Subject
shellfish & stone in Spring in Fialta
From
Date
Body
In VN’s story Vesna v Fialte (“Spring in Fialta”) the narrator mentions
mollyuski (the shellfish) that Nina was eating for the last time in her
life:
Содрав с маленьких сухощавых рук перчатк
и, Нина последний раз в жизни ела моллюск
и, которые так любила.
Having pulled the gloves off her small thin hands, Nina, for the last time
in her life, was eating the shellfish of which she was so fond.
In “The Fragments of Onegin’s Journey” [XXVI] Pushkin mentions the
oysters that he and other young gourmets swallowed from their sea shells in
Odessa:
Но мы, ребята без печали,
Среди заботливых купцов
Мы только устриц ожидали
От цареградских берегов.
Что устрицы? пришли! О радость!
Летит обжорливая младость
Глотать из раковин морских
Затворниц жирных и живых,
Слегка обрызнутых лимоном.
Шум, споры - лёгкое вино
Из погребов принесено
На стол услужливым Отоном;
Часы летят, а грозный счёт
Меж тем невидимо растёт.
But we, fellows without a sorrow,
among the careful merchants,
expected only oysters
from Tsargrad's shores.
What news of oysters?
They have come. O glee!
Off flies gluttonous juventy
to swallow from their sea shells
the plump, live cloisterers,
slightly asperged with lemon.
Noise, arguments; light wine
onto the table from the cellars
by complaisant Automne is brought.
The hours fly by, and the grim bill
meantime invisibly augments.
In the next stanza [XXVII] Pushkin compares Rossini to Orpheus (see my
previous post). In VN’s story Nina is associated with Eurydice (Orpheus’
wife).
Pushkin’s Rossini does not hark to harsh criticism. In VN’s story the
narrator asks Ferdinand (False Orpheus) if he has read a recent bit of
criticism about himself:
Что касается пьесы, то никто ничего не пон
ял в ней; сам я не видел её, но хорошо предс
тавлял себе эту гиперборейскую ночь, сред
и которой он пускал по невозможным спирал
ям разнообразные колёса разъятых символо
в; и теперь я не
без удовольствия спросил его, читал ли он
критику о себе.
-- Критика!-- воскликнул он.-- Хороша крити
ка. Всякая тёмная личность мне читает мор
аль. Благодарю покорно. К моим книгам прит
рагиваются с опаской, как к неизвестному
электрическому аппарату. Их разбирают со
всех точек зрения, кроме существенной. Вр
оде того, как если бы натуралист, толкуя о
лошади, начал говорить о сёдлах, чепраках
или M-me de V. (он назвал даму литературного с
вета, в самом деле очень похожую на оскале
нную лошадь).
Except for a few snobs none had understood the play; I had not seen it
myself, but could well imagine that elaborate Kremlinesque night along the
impossible spirals of which he spun various wheels of dismembered symbols;
and now, not without pleasure, I asked him whether he had read a recent bit
of criticism about himself.
“Criticism!” he exclaimed. “Fine criticism! Every slick jackanapes sees
fit to read me a lecture. Ignorance of my work is their bliss. My books are
touched gingerly, as one touches something that may go bang. Criticism! They
are examined from every point of view except the essential one. It is as if
a naturalist, in describing the equine genus, started to jaw about saddles
or Mme. de V.” (he named a well-known literary hostess who indeed strongly
resembled a grinning horse).
In his essay on Mayakovski (VN’s “late namesake”), Dekol’tirovannaya
loshad’ (“The Horse in a Décolleté Dress,” 1927) Khodasevich speaks of
Mme Kamenev as a Soviet literary hostess (who lives in Kremlin). The name
Kamenev comes from kamen’ (stone). In the last sentence of VN’s story the
narrator mentions kamen’ (the stone):
Но камень был, как тело, тёплый, и внезапно
я понял то, чего, видя, не понимал дотоле, п
очему давеча так сверкала серебряная бум
ажка, почему дрожал отсвет стакана, почем
у мерцало море: белое небо над Фиальтой не
заметно налилось солнцем, и теперь оно бы
ло солнечное сплошь, и это белое сияние ши
рилось, ширилось, всё растворялось в нём,
все исчезало, и я уже стоял на вокзале, в М
илане, с газетой, из которой узнал, что жёл
тый автомобиль, виденный мной под платана
ми, потерпел за Фиальтой крушение, влетев
на полном ходу в фургон бродячего цирка, п
ричём Фердинанд и его приятель, неуязвимы
е пройдохи, саламандры судьбы, василиски
счастья, отделались местным и временным п
овреждением чешуи, тогда как Нина, несмот
ря на своё давнее, преданное подражание и
м, оказалась всё-таки смертной.
But the stone was as warm as flesh, and suddenly I understood something I
had been seeing without understanding―why a piece of tinfoil had sparkled
so on the pavement, why the gleam of a glass had trembled on a tablecloth,
why the sea was a shimmer: somehow, by imperceptible degrees, the white sky
above Fialta had got saturated with sunshine, and now it was sun-pervaded
throughout, and this brimming white radiance grew broader and broader, all
dissolved in it, all vanished, all passed, and I stood on the station
platform of Mlech with a freshly bought newspaper, which told me that the
yellow car I had seen under the plane trees had suffered a crash beyond
Fialta, having run at full speed into the truck of a traveling circus
entering the town, a crash from which Ferdinand and his friend, those
invulnerable rogues, those salamanders of fate, those basilisks of good
fortune, had escaped with local and temporary injury to their scales, while
Nina, in spite of her long-standing, faithful imitation of them, had turned
out after all to be mortal.
In his poem My (“We,” 1927) Khodasevich mentions the stones that obeyed
Orpheus when he sang (see also my post “Englishman's aquamarine eye,
youthful cabmen, tigers & elephants in Spring in Fialta”):
Не мудростью умышленных речей
Камням повелевал певец Орфей.
Что прелесть мудрости камням земным?
Он мудрой прелестью был сладок им.
Не поучал Орфей, но чаровал -
И камень дикий на дыбы вставал
И шёл - блаженно лечь у белых ног.
Из груди мшистой рвался первый вздох.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Когда взрыдали тигры и слоны
О прелестях Орфеевой жены -
Из каменной и из звериной тьмы
Тогда впервые вылупились - мы.
Alexey Sklyarenko
Search archive with Google:
http://www.google.com/advanced_search?q=site:listserv.ucsb.edu&HL=en
Contact the Editors: mailto:nabokv-l@utk.edu,nabokv-l@holycross.edu
Zembla: http://www.libraries.psu.edu/nabokov/zembla.htm
Nabokv-L policies: http://web.utk.edu/~sblackwe/EDNote.htm
Nabokov Online Journal:" http://www.nabokovonline.com
AdaOnline: "http://www.ada.auckland.ac.nz/
The Nabokov Society of Japan's Annotations to Ada: http://vnjapan.org/main/ada/index.html
The VN Bibliography Blog: http://vnbiblio.com/
Search the archive with L-Soft: https://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?A0=NABOKV-L
Manage subscription options :http://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?SUBED1=NABOKV-L
mollyuski (the shellfish) that Nina was eating for the last time in her
life:
Содрав с маленьких сухощавых рук перчатк
и, Нина последний раз в жизни ела моллюск
и, которые так любила.
Having pulled the gloves off her small thin hands, Nina, for the last time
in her life, was eating the shellfish of which she was so fond.
In “The Fragments of Onegin’s Journey” [XXVI] Pushkin mentions the
oysters that he and other young gourmets swallowed from their sea shells in
Odessa:
Но мы, ребята без печали,
Среди заботливых купцов
Мы только устриц ожидали
От цареградских берегов.
Что устрицы? пришли! О радость!
Летит обжорливая младость
Глотать из раковин морских
Затворниц жирных и живых,
Слегка обрызнутых лимоном.
Шум, споры - лёгкое вино
Из погребов принесено
На стол услужливым Отоном;
Часы летят, а грозный счёт
Меж тем невидимо растёт.
But we, fellows without a sorrow,
among the careful merchants,
expected only oysters
from Tsargrad's shores.
What news of oysters?
They have come. O glee!
Off flies gluttonous juventy
to swallow from their sea shells
the plump, live cloisterers,
slightly asperged with lemon.
Noise, arguments; light wine
onto the table from the cellars
by complaisant Automne is brought.
The hours fly by, and the grim bill
meantime invisibly augments.
In the next stanza [XXVII] Pushkin compares Rossini to Orpheus (see my
previous post). In VN’s story Nina is associated with Eurydice (Orpheus’
wife).
Pushkin’s Rossini does not hark to harsh criticism. In VN’s story the
narrator asks Ferdinand (False Orpheus) if he has read a recent bit of
criticism about himself:
Что касается пьесы, то никто ничего не пон
ял в ней; сам я не видел её, но хорошо предс
тавлял себе эту гиперборейскую ночь, сред
и которой он пускал по невозможным спирал
ям разнообразные колёса разъятых символо
в; и теперь я не
без удовольствия спросил его, читал ли он
критику о себе.
-- Критика!-- воскликнул он.-- Хороша крити
ка. Всякая тёмная личность мне читает мор
аль. Благодарю покорно. К моим книгам прит
рагиваются с опаской, как к неизвестному
электрическому аппарату. Их разбирают со
всех точек зрения, кроме существенной. Вр
оде того, как если бы натуралист, толкуя о
лошади, начал говорить о сёдлах, чепраках
или M-me de V. (он назвал даму литературного с
вета, в самом деле очень похожую на оскале
нную лошадь).
Except for a few snobs none had understood the play; I had not seen it
myself, but could well imagine that elaborate Kremlinesque night along the
impossible spirals of which he spun various wheels of dismembered symbols;
and now, not without pleasure, I asked him whether he had read a recent bit
of criticism about himself.
“Criticism!” he exclaimed. “Fine criticism! Every slick jackanapes sees
fit to read me a lecture. Ignorance of my work is their bliss. My books are
touched gingerly, as one touches something that may go bang. Criticism! They
are examined from every point of view except the essential one. It is as if
a naturalist, in describing the equine genus, started to jaw about saddles
or Mme. de V.” (he named a well-known literary hostess who indeed strongly
resembled a grinning horse).
In his essay on Mayakovski (VN’s “late namesake”), Dekol’tirovannaya
loshad’ (“The Horse in a Décolleté Dress,” 1927) Khodasevich speaks of
Mme Kamenev as a Soviet literary hostess (who lives in Kremlin). The name
Kamenev comes from kamen’ (stone). In the last sentence of VN’s story the
narrator mentions kamen’ (the stone):
Но камень был, как тело, тёплый, и внезапно
я понял то, чего, видя, не понимал дотоле, п
очему давеча так сверкала серебряная бум
ажка, почему дрожал отсвет стакана, почем
у мерцало море: белое небо над Фиальтой не
заметно налилось солнцем, и теперь оно бы
ло солнечное сплошь, и это белое сияние ши
рилось, ширилось, всё растворялось в нём,
все исчезало, и я уже стоял на вокзале, в М
илане, с газетой, из которой узнал, что жёл
тый автомобиль, виденный мной под платана
ми, потерпел за Фиальтой крушение, влетев
на полном ходу в фургон бродячего цирка, п
ричём Фердинанд и его приятель, неуязвимы
е пройдохи, саламандры судьбы, василиски
счастья, отделались местным и временным п
овреждением чешуи, тогда как Нина, несмот
ря на своё давнее, преданное подражание и
м, оказалась всё-таки смертной.
But the stone was as warm as flesh, and suddenly I understood something I
had been seeing without understanding―why a piece of tinfoil had sparkled
so on the pavement, why the gleam of a glass had trembled on a tablecloth,
why the sea was a shimmer: somehow, by imperceptible degrees, the white sky
above Fialta had got saturated with sunshine, and now it was sun-pervaded
throughout, and this brimming white radiance grew broader and broader, all
dissolved in it, all vanished, all passed, and I stood on the station
platform of Mlech with a freshly bought newspaper, which told me that the
yellow car I had seen under the plane trees had suffered a crash beyond
Fialta, having run at full speed into the truck of a traveling circus
entering the town, a crash from which Ferdinand and his friend, those
invulnerable rogues, those salamanders of fate, those basilisks of good
fortune, had escaped with local and temporary injury to their scales, while
Nina, in spite of her long-standing, faithful imitation of them, had turned
out after all to be mortal.
In his poem My (“We,” 1927) Khodasevich mentions the stones that obeyed
Orpheus when he sang (see also my post “Englishman's aquamarine eye,
youthful cabmen, tigers & elephants in Spring in Fialta”):
Не мудростью умышленных речей
Камням повелевал певец Орфей.
Что прелесть мудрости камням земным?
Он мудрой прелестью был сладок им.
Не поучал Орфей, но чаровал -
И камень дикий на дыбы вставал
И шёл - блаженно лечь у белых ног.
Из груди мшистой рвался первый вздох.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Когда взрыдали тигры и слоны
О прелестях Орфеевой жены -
Из каменной и из звериной тьмы
Тогда впервые вылупились - мы.
Alexey Sklyarenko
Search archive with Google:
http://www.google.com/advanced_search?q=site:listserv.ucsb.edu&HL=en
Contact the Editors: mailto:nabokv-l@utk.edu,nabokv-l@holycross.edu
Zembla: http://www.libraries.psu.edu/nabokov/zembla.htm
Nabokv-L policies: http://web.utk.edu/~sblackwe/EDNote.htm
Nabokov Online Journal:" http://www.nabokovonline.com
AdaOnline: "http://www.ada.auckland.ac.nz/
The Nabokov Society of Japan's Annotations to Ada: http://vnjapan.org/main/ada/index.html
The VN Bibliography Blog: http://vnbiblio.com/
Search the archive with L-Soft: https://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?A0=NABOKV-L
Manage subscription options :http://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?SUBED1=NABOKV-L