In his Commentary to Shade’s poem Kinbote (who imagines that he is Charles the Beloved, the last self-exiled king of Zembla) mentions the society sculptor and poet Arnor who used Fleur de Fyler’s breasts and feet for his Lilith Calling Back Adam:
Our Prince was fond of Fleur as of a sister but with no soft shadow of incest or secondary homosexual complications. She had a small pale face with prominent cheekbones, luminous eyes, and curly dark hair. It was rumored that after going about with a porcelain cup and Cinderella's slipper for months, the society sculptor and poet Arnor had found in her what he sought and had used her breasts and feet for his Lilith Calling Back Adam; but I am certainly no expert in these tender matters. Otar, her lover, said that when you walked behind her, and she knew you were walking behind her, the swing and play of those slim haunches was something intensely artistic, something Arab girls were taught in special schools by special Parisian panders who were afterwards strangled. Her fragile ankles, he said, which she placed very close together in her dainty and wavy walk, were the "careful jewels" in Arnor's poem about a miragarl ("mirage girl"), for which "a dream king in the sandy wastes of time would give three hundred camels and three fountains.
/ / / /
On sagaren werem tremkin tri stana
/ / / /
Verbala wod gev ut tri phantana
(I have marked the stress accents.) (note to Line 80)
Otar eventually marries Fleur’s sister Fifalda:
Otar, Count, heterosexual man of fashion and Zemblan patriot, b. 1915, his bald spot, his two teenage mistresses, Fleur and Fifalda (later Countess Otar), blue-veined daughters of Countess de Fyler, interesting light effects, 71. (Index to PF)
While Fleur de Fyler is “defiler of flowers,” her sister Fifalda is “defiler of butterflies” (as pointed out by Matt Roth, fifalda is an old English word for “butterfly”). Fleur de Fyler brings to mind Fleur-de-Lys, a character in V. Hugo’s novel Notre Dame de Paris (1831) whose name hints at fleur-de-lis (a stylized lily often used as a heraldic symbol). In an omitted stanza (Four: IV: 13) of Eugene Onegin Pushkin mentions butterflies and lilies:
Дознался я, что дамы сами,
Душевной тайне изменя,
Не могут надивиться нами,
Себя по совести ценя.
Восторги наши своенравны
Им очень кажутся забавны;
И, право, с нашей стороны
Мы непростительно смешны.
Закабалясь неосторожно,
Мы их любви в награду ждём.
Любовь в безумии зовём,
Как будто требовать возможно
От мотыльков иль от лилей
И чувств глубоких и страстей!
I have discovered that ladies themselves
betraying their souls secret,
cannot stop marveling at us
when in all fairness they appraise themselves.
Our wayward transports
appear to them very amusing;
and, really, on our part,
we’re inexcusably absurd.
Self-bondaged rashly,
their love we, in reward, expect,
in folly call for love,
as if it were possible to demand
from butterflies or lilies
deep sentiments and passions.
In Chapter One (XXXI-XXXII) of EO Pushkin eulogizes female feet and wonders where they now trample vernant blooms:
Когда ж и где, в какой пустыне,
Безумец, их забудешь ты?
Ах, ножки, ножки! где вы ныне?
Где мнете вешние цветы?
Взлелеяны в восточной неге,
На северном, печальном снеге
Вы не оставили следов:
Любили мягких вы ковров
Роскошное прикосновенье.
Давно ль для вас я забывал
И жажду славы и похвал,
И край отцов, и заточенье?
Исчезло счастье юных лет,
Как на лугах ваш легкий след.
Дианы грудь, ланиты Флоры
Прелестны, милые друзья!
Однако ножка Терпсихоры
Прелестней чем-то для меня.
Она, пророчествуя взгляду
Неоцененную награду,
Влечет условною красой
Желаний своевольный рой.
Люблю ее, мой друг Эльвина,
Под длинной скатертью столов,
Весной на мураве лугов,
Зимой на чугуне камина,
На зеркальном паркете зал,
У моря на граните скал.
So when and where, in what desert, will you
forget them, madman? Little feet,
ah, little feet! Where are you now?
Where do you trample vernant blooms?
Brought up in Oriental mollitude,
on the Northern sad snow
you left no prints:
you liked the sumptuous contact
of yielding rugs.
Is it long since I would forget for you
the thirst for fame and praises,
the country of my fathers, and confinement?
The happiness of youthful years has vanished
as on the meadows your light trace.
Diana's bosom, Flora's cheeks, are charming,
dear friends! Nevertheless, for me
something about it makes more charming
the small foot of Terpsichore.
By prophesying to the gaze
an unpriced recompense,
with token beauty it attracts the willful
swarm of desires.
I like it, dear Elvina,
beneath the long napery of tables,
in springtime on the turf of meads,
in winter on the hearth's cast iron,
on mirrory parquet of halls,
by the sea on granite of rocks.
In his EO Commentary (vol. II, p.117) VN points out that Pushkin shared the passion for a pretty instep with Goethe. Among the creatures that Goethe’s Faust sees on the Brocken is Adam’s first wife Lilith:
Faust: Wer ist denn das?
Mephistopheles: Betrachte sie genau!
Lilith ist das.
Faust: Wer?
Mephistopheles: Adams erste Frau.
Nimm dich in acht vor ihren schönen Haaren,
Vor diesem Schmuck, mit dem sie einzig prangt.
Wenn sie damit den jungen Mann erlangt,
So läßt sie ihn so bald nicht wieder fahren.
Faust: Who's that there?
Mephisto: Take a good look.
Lilith.
Faust: Lilith? Who is that?
Mephisto: Adam's wife, his
first.
Beware of her.
Her beauty's one boast is her dangerous hair.
Then Lilith winds it tight around young men;
She doesn't soon let go of them again. (Faust, Part One, “The Walpurgis Night”)
This scene is immediately preceded by Mephistopheles’ words:
Der ganze Strudel strebt nach oben;
Du glaubst zu schieben, und du wirst geschoben.
The whirlpool swirls to get above:
Thou’rt shoved thyself, imagining to shove.
In a letter of Jan. 4, 1858, to V. P. Botkin Leo Tolstoy quotes the second line:
Человек везде человек, т. е. слаб. Нечто мученики, только одни мученики непосредственно действовали для добра. Т. е. делали то самое добро, которое хотели делать. А эти все деятели — рабы самих себя и событий. Хотят звезды или славы, а выходит государственная польза, а государственная польза выходит зло для всего человечества. А хотят государственной пользы, выходит кому-нибудь звезда и на ней останавливается. Glaubst zu schieben und wirst geschoben.
In the same letter Tolstoy praises Botkin’s sister (Fet’s wife) Maria Petrovna and mentions the writer Grigorovich who wrote a new tale and is going to Rome:
В Петербурге я не был и не хочется, Григорович был здесь. Написал недурную повесть и сбирается на днях в Рим. Милый Фет был болен и теперь ещё не совсем поправился. Какой он капризный и злой, когда болен, и какая славная женщина ваша сестра М[ария] П[етровна].
According to Kinbote, Prince Charles was fond of Fleur as of a sister. Koshka i myshka (“Cat and Mouse,” Grigorovich’s new tale mentioned by Tolstoy) brings to mind a cat-and-mouse game in the second line of Shade’s poem The Sacred Tree:
A hickory. Our poet shared with the English masters the noble knack of transplanting trees into verse with their sap and shade. Many years ago Disa, our King's Queen, whose favorite trees were the jacaranda and the maidenhair, copied out in her album a quatrain from John Shade's collection of short poems Hebe's Cup, which I cannot refrain from quoting here (from a letter I received on April 6, 1959, from southern France):
THE SACRED TREE
The ginkgo leaf, in golden hue, when shed,
A muscat grape,
Is an old-fashioned butterfly, ill-spread,
In shape.
When the new Episcopal church in New Wye (see note to line 549) was built, the bulldozers spared an arc of those sacred trees planted by a landscaper of genius (Repburg) at the end of the so-called Shakespeare Avenue, on the campus. I do not know if it is relevant or not but there is a cat-and-mouse game in the second line, and "tree" in Zemblan is grados. (note to Line 49)
Ginkgo biloba is a poem by Goethe included in West-Eastern Divan (1819):
Dieses Baums Blatt, der von Osten
Meinem Garten anvertraut,
Giebt geheimen Sinn zu kosten,
Wie's den Wissenden erbaut,
Ist es ein lebendig Wesen,
Das sich in sich selbst getrennt?
Sind es zwei, die sich erlesen,
Daß man sie als Eines kennt?
Solche Frage zu erwidern,
Fand ich wohl den rechten Sinn,
Fühlst du nicht an meinen Liedern,
Daß ich Eins und doppelt bin?
This leaf from a tree in the East,
Has been given to my garden.
It reveals a certain secret,
Which pleases me and thoughtful people.
Is it one living being,
Which has separated in itself?
Or are these two, who chose
To be recognized as one?
Answering this kind of question,
Haven't I found the proper meaning,
Don't you feel in my songs,
That I'm one and double?
Grados (Zemblan for “tree”) differs only in one letter from Gradus (the name of Shade’s murderer). In Goethe’s tragedy Mephistopheles calls Faust ein Mann von vielen Graden (a man of manifold degrees):
Mephistopheles:
Genug, genug, o treffliche Sibylle!
Gib deinen Trank herbei, und fülle
Die Schale rasch bis an den Rand hinan;
Denn meinem Freund wird dieser Trunk nicht schaden:
Er ist ein Mann von vielen Graden,
Der manchen guten Schluck getan.
Mephistopheles:
O Sibyl excellent, enough of adjuration!
But hither bring us thy potation,
And quickly fill the beaker to the brim!
This drink will bring my friend no injuries:
He is a man of manifold degrees,
And many draughts are known to him. (Faust, Part One, “Witches’ Kitchen”)
Treffliche Sibylle (“excellent Sibyl,” as Mephistopheles calls the witch who makes a drink for Faust) brings to mind Shade’s wife Sybil. According to Kinbote, Sybil Shade’s maiden name, Irondell, comes from the French word for “swallow” (note to line 247). Lastochki (“Swallows,” 1884) is a poem by Fet (who was married to Maria Botkin).
Goethe is the author of Roman Elegies (1795). In his fragment Rim (“Rome,” 1842) Gogol describes a carnival in Rome and mentions the Italian sonnets with a coda. Shade’s poem is almost finished when he is killed by Gradus. It seems that, to be completed, Shade’s poem needs not only Line 1000 (identical to Line 1: “I was the shadow of the waxwing slain”), but also a coda (Line 1001: “By its own double in the windowpane”).
The poet Shade, his commentator Kinbote and his killer Gradus are one and the same person. As Mephistopheles puts it,
Mein Freund, die Kunst ist alt und neu.
Es war die Art zu allen Zeiten,
Durch Drei und Eins, und Eins und Drei
Irrtum statt Wahrheit zu verbreiten.
The art is old and new, for verily
All ages have been taught the matter —
By Three and One, and One and Three,
Error instead of Truth to scatter. (Faust, Part One, “Witches’ Kitchen”)
Shade’s, Kinbote’s and Gradus’ “real” name seems to be Botkin. An American scholar of Russian descent, Professor Vsevolod Botkin went mad and became Shade, Kinbote and Gradus after the tragic death of his daughter Nadezhda (Hazel Shade of Kinbote’s Commentary). Nadezhda is Russian for “hope.” At the end of his poem Hoffnung (“Hope”) Goethe mentions Frucht and Schatten (fruit and shade) that his trees will once give:
Schaff, das Tagwerk meiner Hände,
Hohes Glück, daß ich’s vollende!
Laß, o laß mich nicht ermatten!
Nein, es sind nicht leere Träume:
Jetzt nur Stangen diese Bäume
Geben einst noch Frucht und Schatten.
Na posev lesa (“On Planting a Wood,” 1842) is a poem by Baratynski. In his poem Na smert’ Gyote (“On the Death of Goethe,” 1832) Baratynski compares Goethe to the last leaf on the high tree of mankind. ). In his essay Pushkin (1896) Merezhkovski mentions neyasnyi shyopot Sibilly (the unclear whisper of the Sybil) in Baratynski’s poetry and quotes Pushkin’s poem Ne day mne Bog soyti s uma… (“The Lord Forbid my Going Mad…” 1833):
Наконец сомнения в благах западной культуры - неясный шёпот сибиллы у Баратынского - Лев Толстой превратил в громовый воинственный клич; любовь к природе Лермонтова, его песни о безучастной красоте моря и неба - в "четыре упряжки", в полевую работу; христианство Достоевского и Гоголя, далёкое от действительной жизни, священный огонь, пожиравший их сердца, - в страшный циклопический молот, направленный против главных устоев современного общества. Но всего замечательнее, что это русское возвращение к природе - русский бунт против культуры, первый выразил Пушкин, величайший гений культуры среди наших писателей:
Когда б оставили меня
На воле, как бы резво я
Пустился в тёмный лес!
Я пел бы в пламенном бреду,
Я забывался бы в чаду
Нестройных, чудных грез,
И силен, волен был бы я,
Как вихорь, роющий поля,
Ломающий леса.
И я б заслушивался волн,
И я глядел бы, счастья полн,
В пустые небеса. (II)
According to Merezhkovski, Pushkin is closer to Goethe than to Byron (whom Merezhkovski compares to Faust’s son Euphorion):
С этой точки зрения становится вполне ясной ошибка тех, которые ставят Пушкина в связь не с Гёте, а с Байроном. Правда, Байрон увеличил силы Пушкина, но не иначе, как побежденный враг увеличивает силы победителя. Пушкин поглотил Евфориона, преодолел его крайности, его разлад, претворил его в своем сердце, и устремился дальше, выше – в те ясные сферы всеобъемлющей гармонии, куда звал Гёте и куда за Гёте никто не имел силы пойти, кроме Пушкина.
Русский поэт сам сознавал себя гораздо ближе к создателю «Фауста», чем к певцу «Дон-Жуана». «Гений Байрона бледнел с его молодостью, – пишет двадцатипятилетний Пушкин Вяземскому вскоре после смерти Байрона, – в своих трагедиях, не исключая и „Каина“, он уже не тот пламенный демон, который создал „Гяура“ и „Чайльд-Гарольда“. Первые две песни „Дон-Жуана“ выше следующих. Его поэзия, видимо, изменилась. Он весь создан был навыворот. Постепенности в нём не было; он вдруг созрел и возмужал – пропел и замолчал, и первые звуки его уже ему не возвратились».
В разговоре со Смирновой Пушкин упоминает о подражаниях Мицкевича Байрону как об одном из его главных недостатков. «Это – великий лирик, – замечает Пушкин, – пожалуй, ещё слишком в духе Байрона, он всегда более меня поддавался его влиянию, он остался тем, чем был в 1826 году».
Вот как русский поэт понимает значение «Фауста»: «Фауст» стоит совсем особо. Это последнее слово немецкой литературы, это особый мир, как «Божественная комедия»; это – в изящной форме альфа и омега человеческой мысли со времён христианства». (IV)
According to Alexandra Smirnova (whose spurious memoirs are quoted by Merezhkovski), Pushkin called Goethe’s Faust “alpha and omega of human thought since the times of Christianity.” Hazel Shade drowned in Lake Omega. The last king of Zembla, Charles the Beloved is the son of King Alfin (Alfin the Vague). Alphina is the youngest daughter of Judge Goldsworth (Kinbote’s landlord):
In the Foreword to this work I have had occasion to say something about the amenities of my habitation. The charming, charmingly vague lady (see note to line 691), who secured it for me, sight unseen, meant well, no doubt, especially since it was widely admired in the neighborhood for its "old-world spaciousness and graciousness." Actually, it was an old, dismal, white-and-black, half-timbered house, of the type termed wodnaggen in my country, with carved gables, drafty bow windows and a so-called "semi-noble" porch, surmounted by a hideous veranda. Judge Goldsworth had a wife, and four daughters. Family photographs met me in the hallway and pursued me from room to room, and although I am sure that Alphina (9), Betty (10), Candida (12), and Dee (14) will soon change from horribly cute little schoolgirls to smart young ladies and superior mothers, I must confess that their pert pictures irritated me to such an extent that finally I gathered them one by one and dumped them all in a closet under the gallows row of their cellophane-shrouded winter clothes. (note to Lines: 47-48)
Shade’s “frame house between Goldsworth and Wordsmith” blends Oliver Goldsmith (1728-74) with William Wordsworth (1770-1850). Pushkin’s Sonet (“A Sonnet,” 1830) has the epigraph from Wordsworth: “Scorn not the sonnet, critic.”
In his Rimskie sonety (“Roman Sonnets”) Vyacheslav Ivanov describes “the queen of fountains, Trevi” (the Trevi Fountain in Rome that brings to mind three fountains in Arnor’s poem about a miragarl):
Весть мощных вод и в веяньи прохлады
Послышится, и в их растущем реве.
Иди на гул: раздвинутся громады,
Сверкнет царица водомётов, Треви.
Сребром с палат посыплются каскады;
Морские кони прянут в светлом гневе;
Из скал богини выйдут, гостье рады,
И сам Нептун навстречу Влаге-Деве.
О, сколько раз, беглец невольный Рима,
С молитвой о возврате в час потребный
Я за плечо бросал в тебя монеты!
Свершались договорные обеты:
Счастливого, как днесь, фонтан волшебный,
Ты возвращал святыням пилигрима.
Alexey Sklyarenko