Davydov (a soldier-poet of the Napoleonic Wars) was a friend of Griboedov.

 

John Ray, Jr. compares Humbert’s bizarre cognomen to a mask through which two hypnotic eyes seem to glow:

 

Its author's bizarre cognomen is his own invention; and, of course, this mask — through which two hypnotic eyes seem to glow — had to remain unlifted in accordance with its wearer's wish.

 

Maska (“The Mask,” 1884) is a story by Chekhov (listed by Leo Tolstoy among Chekhov’s thirty best stories). In Chekhov’s story Udav i krolik (“Boa Constrictor and Rabbit,” 1887) the narrator, an experienced lady-killer, describes a method of seducing when one hypnotizes a woman not by looking at her but “with the poison of one’s tongue:”

 

– А вот, mon cher, если хотите, ещё один способ. Этот способ самый тонкий, умный, ехидный и самый опасный для мужей. Понятен он только психологам и знатокам женского сердца. При нём conditio sine qua non: терпение, терпение и терпение. Кто не умеет ждать и терпеть, для того он не годится. По этому способу вы, покоряя чью-нибудь жену, держите себя как можно дальше от неё. Почувствовав к ней влечение, род недуга, вы перестаете бывать у неё, встречаетесь с ней возможно реже, мельком, причём отказываете себе в удовольствии беседовать с ней. Тут вы действуете на расстоянии. Всё дело в некоторого рода гипнотизации. Она не должна видеть, но должна чувствовать вас, как кролик чувствует взгляд удава. Гипнотизируете вы её не взглядом, а ядом вашего языка, причём самой лучшей передаточной проволокой может служить сам муж.

 

In a letter of March 27, 1894, to Suvorin Chekhov mentions Tolstoy’s hypnotism:

 

Но толстовская философия сильно трогала меня, владела мною лет 6—7, и действовали на меня не основные положения, которые были мне известны и раньше, а толстовская манера выражаться, рассудительность и, вероятно, гипнотизм своего рода. Теперь же во мне что-то протестует; расчётливость и справедливость говорят мне, что в электричестве и паре любви к человеку больше, чем в целомудрии и в воздержании от мяса. Война зло и суд зло, но из этого не следует, что я должен ходить в лаптях и спать на печи вместе с работником и его женой и проч. и проч. Но дело не в этом, не в «за и против», а в том, что так или иначе, а для меня Толстой уже уплыл, его в душе моей нет, и он вышел из меня, сказав: се оставляю дом ваш пуст.

 

But Tolstoy’s philosophy touched me profoundly and took possession of me for six or seven years, and what affected me was not its general propositions, with which I was familiar beforehand, but Tolstoy’s manner of expressing it, his reasonableness, and probably a sort of hypnotism. Now something in me protests, reason and justice tell me that in the electricity and heat of love for man there is something greater than chastity and abstinence from meat. War is an evil and legal justice is an evil; but it does not follow from that that I ought to wear bark shoes and sleep on the stove with the labourer, and so on, and so on. But that is not the point, it is not a matter of pro and con; the thing is that in one way or another Tolstoy has passed for me, he is not in my soul, and he has departed from me, saying: “I leave this your house empty.”

 

Tolstoy is the author of Kreytserova sonata (“The Kreutzer Sonata,” 1889). Above Humbert’s bed in the Haze house in Ramsdale is a reproduction of René Prinet’s ‘Kreutzer Sonata:’

 

I was led upstairs, and to the left — into "my" room. I inspected it through the mist of my utter rejection of it; but I did discern above "my" bed René Prinet's "Kreutzer Sonata." (Part One, chapter 10)

 

In his Foreword John Ray, Jr. mentions Humbert's singing violin.

 

Tolstoy died in 1910. Humbert Humbert was born in 1910, in Paris.

 

In VN's story Lik (1939) Koldunov tells Lik ne moy zhanr prosit' (it's not my style to beg):

 

- Я и не буду тебя ни о чем просить... Не мой жанр просить,-- крикливо отчеканил Колдунов, снова перебив самого себя.

"I'm not going to ask anything of you; it's not my style to beg."

 

Lik is an actor. The author (in collaboration with Vivian Darkbloom) of The Lady who Loved Lightning, Clare Quilty is a playwright.

 

Leaving Koldunov, Lik promises to write him from Paris:

 

-- Я никого не задерживаю, -- проговорил он тихо и весело.-- Но и меня попрошу не задерживать. И не учить. Прощай, барин, -- добавил он, не глядя на Лика, который почему-то счёл нужным сказать: -- Из Парижа напишу, непременно...

“I am not detaining anyone,” he spoke softly and cheerfully. “And I’ll be thankful not to be detained by others. Or told what to do. So long, mister,” he added, not looking at Lik, who for some reason found it necessary to say: “I’ll write from Paris, without fail...”

 

Barin (mister), as Koldunov calls Lik, seems to hint at barin (the gentleman) who ordered new boots and who no longer needs them in Tolstoy’s story Chem lyudi zhivy (“What Men Live by,” 1881). A pair of new white shoes (that Lik forgets at Koldunov's) plays an important part in VN's story:

 

К дому, где жили Колдуновы, автомобиль подъехал со стороны площади. Там собралась толпа, и только с помощью упорных трубных угроз автомобилю удалось протиснуться. Около фонтана, на стуле, сидела жена Колдунова, весь лоб и левая часть лица были в блестящей крови, слиплись волосы, она сидела совершенно прямо и неподвижно, окружённая любопытными, а рядом с ней, тоже неподвижно, стоял её мальчик в окровавленной рубашке, прикрывая лицо кулаком, -- такая, что ли, картина. Полицейский, принявший Лика за врача, провёл его в комнату. Среди осколков, на полу навзничь лежал обезображенный выстрелом в рот, широко раскинув ноги в новых белых... -- Это мои,-- сказал Лик по-французски.

The taxi approached Koldunov’s place from the direction of the square. A crowd had gathered, and it was only by dint of persistent threats with its horn that the driver managed to squeeze through. Koldunov’s wife was sitting on a chair by the public fountain. Her forehead and left cheek glistened with blood, her hair was matted, and she sat quite straight and motionless surrounded by the curious, while, next to her, also motionless, stood her boy, in a bloodstained shirt, covering his face with his fist, a kind of tableau. A policeman, mistaking Lik for a doctor, escorted him into the room. The dead man lay on the floor amid broken crockery, his face blasted by a gunshot in the mouth, his widespread feet in new, white –
“Those are mine,” said Lik in French.

 

In a letter of May 18, 1890, to Strakhov Tolstoy quotes Montaigne's words à se dernier rôle de la mort et de nous il n’y a plus que feindre, il faut parler français (in this last role of death one should not pretend anymore, one should speak French):

 

У меня есть очень умный знакомый Орлов, к[оторый] говорит: я верю, как мужик, в Христа, Бога и во всё. Но ведь это нельзя. Если он верит, как мужик, в Христа, то этим самым он говорит, что верит совсем не так, как мужик. Мужик верит так, как верили и верят величайшие мудрецы, до к[оторых] он может подняться, отцы и святители, т[о] е[сть] верит в самое высшее, что еле-еле может понять. И прекрасно делает. И так надо делать и нам, чтобы у нас была вера, к[оторая] бы выдержала в смертный час, quand il faudra parler français, как говорит Montaigne.

 

At the Elphinstone hospital Lolita asks Humbert to cut out the French:

 

“What gruesome funeral flowers,” she said. “Thanks all the same. But do you mind very much cutting out the French? It annoys everybody.” (2.22)