beskonechnaya igra (endless acting), yellow post & blue car in Despair

In VN's novel Otchayanie (Despair,” 1934) Hermann says that he does not believe in God and mentions beskonechnaya igra (the endless acting of the fiends in disguise who impersonate our dear dead in the hereafter):

 

Если я не хозяин своей жизни, не деспот своего бытия, то никакая логика и ничьи экстазы не разубедят меня в невозможной глупости моего положения, – положения раба Божьего, – даже не раба, а какой-то спички, которую зря зажигает и потом гасит любознательный ребёнок – гроза своих игрушек. Но беспокоиться не о чем, Бога нет, как нет и бессмертия, – это второе чудище можно так же легко уничтожить, как и первое. В самом деле, – представьте себе, что вы умерли и вот очнулись в раю, где с улыбками вас встречают дорогие покойники. Так вот, скажите на милость, какая у нас гарантия, что это покойники подлинные, что это действительно ваша покойная матушка, а не какой-нибудь мелкий демон-мистификатор, изображающий, играющий вашу матушку с большим искусством и правдоподобием. Вот в чём затор, вот в чём ужас, и ведь игра-то будет долгая, бесконечная, никогда, никогда, никогда душа на том свете не будет уверена, что ласковые, родные души, окружившие её, не ряженые демоны, – и вечно, вечно, вечно душа будет пребывать в сомнении, ждать страшной, издевательской перемены в любимом лице, наклонившемся к ней. Поэтому я всё приму, пускай – рослый палач в цилиндре, а затем – раковинный гул вечного небытия, но только не пытка бессмертием, только не эти белые, холодные собачки, – увольте, – я не вынесу ни малейшей нежности, предупреждаю вас, ибо всё – обман, всё – гнусный фокус, я не доверяю ничему и никому, – и когда самый близкий мне человек, встретив меня на том свете, подойдёт ко мне и протянет знакомые руки, я заору от ужаса, я грохнусь на райский дёрн, я забьюсь, я не знаю, что сделаю, – нет, закройте для посторонних вход в области блаженства.

 

If I am not master of my life, not sultan of my own being, then no man's logic and no man's ecstatic fits may force me to find less silly my impossibly silly position: that of God's slave; no, not his slave even, but just a match which is aimlessly struck and then blown out by some inquisitive child, the terror of his toys. God does not exist, as neither does our hereafter, that second bogey being as easily disposed of as the first. Indeed, imagine yourself just dead—and suddenly wide awake in Paradise where, wreathed in smiles, your dear dead welcome you.

Now tell me, please, what guarantee do you possess that those beloved ghosts are genuine; that it is really your dear dead mother and not some petty demon mystifying you, masked as your mother and impersonating her with consummate art and naturalness? There is the rub, there is the horror; the more so as the acting will go on and on, endlessly; never, never, never, never, never will your soul in that other world be quite sure that the sweet gentle spirits crowding about it are not fiends in disguise, and forever, and forever, and forever shall your soul remain in doubt, expecting every moment some awful change, some diabolical sneer to disfigure the dear face bending over you.

That is the reason why I am ready to accept all, come what may; the burly executioner in his top hat, and then the hollow hum of blank eternity; but I refuse to undergo the tortures of everlasting life, I do not want those cold white little dogs. Let me go, I will not stand the least token of tenderness, I warn you, for all is deceit, a low conjouring trick. I do not trust anything or anyone – and when the dearest being I know in this world meets me in the next and the arms I know stretch out to embrace me, I shall emit a yell of sheer horror, I shall collapse on the paradisian turf, writhing… oh, I know not what I shall do! No, let strangers not be admitted to the land of the blessed. (Chapter Six)

 

Beskonechnaya igra of Hermann’s mystifying demons brings to mind the lines in Pushkin’s poem Besy (“The Demons,” 1830): Beskonechny, bezobrazny, / v mutnoy mesyatsa igre (Endless, formless, / in the dull play of the moonlight):

 

Бесконечны, безобразны,
В мутной месяца игре
Закружились бесы разны,
Будто листья в ноябре...
Сколько их! куда их гонят?
Что так жалобно поют?
Домового ли хоронят,
Ведьму ль замуж выдают?

 

Fiends past number, formless curling
In the play of dim moonlight –
Demons manifold are whirling,
Like November leaves in flight!
Crowds of them! Where do they hurry?
Why this song in mournful pitch?
Is it goblins that they bury?
Make they marriage for a witch?

 

In his poem Pushkin mentions nebyvalaya versta (a phantom milestone) impersonated by a demon:

 

Посмотри: вон, вон играет,
Дует, плюет на меня;
Вон — теперь в овраг толкает
Одичалого коня;
Там верстою небывалой
Он торчал передо мной;
Там сверкнул он искрой малой
И пропал во тьме пустой».

 

‘Over there – look! See him playing,
Blowing, spitting in my eye.
In the ditch he sends a-straying
This poor horse, and makes him shy.
Like a milestone weird he glimmered;
There in front he stood upright;
Like a tiny spark he shimmered,
Vanished in the empty night.

 

The phantom milestone in Pushkin’s poem brings to mind zhyoltyi stolb (a yellow post) not far from Ardalion’s lake-side piece of ground (subsequently, the site of Hermann’s crime):

 

По сторонам шоссе тянулись бугристые пустыни, вереск и песок, кое-где мелкие сосенки. Потом всё это немножко пригладилось – поле как поле, и за ним темная опушка леса. Ардалион захлопотал снова. На краю шоссе, справа, вырос ярко-жёлтый столб, и в этом месте от шоссе исходила под прямым углом едва заметная дорога, призрак старой дороги, почти сразу выдыхающейся в хвощах и диком овсе.

"Сворачивайте", – важно сказал Ардалион и, невольно крякнув, навалился на меня, ибо я затормозил.

Ты улыбнулся, читатель. В самом деле – почему бы и не улыбнуться: приятный летний день, мирный пейзаж, добродушный дурак-художник, придорожный столб. О, этот жёлтый столб… Поставленный дельцом, продающим земельные участки, торчащий в ярком одиночестве, блудный брат других охряных столбов, которые в семи верстах отсюда, поближе к деревне Вальдау, стояли на страже более дорогих и соблазнительных десятин, – он, этот одинокий столб, превратился для меня впоследствии в навязчивую идею. Отчётливо жёлтый среди размазанной природы, он вырастал в моих снах. Мои видения по нём ориентировались. Все мысли мои возвращались к нему. Он сиял верным огнём во мраке моих предположений. Мне теперь кажется, что, увидев его впервые, я как бы его узнал: он мне был знаком по будущему. Быть может, я ошибаюсь, быть может, я взглянул на него равнодушно и только думал о том, чтобы, сворачивая, не задеть его крылом автомобиля, – но всё равно: теперь, вспоминая его, не могу отделить это первое знакомство с ним от его созревшего образа.

 

On either side there stretched rough wasteland, the sand-and-heather variety, with a sprinkling of young pines. Then, farther on, the country changed a little; we had now an ordinary field on our right, darkly bordered at some distance by a forest. Ardalion began to fuss anew. On the right-hand side of the highway a bright yellow post grew up and at that spot there branched out at right angles a scarcely discernible road, the ghost of some obsolete road, which presently expired among burdocks and oatgrass.

“This is the turning,” said Ardalion grandly and then, with a sudden grunt, pitched forward into me, for I had put on the brakes.

You smile, gentle reader? And indeed, why should you not smile? A pleasant summer day and a peaceful countryside; a good-natured fool of an artist and a roadside post.… That yellow post.… Erected by the man selling the allotments, sticking up in brilliant solitude, an errant brother of those other painted posts, which, seventeen kilometers farther toward the village of Waldau, stood sentinel over more tempting and expensive acres, that particular landmark subsequently became a fixed idea with me. Cut out clearly in yellow, amid a diffuse landscape, it stood up in my dreams. By its position my fancies found their bearings. All my thoughts reverted to it. It shone, a faithful beacon, in the darkness of my speculations. I have the feeling today that I
recognized it, when seeing it for the first time: familiar to me as a thing of the future. Perhaps I am mistaken; perhaps the glance I gave it was quite an indifferent one, my sole concern being not to scrape the mudguard against it while turning; but all the same, today as I recall it, I cannot separate that first acquaintanceship from its mature development. (Chapter Two)

 

The name of the narrator and main character of “Despair” seems to hint at Hermann, the mad gambler in Pushkin’s story Pikovaya dama (“The Queen of Spades,” 1834). Pushkin’s Hermann ends up in a mad house. In VN’s novel Zashchita Luzhina (“The Luzhin Defense,” 1930) the mother of Luzhin’s fiancée predicts to her daughter that she will live with her husband v zhyoltom dome (in a mad house). The daughter replies: V zhyoltom dome ili v sinem (in the yellow house or in the blue one). Hermann’s car is siniy (blue).

 

Hermann is a chocolate manufacturer. In Pushkin's Stsena iz Fausta ("A Scene from Faust," 1825) Mephistopheles mentions gruz bogatyi shokolata (a rich load of chocolate) aboard a Spanish three-master:

 

Фayст
Что там белеет? говори.

Мефистофель
Корабль испанский трёхмачтовый,
Пристать в Голландию готовый:
На нём мерзавцев сотни три,
Две обезьяны, бочки злата,
Да груз богатый шоколата,
Да модная болезнь: она
Недавно вам подарена.

Фауст
Всё утопить.

Мефистофель
Сейчас.
(Исчезает.)

 

Faust
What's that white spot on the water?

Mephistopheles
A Spanish three-master, clearing the sound,
Fully laden, Holland-bound;
Three hundred sordid souls aboard her,
Two monkeys, chests of gold, a lot
Of fine expensive chocolate,
And a fashionable malady
Bestowed on your kind recently.

Faust
Sink it.

Mephistopheles
Right away.

(Vanishes)

(transl. A. Shaw)

 

In Pushkin's poem Mephistopheles compares himself to melkiy bes (a petty demon):

 

Я мелким бесом извивался,
Развеселить тебя старался,
Возил и к ведьмам и к духам,
И что же? всё по пустякам.

 

A petty demon, I wriggled free,

Endeavored to cheer you, let you see

Witches and spirits. And what for?

It only served to bore you more.

 

Ardalion (the cousin of Hermann's wife Lydia) and his friend Perebrodov bring to mind Ardalion Peredonov, the main character in Sologub's novel Melkiy bes ("The Petty Demon," 1907).