Subject
protagonist's last words in Lik
From
Date
Body
VN’s story Lik ends in the protagonist’s words that he says in French:
К дому, где жили Колдуновы, автомобиль подъехал со стороны площади. Там собралась толпа, и только с помощью упорных трубных угроз автомобилю удалось протиснуться. Около фонтана, на стуле, сидела жена Колдунова, весь лоб и левая часть лица были в блестящей крови, слиплись волосы, она сидела совершенно прямо и неподвижно, окружённая любопытными, а рядом с ней, тоже неподвижно, стоял её мальчик в окровавленной рубашке, прикрывая лицо кулаком, -- такая, что ли, картина. Полицейский, принявший Лика за врача, провёл его в комнату. Среди осколков, на полу навзничь лежал обезображенный выстрелом в рот, широко раскинув ноги в новых белых... -- Это мои,-- сказал Лик по-французски.
The taxi approached Koldunov’s place from the direction of the square. A crowd had gathered, and it was only by dint of persistent threats with its horn that the driver managed to squeeze through. Koldunov’s wife was sitting on a chair by the public fountain. Her forehead and left cheek glistened with blood, her hair was matted, and she sat quite straight and motionless surrounded by the curious, while, next to her, also motionless, stood her boy, in a bloodstained shirt, covering his face with his fist, a kind of tableau. A policeman, mistaking Lik for a doctor, escorted him into the room. The dead man lay on the floor amid broken crockery, his face blasted by a gunshot in the mouth, his widespread feet in new, white –
“Those are mine,” said Lik in French.
Lik is an actor. In his Essais (Vol. One, Chapter XVIII) Montaigne says: à se dernier rôle de la mort et de nous il n’y a plus que feindre, il faut parler français (in this last role of death one should not pretend anymore, one should speak French). In a letter of May 18, 1890, to Strakhov Leo Tolstoy mentions a friend of his, a certain Orlov (“a very clever person”), and quotes Montaigne’s words:
У меня есть очень умный знакомый Орлов, к[оторый] говорит: я верю, как мужик, в Христа, Бога и во всё. Но ведь это нельзя. Если он верит, как мужик, в Христа, то этим самым он говорит, что верит совсем не так, как мужик. Мужик верит так, как верили и верят величайшие мудрецы, до к[оторых] он может подняться, отцы и святители, т[о] е[сть] верит в самое высшее, что еле-еле может поднять. И прекрасно делает. И так надо делать и нам, чтобы у нас была вера, к[оторая] бы выдержала в смертный час, quand il faudra parler français, как говорит Montaigne.
The name Orlov comes from oryol (eagle). Lik’s real name seems to be Kulikov. It comes from kulik (stint; sandpiper). According to Lik, the new white shoes on Koldunov’s feet belong to him. Lik’s shoes bring to mind Akakiy Akakievich’s new overcoat in Gogol’s Shinel’ (“The Carrick,” 1842). In a letter of October 16, 1887, to Strakhov, Tolstoy compares Gogol to another French philosopher, Blaise Pascal:
Да и вся переписка (если исключить немногое частное) полна самых существенных, глубоких мыслей. Великий мастер своего дела увидал возможность лучшего деланья, увидал недостатки своих работ, указал их и доказал искренность своего убеждения и показал хоть не образцы, но программу того, что можно и должно делать, и толпа, не понимавшая никогда смысла делаемых предметов и достоинства их, найдя бойкого представителя своей низменной точки зрения, загоготала, и 35 лет лежит под спудом в высшей степени трогательное и значительное житие и поученья подвижника нашего цеха, нашего русского Паскаля.
In his Pensées (“Thoughts”) Pascal called man “the thinking reed.” In his poem Pevuchest’ est’ v morskikh volnakh (“There is melodiousness in the sea waves…” 1865) Tyutchev mentions “the thinking reed:”
Est in arundineis modulatio
musica ripis.
Певучесть есть в морских волнах,
Гармония в стихийных спорах,
И стройный мусикийский шорох
Струится в зыбких камышах.
Невозмутимый строй во всём,
Созвучье полное в природе, —
Лишь в нашей призрачной свободе
Разлад мы с нею сознаём.
Откуда, как разлад возник?
И отчего же в общем хоре
Душа не то поёт, что, море,
И ропщет мыслящий тростник?
И от земли до крайних звезд
Всё безответен и поныне
Глас вопиющего в пустыне,
Души отчаянной протест?
Est in arundineis modulatio
musica ripis.
The sea is harmony.
Shapely in debate, all elements cohere.
Rustling in the river's reeds,
musical designs inhere.
Imperturbable form is the outward sign
of nature's utter consonance.
Only our spectral liberty
imparts a sense of dissonance.
Whence this disharmony? How did it arise?
In the general chorus, why this solo refrain?
Why do our souls not sing like the sea
and why must the thinking reed complain?
And why, from earth to the farthest stars
(even today there's no reply)
do we hear a protest in the void,
the soul's despairing cry?
(transl. F. Jude)
Lik believed that he will die onstage:
И обо всём этом думая, Лик почему-то себе представлял, что когда он умрёт от разрыва сердца, а умрёт он скоро, то это непременно будет на сцене, как было с бедным, лающим Мольером, но что смерти он не заметит, а перейдёт в жизнь случайной пьесы, вдруг по-новому расцветшей от его впадения в неё, а его улыбающийся труп будет лежать на подмостках, высунув конец одной ноги из-под складок опустившегося занавеса.
As he thought of all this, Lik imagined for some reason that when he died of a heart failure – and he would die soon – the attack would certainly come onstage, as it had been with poor Molière barking out his dog Latin among the doctors; but that he would not notice his death, crossing over instead into the actual world of a chance play, now blooming anew because of his arrival, while his smiling corpse lay on the boards, the toe of one foot protruding from beneath the folds of the lowered curtain.
Molière (btw, note his “dog Latin”) died not onstage, but soon after the performance in which he acted Argan in Le Malade Imaginaire. Lik dies of a heart attack (playing his last role, as it were) at the seaside, without noticing his death. As souls in Tyutchev’s poem Ona sidela na polu (“She sat on the floor…”) do, Lik’s soul looks from a height at his cast body and watches it go in a taxi to Koldunov’s place to fetch his shoes. There must be a smile on Lik’s lips.
Speaking of Gogol’s Shinel’, it also has a fantastic ending (that this ending has a realistic explanation, is a different question):
Но кто бы мог вообразить, что здесь ещё не все об Акакии Акакиевиче, что суждено ему на несколько дней прожить шумно после своей смерти, как бы в награду за не примеченную никем жизнь. Но так случилось, и бедная история наша неожиданно принимает фантастическое окончание.
But who could have imagined that this was not really the end of Akakiy Akakievich, that he was destined to raise a commotion after death, as if in compensation for his utterly insignificant life? But so it happened, and our poor story unexpectedly gains a fantastic ending.
But, unlike Gogol’s Akakiy, Lik (whose life is also utterly insignificant) hopes that death can be an exit into true reality:
Он думал о том, что осуждён жить сбоку от жизни, что всегда было и будет так, и что поэтому, если смерть не окажется для него выходом в настоящую существенность, он жизни так никогда и не узнает.
He reflected that he had been condemned to live on the outskirts of life, that it had always been thus and always would be, and that, therefore, if death did not present him with an exit into true reality, he would simply never come to know life.
Alexey Sklyarenko
Search archive with Google:
http://www.google.com/advanced_search?q=site:listserv.ucsb.edu&HL=en
Contact the Editors: mailto:nabokv-l@utk.edu,nabokv-l@holycross.edu
Zembla: http://www.libraries.psu.edu/nabokov/zembla.htm
Nabokv-L policies: http://web.utk.edu/~sblackwe/EDNote.htm
Nabokov Online Journal:" http://www.nabokovonline.com
AdaOnline: "http://www.ada.auckland.ac.nz/
The Nabokov Society of Japan's Annotations to Ada: http://vnjapan.org/main/ada/index.html
The VN Bibliography Blog: http://vnbiblio.com/
Search the archive with L-Soft: https://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?A0=NABOKV-L
Manage subscription options :http://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?SUBED1=NABOKV-L
К дому, где жили Колдуновы, автомобиль подъехал со стороны площади. Там собралась толпа, и только с помощью упорных трубных угроз автомобилю удалось протиснуться. Около фонтана, на стуле, сидела жена Колдунова, весь лоб и левая часть лица были в блестящей крови, слиплись волосы, она сидела совершенно прямо и неподвижно, окружённая любопытными, а рядом с ней, тоже неподвижно, стоял её мальчик в окровавленной рубашке, прикрывая лицо кулаком, -- такая, что ли, картина. Полицейский, принявший Лика за врача, провёл его в комнату. Среди осколков, на полу навзничь лежал обезображенный выстрелом в рот, широко раскинув ноги в новых белых... -- Это мои,-- сказал Лик по-французски.
The taxi approached Koldunov’s place from the direction of the square. A crowd had gathered, and it was only by dint of persistent threats with its horn that the driver managed to squeeze through. Koldunov’s wife was sitting on a chair by the public fountain. Her forehead and left cheek glistened with blood, her hair was matted, and she sat quite straight and motionless surrounded by the curious, while, next to her, also motionless, stood her boy, in a bloodstained shirt, covering his face with his fist, a kind of tableau. A policeman, mistaking Lik for a doctor, escorted him into the room. The dead man lay on the floor amid broken crockery, his face blasted by a gunshot in the mouth, his widespread feet in new, white –
“Those are mine,” said Lik in French.
Lik is an actor. In his Essais (Vol. One, Chapter XVIII) Montaigne says: à se dernier rôle de la mort et de nous il n’y a plus que feindre, il faut parler français (in this last role of death one should not pretend anymore, one should speak French). In a letter of May 18, 1890, to Strakhov Leo Tolstoy mentions a friend of his, a certain Orlov (“a very clever person”), and quotes Montaigne’s words:
У меня есть очень умный знакомый Орлов, к[оторый] говорит: я верю, как мужик, в Христа, Бога и во всё. Но ведь это нельзя. Если он верит, как мужик, в Христа, то этим самым он говорит, что верит совсем не так, как мужик. Мужик верит так, как верили и верят величайшие мудрецы, до к[оторых] он может подняться, отцы и святители, т[о] е[сть] верит в самое высшее, что еле-еле может поднять. И прекрасно делает. И так надо делать и нам, чтобы у нас была вера, к[оторая] бы выдержала в смертный час, quand il faudra parler français, как говорит Montaigne.
The name Orlov comes from oryol (eagle). Lik’s real name seems to be Kulikov. It comes from kulik (stint; sandpiper). According to Lik, the new white shoes on Koldunov’s feet belong to him. Lik’s shoes bring to mind Akakiy Akakievich’s new overcoat in Gogol’s Shinel’ (“The Carrick,” 1842). In a letter of October 16, 1887, to Strakhov, Tolstoy compares Gogol to another French philosopher, Blaise Pascal:
Да и вся переписка (если исключить немногое частное) полна самых существенных, глубоких мыслей. Великий мастер своего дела увидал возможность лучшего деланья, увидал недостатки своих работ, указал их и доказал искренность своего убеждения и показал хоть не образцы, но программу того, что можно и должно делать, и толпа, не понимавшая никогда смысла делаемых предметов и достоинства их, найдя бойкого представителя своей низменной точки зрения, загоготала, и 35 лет лежит под спудом в высшей степени трогательное и значительное житие и поученья подвижника нашего цеха, нашего русского Паскаля.
In his Pensées (“Thoughts”) Pascal called man “the thinking reed.” In his poem Pevuchest’ est’ v morskikh volnakh (“There is melodiousness in the sea waves…” 1865) Tyutchev mentions “the thinking reed:”
Est in arundineis modulatio
musica ripis.
Певучесть есть в морских волнах,
Гармония в стихийных спорах,
И стройный мусикийский шорох
Струится в зыбких камышах.
Невозмутимый строй во всём,
Созвучье полное в природе, —
Лишь в нашей призрачной свободе
Разлад мы с нею сознаём.
Откуда, как разлад возник?
И отчего же в общем хоре
Душа не то поёт, что, море,
И ропщет мыслящий тростник?
И от земли до крайних звезд
Всё безответен и поныне
Глас вопиющего в пустыне,
Души отчаянной протест?
Est in arundineis modulatio
musica ripis.
The sea is harmony.
Shapely in debate, all elements cohere.
Rustling in the river's reeds,
musical designs inhere.
Imperturbable form is the outward sign
of nature's utter consonance.
Only our spectral liberty
imparts a sense of dissonance.
Whence this disharmony? How did it arise?
In the general chorus, why this solo refrain?
Why do our souls not sing like the sea
and why must the thinking reed complain?
And why, from earth to the farthest stars
(even today there's no reply)
do we hear a protest in the void,
the soul's despairing cry?
(transl. F. Jude)
Lik believed that he will die onstage:
И обо всём этом думая, Лик почему-то себе представлял, что когда он умрёт от разрыва сердца, а умрёт он скоро, то это непременно будет на сцене, как было с бедным, лающим Мольером, но что смерти он не заметит, а перейдёт в жизнь случайной пьесы, вдруг по-новому расцветшей от его впадения в неё, а его улыбающийся труп будет лежать на подмостках, высунув конец одной ноги из-под складок опустившегося занавеса.
As he thought of all this, Lik imagined for some reason that when he died of a heart failure – and he would die soon – the attack would certainly come onstage, as it had been with poor Molière barking out his dog Latin among the doctors; but that he would not notice his death, crossing over instead into the actual world of a chance play, now blooming anew because of his arrival, while his smiling corpse lay on the boards, the toe of one foot protruding from beneath the folds of the lowered curtain.
Molière (btw, note his “dog Latin”) died not onstage, but soon after the performance in which he acted Argan in Le Malade Imaginaire. Lik dies of a heart attack (playing his last role, as it were) at the seaside, without noticing his death. As souls in Tyutchev’s poem Ona sidela na polu (“She sat on the floor…”) do, Lik’s soul looks from a height at his cast body and watches it go in a taxi to Koldunov’s place to fetch his shoes. There must be a smile on Lik’s lips.
Speaking of Gogol’s Shinel’, it also has a fantastic ending (that this ending has a realistic explanation, is a different question):
Но кто бы мог вообразить, что здесь ещё не все об Акакии Акакиевиче, что суждено ему на несколько дней прожить шумно после своей смерти, как бы в награду за не примеченную никем жизнь. Но так случилось, и бедная история наша неожиданно принимает фантастическое окончание.
But who could have imagined that this was not really the end of Akakiy Akakievich, that he was destined to raise a commotion after death, as if in compensation for his utterly insignificant life? But so it happened, and our poor story unexpectedly gains a fantastic ending.
But, unlike Gogol’s Akakiy, Lik (whose life is also utterly insignificant) hopes that death can be an exit into true reality:
Он думал о том, что осуждён жить сбоку от жизни, что всегда было и будет так, и что поэтому, если смерть не окажется для него выходом в настоящую существенность, он жизни так никогда и не узнает.
He reflected that he had been condemned to live on the outskirts of life, that it had always been thus and always would be, and that, therefore, if death did not present him with an exit into true reality, he would simply never come to know life.
Alexey Sklyarenko
Search archive with Google:
http://www.google.com/advanced_search?q=site:listserv.ucsb.edu&HL=en
Contact the Editors: mailto:nabokv-l@utk.edu,nabokv-l@holycross.edu
Zembla: http://www.libraries.psu.edu/nabokov/zembla.htm
Nabokv-L policies: http://web.utk.edu/~sblackwe/EDNote.htm
Nabokov Online Journal:" http://www.nabokovonline.com
AdaOnline: "http://www.ada.auckland.ac.nz/
The Nabokov Society of Japan's Annotations to Ada: http://vnjapan.org/main/ada/index.html
The VN Bibliography Blog: http://vnbiblio.com/
Search the archive with L-Soft: https://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?A0=NABOKV-L
Manage subscription options :http://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?SUBED1=NABOKV-L