In VN’s novel Podvig (“Glory,” 1932) Martin had once invited to uzhin (dinner) one Lieutenant Melkikh who had twice crossed the border on dangerous missions:
С этого дня началась между ними по случайному поводу серия особенных разговоров. Мартын, решив поразить Сонино воображение, очень туманно намекнул на то, что вступил в тайный союз, налаживающий кое-какие операции разведочного свойства. Правда, союзы такие существовали, правда, общий знакомый, поручик Мелких, по слухам пробирался дважды кое-куда, правда и то, что Мартын всё искал случая поближе с ним сойтись (раз даже угощал его ужином) и всё жалел, что не встретился в Швейцарии с Грузиновым, о котором упомянул Зиланов, и который, по наведенным справкам, оказался человеком больших авантюр, террористом, заговорщиком, руководителем недавних крестьянских восстаний.
Something they discussed that day happened to lead to a series of quite special exchanges between them. With the intent of striking Sonia’s imagination, Martin vaguely alluded to his having joined a secret group of anti-Bolshevist conspirators that organized reconnaissance operations. It was perfectly true that such a group did exist; in fact, a common friend of theirs, one Lieutenant Melkikh, had twice crossed the border on dangerous missions; it was also true that Martin kept looking for an opportunity to make friends with him (once he had even invited him to dinner) and always regretted that while in Switzerland he had not met the mysterious Gruzinov, whom Zilanov had mentioned, and who, according to information Martin had gathered, emerged as a man of great adventures, a terrorist, a very special spy, and the mastermind of recent peasant revolts against the Soviet rule. (chapter 34)
The lieutenant’s name seems to hint at Melkiy bes (“The Petty Demon,” 1907), a novel by Fyodor Sologub. Its title goes back to Mephistopheles’ words in Pushkin’s Scene from Faust (1825):
Я мелким бесом извивался,
Развеселить тебя старался,
Возил и к ведьмам и к духам,
И что же? всё по пустякам.
A petty demon, I wriggled free,
Endeavored to cheer you, let you see
Witches and spirits. And what for?
It only served to bore you more.
(tr. A. Shaw)
In his review of Sologub’s collection of poetry Plamennyi krug (“Fiery Circle,” 1908) Alexander Blok compares Sologub to Pushkin:
Простота, строгость, совершенство форм и какая-то одна трудно уловимая черта лёгкого, шутливого и печального отношения к миру роднит Сологуба-поэта с Пушкиным. Нелегко продолжать это сравнение, чувствуя Сологуба и сологубское глубоко близким и современным себе; но, может быть, я не ошибусь, если скажу ещё, что Сологубу, как Пушкину, свойственно порою шутить и забавляться формами и что он имеет на это право потому же, почему Пушкин мог шутливо рифмовать розу с морозом.
At the end of his review Blok singles out Sologub’s poem Nyurenbergskiy palach (“The Nuremberg Executioner”):
Есть в книге Сологуба стихотворение, которое может стать «классическим», как роман «Мелкий бес». Это стихотворение — «Нюренбергский палач». Классические произведения — это те, которые входят в хрестоматии и которые люди должны долгое время перечитывать, если они хотят, чтобы их не сочли необразованными. Правда, перечитывать такие произведения бывает иногда немного страшно: если взять сейчас в руки «Фауста», или «Онегина», или «Мёртвые души», станет не по себе: древние воспоминания посещают. Может быть, поколения, следующие за нами, испытают то же, перечитывая «Нюренбергского палача».
Sologub’s poem begins (and ends) as follows:
Кто знает, сколько скуки
В искусстве палача!
Не брать бы вовсе в руки
Тяжёлого меча.
Who knows what boredom
is there in an executioner’s art!
One wishes one had never taken at all
a heavy sword in one’s hands.
In line 29 of Sologub’s poem the word pomost (scaffold) is incorrectly accented on the first syllable:
Один взойду на помост
Росистым утром я,
Пока спокоен дома
Строгий судия.
The same error occurs twice in Apollon Maykov’s poem Savonarola (1851), in which palach (executioner) is also mentioned:
Сюда процессия вступила.
На помост встал монах седой,
И чудно солнцем озарило
Его фигуру над толпой…
И вот опять костёр багровый
На той же площади пылал;
Палач у виселицы новой
Спокойно жертвы новой ждал,
И грозный папский трибунал
Стоял на помосте высоком.
Playing Zoorland with Martin, Sonia mentions Savan-na-rylo (“Savior-and-Mauler”), a chieftain whose soubriquet hints at Savonarola:
Иногда среди общей беседы, за столом, например, - Соня вдруг поворачивалась к нему и быстро шептала: "Ты слышал, вышел закон, запретили гусеницам окукляться", - или: "Я забыла тебе сказать, что Саван-на-рыло" (кличка одного из вождей) "приказал врачам лечить все болезни одним способом, а не разбрасываться".
Sometimes during the general conversation—at table, for instance—Sonia would suddenly turn to him and quickly whisper, “Have you heard, there’s a new law forbidding caterpillars to pupate,” or “I forgot to tell you, Savior-and-Mauler” (the sobriquet of one of the chieftains) “has ordered physicians to stop casting around and to treat all illnesses in exactly the same way.” (chapter 34)
In his poem O, net! ne raskolduesh’ serdtsa ty… (“Oh no! you cannot disenchant my heart…” 1913) Blok mentions nekiy savan belyi (“a certain white shroud”):
И ты уйдёшь. И некий саван белый
Прижмешь к губам ты, пребывая в снах.
Всё будет сном: что ты хоронишь тело,
Что ты стоишь три ночи в головах.
You‘ll go away. And you will kiss devoutly
A snow-white shroud, and by candle lights
You’ll dream and fancy burying someone sadly
And standing at the head three days and nights.
On the other hand, Savan-na-rylo brings to mind svinye ryla (pig snouts, instead of faces) mentioned by the Town Mayor at the end of Gogol’s play Revizor (“The Inspector,” 1835). According to Blok, Sologub is Gogol’s lawful heir:
Несмотря на то что Сологуб давно уже стал художником совершенным и, может быть, не имеющим себе равного в современности, — он получил широкую известность лишь с того времени, как «Мелкий бес» появился в печати отдельным изданием (на днях вышло уже третье издание романа). Правда, это первое произведение, о котором можно сказать с уверенностью, что автор его — законный преемник Гоголя, что он — последний сатирик дореволюционной России; но если «Мелкий бес» готов сделаться достоянием народным, то и рассказы Сологуба должны быть оценены по справедливости в близком будущем.
At the beginning of his article Intelligentsiya i revolyutsiya (“Intelligentsia and Revolution,” 1918) Blok mentions Dostoevski (a writer who once raised the scaffold) and Gogol and quotes Carlyle (“Democracy is born storm-girt”):
"Россия гибнет", "России больше нет", "вечная память России", слышу я вокруг себя.
Но передо мной - Россия: та, которую видели в устрашающих и пророческих снах наши великие писатели; тот Петербург, который видел Достоевский; та Россия, которую Гоголь назвал несущейся тройкой.
Россия - буря. Демократия приходит "опоясанная бурей", говорит Карлейль.
России суждено пережить муки, унижения, разделения; но она выйдет из этих унижений новой и - по-новому - великой.
Martin is fond of Carlyle and can vividly visualize execution:
В науке исторической Мартыну нравилось то, что он мог ясно вообразить, и потому он любил Карлейля. Плохо запоминая даты и пренебрегая обобщениями, он жадно выискивал живое, человеческое, принадлежащее к разряду тех изумительных подробностей, которыми грядущие поколения, пожалуй, пресытятся, глядя на старые, моросящие фильмы наших времён. Он живо себе представлял дрожащий белый день, простоту чёрной гильотины, и неуклюжую возню на помосте, где палачи тискают голоплечего толстяка, меж тем, как в толпе добродушный гражданин поднимает под локотки любопытную, но низкорослую гражданку.
In the study of history Martin liked what he could imagine clearly, and therefore he was fond of Carlyle. With his poor memory for dates and scorn for generalizations, he avidly sought out what was live and human, what belonged to that class of astonishing details which well may satiate coming generations as they watch old, drizzly films of our day. He vividly visualized the shivering white day, the simplicity of the black guillotine, and the clumsy tussle on the scaffold, where the executioners roughly handle a bare-shouldered fat man while, in the crowd, a good-natured citoyen raises by the elbows a citoyenne whose curiosity exceeds her stature. (chapter 15)
Grazhdanin (citoyen) and grazhdanka (citoyenne) bring to mind grazhdanina oklikaet grazhdanin… (“a citizen is hailed by a citizen”), a line from Zorgenfrey’s poem Nad Nevoy (“Over the Neva,” 1920). One of Blok’s most famous poems, Shagi komandora (“The Commander’s Footsteps,” 1912), is dedicated to Zorgenfrey. In Blok’s poem the Commander tells Don Juan that he himself called him to uzhin (dinner):
Пролетает, брызнув в ночь огнями,
Чёрный, тихий, как сова, мотор,
Тихими, тяжёлыми шагами
В дом вступает Командор...
Настежь дверь. Из непомерной стужи,
Словно хриплый бой ночных часов -
Бой часов: "Ты звал меня на ужин.
Я пришёл. А ты готов?.."
Splashing light into the night, a car
Rushes by, as black and quiet as an owl.
With his quiet, heavy footsteps
The Commander steps inside the house...
The door gapes. Through the excessive frost
Hoarsely like the tolling of the midnightclocks -
The hour tolls: "You called me here to dinner.
I have come. Are you prepared?.."
In his poem Blok mentions pen’ye petukha (a rooster’s song):
Холодно и пусто в пышной спальне,
Слуги спят и ночь глуха.
Из страны блаженной, незнакомой, дальней
Слышно пенье петуха.
Cold and empty is the lavish bedroom,
Servants sleep in the still night.
From a blissful, foreign, distant land
Comes a rooster's song.
It brings to mind molodoy alektor (a young cock) whose hoarse, cheerful cries Martin hears at dawn in a Phaleron hotel:
Знакомство, незаметно начавшееся на пароходе, продолжалось в Греции, на берегу моря, в одной из белых фалерских гостиниц. Софье Дмитриевне с сыном достался прескверный крохотный номер, - единственное окно выходило в пыльный двор, и там, на рассвете, со всякими мучительными приготовлениями, с предварительным похлопыванием крыл и другими звуками, хрипло и бодро начинал кричать молодой алектор.
The acquaintance that had imperceptibly begun on shipboard continued in Greece, at the seaside, in one of the white hotels of Phaleron. Sofia and her son ended up in a nasty, tiny room; its only window gave on a dusty courtyard where, at dawn, with various agonizing preparatives, with a preliminary flapping of wings and other sounds, a young cock commenced his series of hoarse, cheerful cries. (chapter 8)
Alexey Sklyarenko