Subject
roses in The Event; radio cabinet in The Waltz Invention
From
Date
Body
In VN’s play Sobytie (“The Event,” 1938) the action takes place on Antonina Pavlovna’s fiftieth birthday. One of Antonina Pavlovna’s guests, Meshaev the First, gives her roses and quotes the famous first line of Myatlev’s poem Kak khoroshi, kak svezhi byli rozy… (“How beautiful, how fresh were the roses”). In his poem Pyatyi Internatsional (“The Fifth International,” 1922) Mayakovski mentions izobretenie roz (the invention of roses):
Поэзия — это сиди и над розой ной...
Для меня
невыносима мысль,
что роза выдумана не мной.
Я 28 лет отращиваю мозг
не для обнюхивания,
а для изобретения роз.
Poetry is sit and moan over a rose…
For me the notion
that a rose was invented not by me
is intolerable.
I twenty-eight years develop my brain
not for sniffing,
but for inventing roses. (Part One)
After finishing “The Event” VN wrote another play, Izobretenie Val’sa (“The Waltz Invention,” 1938). It seems that the action in it takes place in a dream that Lyubov’ (Antonina Pavlovna’s elder daughter) dreams in the “sleep of death” after committing suicide on her dead son’s fifth birthday. In “The Waltz Invention” Waltz tells the Minister of War that his telemor (Telemort or Telethanasia, a machine of immense destructive power invented by Waltz’s relative) looks as innocent, as, say, radio-shkap (a radio cabinet):
Вальс. Изложу с удовольствием. Я -- или, вернее, преданный мне человек -- изобрёл аппарат. Было бы уместно его окрестить так: телемор.
Министр. Телемор? Вот как.
Вальс. При помощи этого аппарата, который с виду столь же невинен, как, скажем, радио-шкап, возможно на любом расстоянии произвести взрыв невероятной силы. Ясно?
Министр. Взрыв? Так, так.
Вальс. Подчеркиваю: на любом расстоянии, -- за океаном, всюду. Таких взрывов можно, разумеется, произвести сколько угодно, и для подготовки каждого необходимо лишь несколько минут. (Act One)
At the end of the play Waltz confesses that his machine is in his breast and asks not to touch him, because he can explode:
Вальс. Простак, тупица! Да поймите же, -- я истреблю весь мир! Вы не верите? Ах, вы не верите? Так и быть, -- откроюсь вам: машина – не где-нибудь, а здесь, со мной, у меня в кармане, в груди... Или вы признаете мою власть со всеми последствиями такового признания...
Уже вошли соответствующие лица: Гриб, Граб, Гроб.
Полковник. Сумасшедший. Немедленно вывести.
Вальс. ...или начнётся такое разрушение... Что вы делаете, оставьте меня, меня нельзя трогать... я -- могу взорваться.
Его выводят силой.
Министр. Осторожно, вы ушибёте беднягу...
Занавес.
In “The Fifth International” Mayakovski says that, in order to cover great distances in space and in time, he became something like a huge radio station:
Пространств мировых одоления ради,
охвата ради веков дистанций
я сделался вроде
огромнейшей радиостанции. (Part One)
Describing his death machine, Waltz says that dva lucha ili dve volny (the two rays or two waves) were found that, when crossed, produce an explosion with radius one and a half kilometer:
Вальс. Должен, однако, вас предупредить, что сам я ровно ничего не смыслю в технических материях, так что даже если бы я этого и желал, то не мог бы объяснить устройство данной машины. Она -- работа моего старичка, моего родственника, изобретателя, никому не известного, но гениального, сверхгениального! Вычислить место, наставить, а затем нажать кнопку, этому я, правда, научился, но объяснить... нет, нет, не просите. Всё, что я знаю, сводится к следующему смутному факту: найдены два луча или две волны, которые при скрещении вызывают взрыв радиусом в полтора километра, кажется -- полтора, во всяком случае не меньше... Необходимо только заставить их скреститься в выбранной на земном шаре точке. Вот и всё. (Act One)
In his poem Vstayu rasslablennyi s posteli… (I get up weak from bed…” 1923) Khodasevich mentions kolyuchikh radio luchi (the rays of sharp radio stations) that secretly flew through him in the night:
Встаю расслабленный с постели:
Не с Богом бился я в ночи -
Но тайно сквозь меня летели
Колючих радио лучи.
И мнится: где-то в теле живы,
Бегут по жилам до сих пор
Москвы бунтарские призывы
И бирж всесветный разговор.
Незаглушимо и сумбурно
Пересеклись в моей тиши
Ночные голоса Мельбурна
С ночными знаньями души.
И чьи-то имена, и цифры
Вонзаются в разъятый мозг,
Врываются в глухие шифры
Разряды океанских гроз.
Хожу - и в ужасе внимаю.
Шум, не внимаемый никем.
Руками уши зажимаю -
Всё тот же звук! А между тем...
О, если бы вы знали сами,
Европы тёмные сыны,
Какими вы ещё лучами
Неощутимо пронзены!
…O, if you only knew yourselves,
Europe’s ignorant sons,
With what other rays
You are imperceptibly pierced!
In his essay on Mayakovski, Dekol’tirovannaya loshad’ (“The Horse in a Décolleté Dress,” 1927), Khodasevich predicts the end of Mayakovski in the near future:
А юноша этот был Владимир Маяковский. Это было его первое появление в литературной среде или одно из первых. С тех пор лошадиной поступью прошёл он по русской литературе — и ныне, сдаётся мне” стоит уже при конце своего пути. Пятнадцать лет - лошадиный век.
According to Khodasevich (who first met Mayakovski in 1912, fifteen years ago), loshadinyi vek (a horse’s lifetime) is fifteen years. When Lyubov’ points out that poslezavtra (the day after tomorrow) their little son (who died three years ago, at the age of two) would have been five, Troshcheykin tells his wife: “nu – pyat’, nu – eshchyo pyat’, nu – eshchyo [well, five years, then another five years, then another five] and then he would have been fifteen, would have smoked, would have been rude, would have been covered with pimples and would have peeped za damskie dekol’te [beyond women’s décolleté dresses]:”
Любовь. Есть вещи, которые меня терзают.
Трощейкин. Какие вещи?
Любовь. Хотя бы эти детские мячи. Я не могу. Сегодня мамино рождение, значит, послезавтра ему было бы пять лет. Пять лет. Подумай.
Трощейкин. А... Ну, знаешь... Ах, Люба, Люба, я тебе тысячу раз говорил, что нельзя так жить, в сослагательном наклонении. Ну -- пять, ну -- ещё пять, ну -- ещё... А потом было бы ему пятнадцать, он бы курил, хамил, прыщавел и заглядывал за дамские декольте. (Act One)
In “The Fifth International” Mayakovski mentions tochnost’ matematicheskikh formul (the precision of mathematical formulae):
Я
поэзии
одну разрешаю форму:
краткость,
точность математических формул.
I grant poetry only one form:
brevity,
the precision of mathematical formulae. (Part One)
VN’s “late namesake,” Mayakovski shot himself dead on April 14, 1930. Exactly five years earlier, on April 15, 1925, VN married Vera Slonim. In “The Event” Lyubov’ has a younger sister Vera (who is also young and pretty, but is softer and tamer than her sister). When she visits the Troshcheykins, Vera wears new gloves:
Вера. Мама на машинке стучит, как зайчик на барабане. Пауза. Опять дождь, гадость. Смотри, новые перчатки. Дешёвенькие-дешёвенькие.
Любовь. У меня есть тоже обновка.
Вера. А, это интересно.
Любовь. Леонид вернулся.
Вера. Здорово! (Act One)
Vera’s new perchatki (gloves) bring to mind perchatki zamsh (a glove’s chamois) mentioned by Mayakovski in his poem Oblako v shtanakh (“A Cloud in Trousers,” 1915):
Вошла ты,
резкая, как «нате!»,
муча перчатки замш,
сказала:
«Знаете —
я выхожу замуж». (1)
The girl with whom the author is in love tells him that she is going to marry.
In “A Cloud in Trousers” the hero (Mayakovski himself) is twenty-two:
У меня в душе ни одного седого волоса,
и старческой нежности нет в ней!
Мир огромив мощью голоса,
иду — красивый,
двадцатидвухлетний. (Introduction)
At the end of “The Event” Meshaev the Second (the occultist who reads Lyubov’s palm) asks Lyubov’ what is her age (twenty-two? twenty-three?):
Любовь. Можете мне погадать?
Мешаев Второй. Извольте. Только я давно этим не занимался. А ручка у вас холодная.
Трощейкин. Предскажите ей дорогу, умоляю вас.
Мешаев Второй. Любопытные линии. Линия жизни, например... Собственно, вы должны были умереть давным-давно. Вам сколько? Двадцать два, двадцать три?
Барбошин принимается медленно и несколько недоверчиво рассматривать свою ладонь.
Любовь. Двадцать пять. Случайно выжила. (Act Three)
Lyubov’ replies that she is twenty-five. VN was twenty-five when he married Vera Slonim. A week later (April 23, 1925) was his twenty-sixth birthday.
Alexey Sklyarenko
Search archive with Google:
http://www.google.com/advanced_search?q=site:listserv.ucsb.edu&HL=en
Contact the Editors: mailto:nabokv-l@utk.edu,dana.dragunoiu@gmail.com,shvabrin@humnet.ucla.edu
Zembla: http://www.libraries.psu.edu/nabokov/zembla.htm
Nabokv-L policies: http://web.utk.edu/~sblackwe/EDNote.htm
Nabokov Online Journal:" http://www.nabokovonline.com
AdaOnline: "http://www.ada.auckland.ac.nz/
The Nabokov Society of Japan's Annotations to Ada: http://vnjapan.org/main/ada/index.html
The VN Bibliography Blog: http://vnbiblio.com/
Search the archive with L-Soft: https://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?A0=NABOKV-L
Manage subscription options :http://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?SUBED1=NABOKV-L
Поэзия — это сиди и над розой ной...
Для меня
невыносима мысль,
что роза выдумана не мной.
Я 28 лет отращиваю мозг
не для обнюхивания,
а для изобретения роз.
Poetry is sit and moan over a rose…
For me the notion
that a rose was invented not by me
is intolerable.
I twenty-eight years develop my brain
not for sniffing,
but for inventing roses. (Part One)
After finishing “The Event” VN wrote another play, Izobretenie Val’sa (“The Waltz Invention,” 1938). It seems that the action in it takes place in a dream that Lyubov’ (Antonina Pavlovna’s elder daughter) dreams in the “sleep of death” after committing suicide on her dead son’s fifth birthday. In “The Waltz Invention” Waltz tells the Minister of War that his telemor (Telemort or Telethanasia, a machine of immense destructive power invented by Waltz’s relative) looks as innocent, as, say, radio-shkap (a radio cabinet):
Вальс. Изложу с удовольствием. Я -- или, вернее, преданный мне человек -- изобрёл аппарат. Было бы уместно его окрестить так: телемор.
Министр. Телемор? Вот как.
Вальс. При помощи этого аппарата, который с виду столь же невинен, как, скажем, радио-шкап, возможно на любом расстоянии произвести взрыв невероятной силы. Ясно?
Министр. Взрыв? Так, так.
Вальс. Подчеркиваю: на любом расстоянии, -- за океаном, всюду. Таких взрывов можно, разумеется, произвести сколько угодно, и для подготовки каждого необходимо лишь несколько минут. (Act One)
At the end of the play Waltz confesses that his machine is in his breast and asks not to touch him, because he can explode:
Вальс. Простак, тупица! Да поймите же, -- я истреблю весь мир! Вы не верите? Ах, вы не верите? Так и быть, -- откроюсь вам: машина – не где-нибудь, а здесь, со мной, у меня в кармане, в груди... Или вы признаете мою власть со всеми последствиями такового признания...
Уже вошли соответствующие лица: Гриб, Граб, Гроб.
Полковник. Сумасшедший. Немедленно вывести.
Вальс. ...или начнётся такое разрушение... Что вы делаете, оставьте меня, меня нельзя трогать... я -- могу взорваться.
Его выводят силой.
Министр. Осторожно, вы ушибёте беднягу...
Занавес.
In “The Fifth International” Mayakovski says that, in order to cover great distances in space and in time, he became something like a huge radio station:
Пространств мировых одоления ради,
охвата ради веков дистанций
я сделался вроде
огромнейшей радиостанции. (Part One)
Describing his death machine, Waltz says that dva lucha ili dve volny (the two rays or two waves) were found that, when crossed, produce an explosion with radius one and a half kilometer:
Вальс. Должен, однако, вас предупредить, что сам я ровно ничего не смыслю в технических материях, так что даже если бы я этого и желал, то не мог бы объяснить устройство данной машины. Она -- работа моего старичка, моего родственника, изобретателя, никому не известного, но гениального, сверхгениального! Вычислить место, наставить, а затем нажать кнопку, этому я, правда, научился, но объяснить... нет, нет, не просите. Всё, что я знаю, сводится к следующему смутному факту: найдены два луча или две волны, которые при скрещении вызывают взрыв радиусом в полтора километра, кажется -- полтора, во всяком случае не меньше... Необходимо только заставить их скреститься в выбранной на земном шаре точке. Вот и всё. (Act One)
In his poem Vstayu rasslablennyi s posteli… (I get up weak from bed…” 1923) Khodasevich mentions kolyuchikh radio luchi (the rays of sharp radio stations) that secretly flew through him in the night:
Встаю расслабленный с постели:
Не с Богом бился я в ночи -
Но тайно сквозь меня летели
Колючих радио лучи.
И мнится: где-то в теле живы,
Бегут по жилам до сих пор
Москвы бунтарские призывы
И бирж всесветный разговор.
Незаглушимо и сумбурно
Пересеклись в моей тиши
Ночные голоса Мельбурна
С ночными знаньями души.
И чьи-то имена, и цифры
Вонзаются в разъятый мозг,
Врываются в глухие шифры
Разряды океанских гроз.
Хожу - и в ужасе внимаю.
Шум, не внимаемый никем.
Руками уши зажимаю -
Всё тот же звук! А между тем...
О, если бы вы знали сами,
Европы тёмные сыны,
Какими вы ещё лучами
Неощутимо пронзены!
…O, if you only knew yourselves,
Europe’s ignorant sons,
With what other rays
You are imperceptibly pierced!
In his essay on Mayakovski, Dekol’tirovannaya loshad’ (“The Horse in a Décolleté Dress,” 1927), Khodasevich predicts the end of Mayakovski in the near future:
А юноша этот был Владимир Маяковский. Это было его первое появление в литературной среде или одно из первых. С тех пор лошадиной поступью прошёл он по русской литературе — и ныне, сдаётся мне” стоит уже при конце своего пути. Пятнадцать лет - лошадиный век.
According to Khodasevich (who first met Mayakovski in 1912, fifteen years ago), loshadinyi vek (a horse’s lifetime) is fifteen years. When Lyubov’ points out that poslezavtra (the day after tomorrow) their little son (who died three years ago, at the age of two) would have been five, Troshcheykin tells his wife: “nu – pyat’, nu – eshchyo pyat’, nu – eshchyo [well, five years, then another five years, then another five] and then he would have been fifteen, would have smoked, would have been rude, would have been covered with pimples and would have peeped za damskie dekol’te [beyond women’s décolleté dresses]:”
Любовь. Есть вещи, которые меня терзают.
Трощейкин. Какие вещи?
Любовь. Хотя бы эти детские мячи. Я не могу. Сегодня мамино рождение, значит, послезавтра ему было бы пять лет. Пять лет. Подумай.
Трощейкин. А... Ну, знаешь... Ах, Люба, Люба, я тебе тысячу раз говорил, что нельзя так жить, в сослагательном наклонении. Ну -- пять, ну -- ещё пять, ну -- ещё... А потом было бы ему пятнадцать, он бы курил, хамил, прыщавел и заглядывал за дамские декольте. (Act One)
In “The Fifth International” Mayakovski mentions tochnost’ matematicheskikh formul (the precision of mathematical formulae):
Я
поэзии
одну разрешаю форму:
краткость,
точность математических формул.
I grant poetry only one form:
brevity,
the precision of mathematical formulae. (Part One)
VN’s “late namesake,” Mayakovski shot himself dead on April 14, 1930. Exactly five years earlier, on April 15, 1925, VN married Vera Slonim. In “The Event” Lyubov’ has a younger sister Vera (who is also young and pretty, but is softer and tamer than her sister). When she visits the Troshcheykins, Vera wears new gloves:
Вера. Мама на машинке стучит, как зайчик на барабане. Пауза. Опять дождь, гадость. Смотри, новые перчатки. Дешёвенькие-дешёвенькие.
Любовь. У меня есть тоже обновка.
Вера. А, это интересно.
Любовь. Леонид вернулся.
Вера. Здорово! (Act One)
Vera’s new perchatki (gloves) bring to mind perchatki zamsh (a glove’s chamois) mentioned by Mayakovski in his poem Oblako v shtanakh (“A Cloud in Trousers,” 1915):
Вошла ты,
резкая, как «нате!»,
муча перчатки замш,
сказала:
«Знаете —
я выхожу замуж». (1)
The girl with whom the author is in love tells him that she is going to marry.
In “A Cloud in Trousers” the hero (Mayakovski himself) is twenty-two:
У меня в душе ни одного седого волоса,
и старческой нежности нет в ней!
Мир огромив мощью голоса,
иду — красивый,
двадцатидвухлетний. (Introduction)
At the end of “The Event” Meshaev the Second (the occultist who reads Lyubov’s palm) asks Lyubov’ what is her age (twenty-two? twenty-three?):
Любовь. Можете мне погадать?
Мешаев Второй. Извольте. Только я давно этим не занимался. А ручка у вас холодная.
Трощейкин. Предскажите ей дорогу, умоляю вас.
Мешаев Второй. Любопытные линии. Линия жизни, например... Собственно, вы должны были умереть давным-давно. Вам сколько? Двадцать два, двадцать три?
Барбошин принимается медленно и несколько недоверчиво рассматривать свою ладонь.
Любовь. Двадцать пять. Случайно выжила. (Act Three)
Lyubov’ replies that she is twenty-five. VN was twenty-five when he married Vera Slonim. A week later (April 23, 1925) was his twenty-sixth birthday.
Alexey Sklyarenko
Search archive with Google:
http://www.google.com/advanced_search?q=site:listserv.ucsb.edu&HL=en
Contact the Editors: mailto:nabokv-l@utk.edu,dana.dragunoiu@gmail.com,shvabrin@humnet.ucla.edu
Zembla: http://www.libraries.psu.edu/nabokov/zembla.htm
Nabokv-L policies: http://web.utk.edu/~sblackwe/EDNote.htm
Nabokov Online Journal:" http://www.nabokovonline.com
AdaOnline: "http://www.ada.auckland.ac.nz/
The Nabokov Society of Japan's Annotations to Ada: http://vnjapan.org/main/ada/index.html
The VN Bibliography Blog: http://vnbiblio.com/
Search the archive with L-Soft: https://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?A0=NABOKV-L
Manage subscription options :http://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?SUBED1=NABOKV-L