Subject
Silvio in The Waltz Invention; Sylvia in The Wanderers; Mme
Opayashin in The Event
Opayashin in The Event
From
Date
Body
According to General Berg (one of the eleven generals in VN’s play “The Waltz Invention,” 1938), his daughter Anabella is seventeen and his late wife would have been now fifty-two:*
Вальс. Я вас спрашиваю: где -- ваша -- дочь?
Берг. А почему, сударь, вам это приспичило?
Вальс. Она должна быть немедленно доставлена сюда... Немедленно! Кстати -- сколько ей лет?
Берг. Ей-то? Семнадцать. Да... Моей покойнице было бы теперь пятьдесят два года.
Вальс. Я жду. Живо -- где она?
Берг. Да на том свете, поди.
Вальс. Я вас спрашиваю: где ваша дочь? Я везу её с собой на мой остров. Ну? (Act Three)
In VN’s play in verse Skital’tsy (“The Wanderers,” 1923) Razboynik (the Robber) tells to Proezzhiy (the Passer-by) who returns home after the seventeen-year-long absence that a bride could have grown up for him during this time:
Разбойник
Пустое... Лучше мне бы
порассказали вы,-- в каких морях
маячили, ночное меря небо?
Что видели? Где сердце и следы
упорных ног оставили, давно ли
скитаетесь?
Проезжий
Да что ж; по божьей воле,
семнадцать лет... Эй, друг, дай мне воды,
во мне горит твоё сухое тесто.
Колвил (не оглядываясь, из другого конца комнаты)
Воды? Воды? Вот чудо-то... Сейчас.
Разбойник
Семнадцать лет! Успела бы невеста
за это время вырасти для вас
на родине... Но, верно, вы женаты?
Проезжий
Нет. Я оставил в Старфильде родном
лишь мать, отца и братьев двух...
The characters of “The Wanderers” include Colville’s daughter Sylvia. According to Colville, the Robber spared his life because of the sweet name that he gave to his daughter:
Я плакать стал; сказал, что я,-- Джон Колвил,
пёс, раб его; над страхом распустил
атласный парус лести; побожился,
что в жизни я не видел жирных дней;
упомянул о Сильвии моей
беспомощной,-- и вдруг злодей смягчился:
"Я, говорит, прощу тебя, прощу
за имя сладкозвучное, которым
ты назвал дочь: но, помни,-- с договором!
In “The Waltz Invention” the Minister of War several times calls Salvator Waltz “Silvio:”
Министр. Я хочу, чтобы тотчас, тотчас был доставлен сюда этот Сильвио!
Полковник. Какой Сильвио?
Министр. Не переспрашивать! Не играть скулами! Изобра... изобру... изобри...
Полковник. А, вы хотите опять видеть этого горе-изобретателя? Слушаюсь. (Уходит.) (Act One)
To the Colonel’s question kakoy Silvio (“what Silvio”) the Minister of War asks the Colonel not to ask again and not to play with the muscles of his cheek-bones. In VN’s story Soglyadatay (“The Eye,” 1930) Smurov (the narrator and main character) plays with the muscles of his cheek-bones in order to look manly:
Мухин и Хрущов опять застыли по косякам; Ваня и Евгения Евгеньевна оправили платья на коленях совершенно одинаковым жестом; Марианна Николаевна, ни с того ни с сего, уставилась на Смурова, который сидел к ней в профиль и, по рецепту мужественных тиков, играл желваками скул под её недоброжелательным взглядом. (chapter II)
Describing his suicide attempt, Smurov mentions nemetkaya pulya (a bullet that missed the mark):
Но как цепко, как деловито, словно соскучившись по работе, принялась моя мысль мастерить подобие больницы, подобие движущихся белых людей между коек, с одной из которых доносилось подобие человеческого стона! Благодушно поддаваясь этим представлениям, горяча и поддразнивая их, я дошёл до того, что создал целую естественную картину, простую повесть о неметкой пуле, о лёгкой сквозной ране; и тут возник мной сотворенный врач и поспешил подтвердить мою беспечную догадку. (ibid.)
According to Colville, the Robber is strelok bespromashnyi (a shot whose bullet always hits the mark):
Колвил
Спас
тебя господь! Стрелок он беспромашный,
а вот поди ж,-- чуть дрогнула рука.
Стречер
Мне кажется,-- злодей был пьян слегка:
когда он встал, лохматый, бледный, страшный,
мне, ездоку, дорогу преградив,--
поверишь ли,-- как бражник он качался!
Silvio is the main character in Pushkin's story Vystrel (“The Shot,” 1830). Six years ago Silvio received a slap in the face and his enemy is still alive:
— Вам было странно, — продолжал он, — что я не требовал удовлетворения от этого пьяного сумасброда Р***. Вы согласитесь, что, имея право выбрать оружие, жизнь его была в моих руках, а моя почти безопасна: я мог бы приписать умеренность мою одному великодушию, но не хочу лгать. Если б я мог наказать Р***, не подвергая вовсе моей жизни, то я б ни за что не простил его.
Я смотрел на Сильвио с изумлением. Таковое признание совершенно смутило меня. Сильвио продолжал.
— Так точно: я не имею права подвергать себя смерти. Шесть лет тому назад я получил пощечину, и враг мой еще жив.
“You thought it strange,” he continued, “that I did not demand satisfaction from that drunken idiot R——. You will admit, however, that having the choice of weapons, his life was in my hands, while my own was in no great danger. I could ascribe my forbearance to generosity alone, but I will not tell a lie. If I could have chastised R—— without the least risk of my own life, I should never have pardoned him.”
I looked at Silvio with astonishment. Such a confession completely astounded me. Silvio continued:—
“Exactly so: I have no right to expose myself to death. Six years ago I received a slap in the face, and my enemy still lives.” (chapter I)
In VN’s play Sobytie (“The Event,” 1938) Lyubov’ mentions shest’ nikomu ne nuzhnykh let (six absolutely useless years) of her marriage with Troshcheykin:
Вера. Да, я знаю. Я бы на твоём месте давно развелась.
Любовь. Пудра у тебя есть? Спасибо.
Вера. Развелась бы, вышла за Рёвшина и, вероятно, моментально развелась бы снова.
Любовь. Когда он прибежал сегодня с фальшивым видом преданной собаки и рассказал, у меня перед глазами прямо вспыхнуло всё, вся моя жизнь, и, как бумажка, сгорело. Шесть никому не нужных лет. Единственное счастье -- был ребёнок, да и тот помер.
Вера. Положим, ты здорово была влюблена в Алёшу первое время.
Любовь. Какое! Сама для себя разыграла. Вот и всё. Был только один человек, которого я любила.
Вера. А мне любопытно: он объявится или нет. Ведь на улице ты его, наверное, как-нибудь встретишь.
Любовь. Есть одна вещь... Вот, как его Алёша ударил по щеке, когда Миша его держал. Воспользовался. Это меня всегда преследовало, всегда жгло, а теперь жжёт особенно. Может быть, потому, что я чувствую, что Лёня никогда мне не простит, что я это видела. (Act One)
Lyubov’ (in whose presence Troshcheykin slapped Barbashin in the face) feels that Barbashin will never pardon her for having seen his humiliation.
According to Ryovshin, there is something satanic in Barbashin’s appearance:
Рёвшин. Я ещё обратил внимание на то, что от него здорово пахнет духами. В сочетании с его саркастической мрачностью это меня поразило, как нечто едва ли не сатанинское. (Act One)
When Ryovshin meets him on the next day, Barbashin is adski ugryum (diabolically gloomy):
Трощейкин. Значит, он был угрюм?
Рёвшин. Адски угрюм. (Act Two)
In Pushkin’s story Silvio looks like nastoyashchiy d’yavol (a real devil):
Гости ушли; мы остались вдвоём, сели друг противу друга и молча закурили трубки. Сильвио был озабочен; не было уже и следов его судорожной весёлости. Мрачная бледность, сверкающие глаза и густой дым, выходящий изо рту, придавали ему вид настоящего дьявола.
The guests had departed, and we two were left alone. Sitting down opposite each other, we silently lit our pipes. Silvio seemed greatly troubled; not a trace remained of his former convulsive gayety. The intense pallor of his face, his sparkling eyes, and the thick smoke issuing from his mouth, gave him a truly diabolical appearance. (chapter I)
Having learnt of his enemy’s happy marriage, Silvio visits the Count and proposes to continue their duel. In the crucial moment Silvio takes pity on the Count’s young wife and without aiming shoots the painting in the Count's study in exactly the same spot where the Count’s bullet (that missed Silvio) ended up.
Vystrel is one of the tales in Povesti pokoynogo Ivana Petrovicha Belkina (“The Tales of the Late Ivan Petrovich Belkin,” 1830). “The Belkin Tales” include Grobovshchik (“The Coffin Maker”). In “The Waltz Invention” one of the eleven generals is Grob. The name Belkin comes from belka (squirrel). One of the whores procured by Son (Trance), Isabella, tells Waltz that her clients call her simply Belka:
Сон. Я объехал всю страну в поисках красавиц, и, кажется, мои старания увенчались успехом. Каковы?
Вальс. И это все?
Сон. Как вы сказали? Бормочет сквозь маску... Что?
Вальс. Это все? Вот эти две?
Сон. Как -- две?.. Тут пять, целых пять. Пять первоклассных красоток.
Вальс (к одной из двух, помоложе). Как ваше имя?
Та. Изабелла. Но клиенты меня зовут просто Белка.
Вальс. Боже мой... (Ко второй.) А ваше?
Вторая. Ольга. Мой отец был русский князь. Дайте папироску.
Вальс. Я не курю. Сколько вам лет?
Изабелла. Мне семнадцать, а сестра на год старше. (Act Three)
According to Isabella, she is seventeen and her sister is a year older.
Belka (“The Squirrel”) is a fable by Krylov. It ends as follows:
Посмотришь на дельца иного:
Хлопочет, мечется, ему дивятся все:
Он, кажется, из кожи рвётся,
Да только всё вперёд не подаётся,
Как Белка в колесе.
The line posmotrish’ na del’tsa inogo (when you look at some dealer) brings to mind tyomnyi delets (a dark dealer), as Lyubov’s and Vera’s late father used to call Barbashin:
Вера. А помнишь, как папа испуганно говорил, что он тёмный делец: полжизни в тени, а другая половина зыбкая, зыбкая, зыбкая.
Любовь. Ну, это, положим, никто не доказал. Лёне просто все очень завидовали, а папа вообще считал, что, если заниматься денежными операциями, ничем, в сущности, не торгуя, человек должен сидеть либо за решёткой банка, либо за
решёткой тюрьмы. А Леня был сам по себе. (Act One)
The adjective zybkaya (unsteady) that Vera repeats three times brings to mind zyb’ zerkal (the rippling of mirrors) in Bunin’s poem Val’s (“The Waltz,” 1906).
Kak Belka v kolese (like Squirrel in a wheel), the punch line in Krylov’s fable, brings to mind a comparison in Dekol’tirovannaya loshad’ (“The Horse in a Décolleté Dress,” 1927), Khodasevich’s essay on Mayakovski. According to Khodasevich, Mayakovski quickly realized that zaumnaya poeziya (futuristic poetry) was belka v kolese:
Маяковский быстро сообразил, что заумная поэзия - белка в колесе.
In his essay Khodasevich predicts the end of Mayakovski in the near future:
А юноша этот был Владимир Маяковский. Это было его первое появление в литературной среде или одно из первых. С тех пор лошадиной поступью прошёл он по русской литературе — и ныне, сдаётся мне” стоит уже при конце своего пути. Пятнадцать лет - лошадиный век.
According to Khodasevich, loshadinyi vek (a horse’s lifetime) is fifteen years. As he speaks to his wife, Troshcheykin (whose little son died three years ago, at the age of two) mentions the age of fifteen and damskie dekol’te (the décolleté dresses of women):
Любовь. Есть вещи, которые меня терзают.
Трощейкин. Какие вещи?
Любовь. Хотя бы эти детские мячи. Я не могу. Сегодня мамино рождение, значит, послезавтра ему было бы пять лет. Пять лет. Подумай.
Трощейкин. А... Ну, знаешь... Ах, Люба, Люба, я тебе тысячу раз говорил, что нельзя так жить, в сослагательном наклонении. Ну -- пять, ну -- ещё пять, ну -- ещё... А потом было бы ему пятнадцать, он бы курил, хамил, прыщавел и заглядывал за дамские декольте.
Любовь. Хочешь, я тебе скажу, что мне приходит иногда в голову: а что если ты феноменальный пошляк? (Act One)
Lyubov’ calls her husband fenomenal’nyi poshlyak (a phenomenally vulgar person). In his essay on Mayakovski Khodasevich says that grubiyan i poshlyak (the boor and the vulgarian) loudly laugh in Mayakovski’s verses:
Он первый сделал пошлость и грубость не материалом, но смыслом поэзии. Грубиян и пошляк заржали из его стихов: "Вот мы! Мы мыслим!"
VN’s “late namesake” committed suicide in 1930. In his last poem Mayakovski mentions byt (daily routine):
Как говорят — «инцидент исперчен»,
любовная лодка разбилась о быт.
Я с жизнью в расчёте и не к чему перечень
взаимных болей, бед и обид.
Perechen' vzaimnykh boley, bed i obid (the list of mutual pains, troubles and offences) in Mayakovski’s last poem (suicide note) brings to mind podschityvanie obid (calculation of offences) mentioned by Troshcheykin:
Трощейкин. А -- нет, это -- уволь. Мне сейчас не до женских разговоров, я знаю эти разговоры, с подсчитыванием обид и подведением идиотских итогов. Меня сейчас больше интересует, почему не идёт этот проклятый сыщик. Ах, Люба, да понимаешь ли ты, что мы находимся в смертельной, смертельной...
Любовь. Перестань разводить истерику! Мне за тебя стыдно. Я всегда знала, что ты трус. Я никогда не забуду, как ты стал накрываться вот этим ковриком, когда он стрелял. (Act Three)
Lyubov' calls her husband trus (a coward). In his poem Smert' poeta (“The Poet’s Death,” 1930) Pasternak compares Mayakovski’s vystrel (shot) to Etna in the foothills of cowards of both sexes (v predgor'ye trusov i trusikh):
Твой выстрел был подобен Этне
В предгорье трусов и трусих.
In “The Waltz Invention” Waltz blows up krasivuyu golubuyu goru (the beautiful blue mountain) that can be seen in the window of the room of the Minister of War.
Aleksey Maksimovich Troshcheykin is a namesake of Aleksey Maksimovich Peshkov (Maxim Gorky’s real name). The name and patronymic of Lyubov’s and Vera’s mother, Antonina Pavlovna Opoyashin, hints at Chekhov. In his article “Chekhov and Gorky” included in the collection of essays Gryadushchiy Kham ("The Future Ham," 1906) Merezhkovski says that byt (the quiet life) is over, sobytiya (the events) started:
Наконец "началось", сорвалось, полетело -- всё кругом летит, летим и мы, вверх или вниз, к Богу или к чёрту, -- не знаем пока, боимся узнать, но, во всяком случае, летим, не остановимся, -- и слава Богу! Кончился быт, начались события.
Merezhkovski is the author of Silvio (1890), a drama in verse.
According to Khodasevich, Mayakovski surprised with his “novelty” only Shklovsky and Yakobson:
Если бы Хлебников, Брсов, Уитман, Блок, Андрей Белый, Гиппиус да еще раешники доброго старого времени отобрали у Маяковского то, что он взял от них - от Маяковского бы осталось пустое место. “Новизною” он удивил только Шкловского да Якобсона.
Shklovsky, Yakobson and Osip Brik (the husband of Mayakovski's mistress Lilya Brik) were members of OPOYAZ (Obshchestvo izucheniya poeticheskogo yazyka, “Society for the Study of Poetic Language,” a prominent group of linguists and literary critics in St. Petersburg founded in 1916 and dissolved by the early 1930s). The surname of Lyubov’s and Vera’s mother, Opayashin (or Opoyashin), seems to hint at OPOYAZ.
The action in “The Event” takes place on Antonina Pavlovna’s fiftieth birthday. At the beginning of the play Lyubov’ tells her husband that poslezavtra (the day after tomorrow) their little son would have been five. At the end of “The Event” Lyubov’ learns from Meshaev the Second (Antonina Pavlovna’s last guest) that Barbashin left the city forever. It seems that Lyubov’ commits suicide and, in the “sleep of death,” dreams of Waltz and his invention on her dead son’s fifth birthday.
*VN’s father Vladimir Dmitrievich Nabokov (1870-1922) was assassinated in March of 1922, at the age of fifty-one. In 1923, when his son wrote “The Wanderers,” VDN would have been fifty-two. VN wrote “The Event” and “The Waltz Invention” in 1938, sixteen years after the assassination of his father.
Alexey Sklyarenko
Search archive with Google:
http://www.google.com/advanced_search?q=site:listserv.ucsb.edu&HL=en
Contact the Editors: mailto:nabokv-l@utk.edu,dana.dragunoiu@gmail.com,shvabrin@humnet.ucla.edu
Zembla: http://www.libraries.psu.edu/nabokov/zembla.htm
Nabokv-L policies: http://web.utk.edu/~sblackwe/EDNote.htm
Nabokov Online Journal:" http://www.nabokovonline.com
AdaOnline: "http://www.ada.auckland.ac.nz/
The Nabokov Society of Japan's Annotations to Ada: http://vnjapan.org/main/ada/index.html
The VN Bibliography Blog: http://vnbiblio.com/
Search the archive with L-Soft: https://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?A0=NABOKV-L
Manage subscription options :http://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?SUBED1=NABOKV-L
Вальс. Я вас спрашиваю: где -- ваша -- дочь?
Берг. А почему, сударь, вам это приспичило?
Вальс. Она должна быть немедленно доставлена сюда... Немедленно! Кстати -- сколько ей лет?
Берг. Ей-то? Семнадцать. Да... Моей покойнице было бы теперь пятьдесят два года.
Вальс. Я жду. Живо -- где она?
Берг. Да на том свете, поди.
Вальс. Я вас спрашиваю: где ваша дочь? Я везу её с собой на мой остров. Ну? (Act Three)
In VN’s play in verse Skital’tsy (“The Wanderers,” 1923) Razboynik (the Robber) tells to Proezzhiy (the Passer-by) who returns home after the seventeen-year-long absence that a bride could have grown up for him during this time:
Разбойник
Пустое... Лучше мне бы
порассказали вы,-- в каких морях
маячили, ночное меря небо?
Что видели? Где сердце и следы
упорных ног оставили, давно ли
скитаетесь?
Проезжий
Да что ж; по божьей воле,
семнадцать лет... Эй, друг, дай мне воды,
во мне горит твоё сухое тесто.
Колвил (не оглядываясь, из другого конца комнаты)
Воды? Воды? Вот чудо-то... Сейчас.
Разбойник
Семнадцать лет! Успела бы невеста
за это время вырасти для вас
на родине... Но, верно, вы женаты?
Проезжий
Нет. Я оставил в Старфильде родном
лишь мать, отца и братьев двух...
The characters of “The Wanderers” include Colville’s daughter Sylvia. According to Colville, the Robber spared his life because of the sweet name that he gave to his daughter:
Я плакать стал; сказал, что я,-- Джон Колвил,
пёс, раб его; над страхом распустил
атласный парус лести; побожился,
что в жизни я не видел жирных дней;
упомянул о Сильвии моей
беспомощной,-- и вдруг злодей смягчился:
"Я, говорит, прощу тебя, прощу
за имя сладкозвучное, которым
ты назвал дочь: но, помни,-- с договором!
In “The Waltz Invention” the Minister of War several times calls Salvator Waltz “Silvio:”
Министр. Я хочу, чтобы тотчас, тотчас был доставлен сюда этот Сильвио!
Полковник. Какой Сильвио?
Министр. Не переспрашивать! Не играть скулами! Изобра... изобру... изобри...
Полковник. А, вы хотите опять видеть этого горе-изобретателя? Слушаюсь. (Уходит.) (Act One)
To the Colonel’s question kakoy Silvio (“what Silvio”) the Minister of War asks the Colonel not to ask again and not to play with the muscles of his cheek-bones. In VN’s story Soglyadatay (“The Eye,” 1930) Smurov (the narrator and main character) plays with the muscles of his cheek-bones in order to look manly:
Мухин и Хрущов опять застыли по косякам; Ваня и Евгения Евгеньевна оправили платья на коленях совершенно одинаковым жестом; Марианна Николаевна, ни с того ни с сего, уставилась на Смурова, который сидел к ней в профиль и, по рецепту мужественных тиков, играл желваками скул под её недоброжелательным взглядом. (chapter II)
Describing his suicide attempt, Smurov mentions nemetkaya pulya (a bullet that missed the mark):
Но как цепко, как деловито, словно соскучившись по работе, принялась моя мысль мастерить подобие больницы, подобие движущихся белых людей между коек, с одной из которых доносилось подобие человеческого стона! Благодушно поддаваясь этим представлениям, горяча и поддразнивая их, я дошёл до того, что создал целую естественную картину, простую повесть о неметкой пуле, о лёгкой сквозной ране; и тут возник мной сотворенный врач и поспешил подтвердить мою беспечную догадку. (ibid.)
According to Colville, the Robber is strelok bespromashnyi (a shot whose bullet always hits the mark):
Колвил
Спас
тебя господь! Стрелок он беспромашный,
а вот поди ж,-- чуть дрогнула рука.
Стречер
Мне кажется,-- злодей был пьян слегка:
когда он встал, лохматый, бледный, страшный,
мне, ездоку, дорогу преградив,--
поверишь ли,-- как бражник он качался!
Silvio is the main character in Pushkin's story Vystrel (“The Shot,” 1830). Six years ago Silvio received a slap in the face and his enemy is still alive:
— Вам было странно, — продолжал он, — что я не требовал удовлетворения от этого пьяного сумасброда Р***. Вы согласитесь, что, имея право выбрать оружие, жизнь его была в моих руках, а моя почти безопасна: я мог бы приписать умеренность мою одному великодушию, но не хочу лгать. Если б я мог наказать Р***, не подвергая вовсе моей жизни, то я б ни за что не простил его.
Я смотрел на Сильвио с изумлением. Таковое признание совершенно смутило меня. Сильвио продолжал.
— Так точно: я не имею права подвергать себя смерти. Шесть лет тому назад я получил пощечину, и враг мой еще жив.
“You thought it strange,” he continued, “that I did not demand satisfaction from that drunken idiot R——. You will admit, however, that having the choice of weapons, his life was in my hands, while my own was in no great danger. I could ascribe my forbearance to generosity alone, but I will not tell a lie. If I could have chastised R—— without the least risk of my own life, I should never have pardoned him.”
I looked at Silvio with astonishment. Such a confession completely astounded me. Silvio continued:—
“Exactly so: I have no right to expose myself to death. Six years ago I received a slap in the face, and my enemy still lives.” (chapter I)
In VN’s play Sobytie (“The Event,” 1938) Lyubov’ mentions shest’ nikomu ne nuzhnykh let (six absolutely useless years) of her marriage with Troshcheykin:
Вера. Да, я знаю. Я бы на твоём месте давно развелась.
Любовь. Пудра у тебя есть? Спасибо.
Вера. Развелась бы, вышла за Рёвшина и, вероятно, моментально развелась бы снова.
Любовь. Когда он прибежал сегодня с фальшивым видом преданной собаки и рассказал, у меня перед глазами прямо вспыхнуло всё, вся моя жизнь, и, как бумажка, сгорело. Шесть никому не нужных лет. Единственное счастье -- был ребёнок, да и тот помер.
Вера. Положим, ты здорово была влюблена в Алёшу первое время.
Любовь. Какое! Сама для себя разыграла. Вот и всё. Был только один человек, которого я любила.
Вера. А мне любопытно: он объявится или нет. Ведь на улице ты его, наверное, как-нибудь встретишь.
Любовь. Есть одна вещь... Вот, как его Алёша ударил по щеке, когда Миша его держал. Воспользовался. Это меня всегда преследовало, всегда жгло, а теперь жжёт особенно. Может быть, потому, что я чувствую, что Лёня никогда мне не простит, что я это видела. (Act One)
Lyubov’ (in whose presence Troshcheykin slapped Barbashin in the face) feels that Barbashin will never pardon her for having seen his humiliation.
According to Ryovshin, there is something satanic in Barbashin’s appearance:
Рёвшин. Я ещё обратил внимание на то, что от него здорово пахнет духами. В сочетании с его саркастической мрачностью это меня поразило, как нечто едва ли не сатанинское. (Act One)
When Ryovshin meets him on the next day, Barbashin is adski ugryum (diabolically gloomy):
Трощейкин. Значит, он был угрюм?
Рёвшин. Адски угрюм. (Act Two)
In Pushkin’s story Silvio looks like nastoyashchiy d’yavol (a real devil):
Гости ушли; мы остались вдвоём, сели друг противу друга и молча закурили трубки. Сильвио был озабочен; не было уже и следов его судорожной весёлости. Мрачная бледность, сверкающие глаза и густой дым, выходящий изо рту, придавали ему вид настоящего дьявола.
The guests had departed, and we two were left alone. Sitting down opposite each other, we silently lit our pipes. Silvio seemed greatly troubled; not a trace remained of his former convulsive gayety. The intense pallor of his face, his sparkling eyes, and the thick smoke issuing from his mouth, gave him a truly diabolical appearance. (chapter I)
Having learnt of his enemy’s happy marriage, Silvio visits the Count and proposes to continue their duel. In the crucial moment Silvio takes pity on the Count’s young wife and without aiming shoots the painting in the Count's study in exactly the same spot where the Count’s bullet (that missed Silvio) ended up.
Vystrel is one of the tales in Povesti pokoynogo Ivana Petrovicha Belkina (“The Tales of the Late Ivan Petrovich Belkin,” 1830). “The Belkin Tales” include Grobovshchik (“The Coffin Maker”). In “The Waltz Invention” one of the eleven generals is Grob. The name Belkin comes from belka (squirrel). One of the whores procured by Son (Trance), Isabella, tells Waltz that her clients call her simply Belka:
Сон. Я объехал всю страну в поисках красавиц, и, кажется, мои старания увенчались успехом. Каковы?
Вальс. И это все?
Сон. Как вы сказали? Бормочет сквозь маску... Что?
Вальс. Это все? Вот эти две?
Сон. Как -- две?.. Тут пять, целых пять. Пять первоклассных красоток.
Вальс (к одной из двух, помоложе). Как ваше имя?
Та. Изабелла. Но клиенты меня зовут просто Белка.
Вальс. Боже мой... (Ко второй.) А ваше?
Вторая. Ольга. Мой отец был русский князь. Дайте папироску.
Вальс. Я не курю. Сколько вам лет?
Изабелла. Мне семнадцать, а сестра на год старше. (Act Three)
According to Isabella, she is seventeen and her sister is a year older.
Belka (“The Squirrel”) is a fable by Krylov. It ends as follows:
Посмотришь на дельца иного:
Хлопочет, мечется, ему дивятся все:
Он, кажется, из кожи рвётся,
Да только всё вперёд не подаётся,
Как Белка в колесе.
The line posmotrish’ na del’tsa inogo (when you look at some dealer) brings to mind tyomnyi delets (a dark dealer), as Lyubov’s and Vera’s late father used to call Barbashin:
Вера. А помнишь, как папа испуганно говорил, что он тёмный делец: полжизни в тени, а другая половина зыбкая, зыбкая, зыбкая.
Любовь. Ну, это, положим, никто не доказал. Лёне просто все очень завидовали, а папа вообще считал, что, если заниматься денежными операциями, ничем, в сущности, не торгуя, человек должен сидеть либо за решёткой банка, либо за
решёткой тюрьмы. А Леня был сам по себе. (Act One)
The adjective zybkaya (unsteady) that Vera repeats three times brings to mind zyb’ zerkal (the rippling of mirrors) in Bunin’s poem Val’s (“The Waltz,” 1906).
Kak Belka v kolese (like Squirrel in a wheel), the punch line in Krylov’s fable, brings to mind a comparison in Dekol’tirovannaya loshad’ (“The Horse in a Décolleté Dress,” 1927), Khodasevich’s essay on Mayakovski. According to Khodasevich, Mayakovski quickly realized that zaumnaya poeziya (futuristic poetry) was belka v kolese:
Маяковский быстро сообразил, что заумная поэзия - белка в колесе.
In his essay Khodasevich predicts the end of Mayakovski in the near future:
А юноша этот был Владимир Маяковский. Это было его первое появление в литературной среде или одно из первых. С тех пор лошадиной поступью прошёл он по русской литературе — и ныне, сдаётся мне” стоит уже при конце своего пути. Пятнадцать лет - лошадиный век.
According to Khodasevich, loshadinyi vek (a horse’s lifetime) is fifteen years. As he speaks to his wife, Troshcheykin (whose little son died three years ago, at the age of two) mentions the age of fifteen and damskie dekol’te (the décolleté dresses of women):
Любовь. Есть вещи, которые меня терзают.
Трощейкин. Какие вещи?
Любовь. Хотя бы эти детские мячи. Я не могу. Сегодня мамино рождение, значит, послезавтра ему было бы пять лет. Пять лет. Подумай.
Трощейкин. А... Ну, знаешь... Ах, Люба, Люба, я тебе тысячу раз говорил, что нельзя так жить, в сослагательном наклонении. Ну -- пять, ну -- ещё пять, ну -- ещё... А потом было бы ему пятнадцать, он бы курил, хамил, прыщавел и заглядывал за дамские декольте.
Любовь. Хочешь, я тебе скажу, что мне приходит иногда в голову: а что если ты феноменальный пошляк? (Act One)
Lyubov’ calls her husband fenomenal’nyi poshlyak (a phenomenally vulgar person). In his essay on Mayakovski Khodasevich says that grubiyan i poshlyak (the boor and the vulgarian) loudly laugh in Mayakovski’s verses:
Он первый сделал пошлость и грубость не материалом, но смыслом поэзии. Грубиян и пошляк заржали из его стихов: "Вот мы! Мы мыслим!"
VN’s “late namesake” committed suicide in 1930. In his last poem Mayakovski mentions byt (daily routine):
Как говорят — «инцидент исперчен»,
любовная лодка разбилась о быт.
Я с жизнью в расчёте и не к чему перечень
взаимных болей, бед и обид.
Perechen' vzaimnykh boley, bed i obid (the list of mutual pains, troubles and offences) in Mayakovski’s last poem (suicide note) brings to mind podschityvanie obid (calculation of offences) mentioned by Troshcheykin:
Трощейкин. А -- нет, это -- уволь. Мне сейчас не до женских разговоров, я знаю эти разговоры, с подсчитыванием обид и подведением идиотских итогов. Меня сейчас больше интересует, почему не идёт этот проклятый сыщик. Ах, Люба, да понимаешь ли ты, что мы находимся в смертельной, смертельной...
Любовь. Перестань разводить истерику! Мне за тебя стыдно. Я всегда знала, что ты трус. Я никогда не забуду, как ты стал накрываться вот этим ковриком, когда он стрелял. (Act Three)
Lyubov' calls her husband trus (a coward). In his poem Smert' poeta (“The Poet’s Death,” 1930) Pasternak compares Mayakovski’s vystrel (shot) to Etna in the foothills of cowards of both sexes (v predgor'ye trusov i trusikh):
Твой выстрел был подобен Этне
В предгорье трусов и трусих.
In “The Waltz Invention” Waltz blows up krasivuyu golubuyu goru (the beautiful blue mountain) that can be seen in the window of the room of the Minister of War.
Aleksey Maksimovich Troshcheykin is a namesake of Aleksey Maksimovich Peshkov (Maxim Gorky’s real name). The name and patronymic of Lyubov’s and Vera’s mother, Antonina Pavlovna Opoyashin, hints at Chekhov. In his article “Chekhov and Gorky” included in the collection of essays Gryadushchiy Kham ("The Future Ham," 1906) Merezhkovski says that byt (the quiet life) is over, sobytiya (the events) started:
Наконец "началось", сорвалось, полетело -- всё кругом летит, летим и мы, вверх или вниз, к Богу или к чёрту, -- не знаем пока, боимся узнать, но, во всяком случае, летим, не остановимся, -- и слава Богу! Кончился быт, начались события.
Merezhkovski is the author of Silvio (1890), a drama in verse.
According to Khodasevich, Mayakovski surprised with his “novelty” only Shklovsky and Yakobson:
Если бы Хлебников, Брсов, Уитман, Блок, Андрей Белый, Гиппиус да еще раешники доброго старого времени отобрали у Маяковского то, что он взял от них - от Маяковского бы осталось пустое место. “Новизною” он удивил только Шкловского да Якобсона.
Shklovsky, Yakobson and Osip Brik (the husband of Mayakovski's mistress Lilya Brik) were members of OPOYAZ (Obshchestvo izucheniya poeticheskogo yazyka, “Society for the Study of Poetic Language,” a prominent group of linguists and literary critics in St. Petersburg founded in 1916 and dissolved by the early 1930s). The surname of Lyubov’s and Vera’s mother, Opayashin (or Opoyashin), seems to hint at OPOYAZ.
The action in “The Event” takes place on Antonina Pavlovna’s fiftieth birthday. At the beginning of the play Lyubov’ tells her husband that poslezavtra (the day after tomorrow) their little son would have been five. At the end of “The Event” Lyubov’ learns from Meshaev the Second (Antonina Pavlovna’s last guest) that Barbashin left the city forever. It seems that Lyubov’ commits suicide and, in the “sleep of death,” dreams of Waltz and his invention on her dead son’s fifth birthday.
*VN’s father Vladimir Dmitrievich Nabokov (1870-1922) was assassinated in March of 1922, at the age of fifty-one. In 1923, when his son wrote “The Wanderers,” VDN would have been fifty-two. VN wrote “The Event” and “The Waltz Invention” in 1938, sixteen years after the assassination of his father.
Alexey Sklyarenko
Search archive with Google:
http://www.google.com/advanced_search?q=site:listserv.ucsb.edu&HL=en
Contact the Editors: mailto:nabokv-l@utk.edu,dana.dragunoiu@gmail.com,shvabrin@humnet.ucla.edu
Zembla: http://www.libraries.psu.edu/nabokov/zembla.htm
Nabokv-L policies: http://web.utk.edu/~sblackwe/EDNote.htm
Nabokov Online Journal:" http://www.nabokovonline.com
AdaOnline: "http://www.ada.auckland.ac.nz/
The Nabokov Society of Japan's Annotations to Ada: http://vnjapan.org/main/ada/index.html
The VN Bibliography Blog: http://vnbiblio.com/
Search the archive with L-Soft: https://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?A0=NABOKV-L
Manage subscription options :http://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?SUBED1=NABOKV-L