VN’s story Lik (1939) begins as follows:
Есть пьеса "Бездна" (L'Abîme) известного французского писателя Suire. Она уже сошла со сцены, прямо в Малую Лету (т. е. в ту, которая обслуживает театр,-- речка, кстати сказать, не столь безнадежная, как главная, с менее крепким раствором забвения, так что режиссёрская удочка иное ещё вылавливает спустя много лет). В этой пьесе, по существу идиотской, даже идеально идиотской, иначе говоря -- идеально построенной на прочных условностях общепринятой драматургии, трактуется страстной путь пожилой женщины, доброй католички и землевладелицы, вдруг загоревшейся греховной страстью к молодому русскому, Igor, -- Игорю, случайно попавшему к ней в усадьбу и полюбившему её дочь Анжелику.
There is a play of the 1920s, called L'Abîme (The Abyss), by the well-known French author Suire. It has already passed from the stage straight into the Lesser Lethe (the one, that is, that serves the theater – a stream, incidentally, not quite as hopeless as the main river, and containing a weaker solution of oblivion, so that angling producers may still fish something out many years later). This play – essentially idiotic, even ideally idiotic, or, putting it another way, ideally constructed on the solid conventions of traditional dramaturgy – deals with the torments of a middle-aged, rich, and religious French lady suddenly inflamed by a sinful passion for a young Russian named Igor, who has turned up at her château and fallen in love with her daughter Angélique.
In his poem Mednyi vsadnik (“The Bronze Horseman,” 1833) Pushkin describes the equestrian statue of Peter I and mentions bezdna (the abyss) and lik derzhavtsa polumira (the face of the half-planet’s ruler):
О мощный властелин судьбы!
Не так ли ты над самой бездной
На высоте, уздой железной
Россию поднял на дыбы?
Кругом подножия кумира
Безумец бедный обошёл
И взоры дикие навёл
На лик державца полумира.
Oh, mighty sovereign of destiny!
Haven’t you similarly reared Russia
With an iron bridle on the eminence
Before the abyss ?
The poor madman walked around
The idol’s pedestal
And looked wildly at the face
Of the half-planet’s ruler. (Part Two)
In the Prologue of “The Bronze Horseman” Pushkin mentions finskiy rybolov (the Finnish fisherman) and the Neva:
Где прежде финский рыболов,
Печальный пасынок природы,
Один у низких берегов
Бросал в неведомые воды
Свой ветхой невод, ныне там
По оживленным берегам
Громады стройные теснятся
Дворцов и башен; корабли
Толпой со всех концов земли
К богатым пристаням стремятся;
В гранит оделася Нева…
Where once the Finnish fisherman,
Sad stepson of Nature, alone,
By low riverbanks’ a sand,
Cast into waters, never known,
His ancient net, now on the place,
Along the full of people banks,
Cluster the tall and graceful masses
Of castles and palaces; and sails
Hasten in throng to the rich quays
From all the lands our planet masters;
The Neva-river’s dressed with rocks…
In his poem Sankt-Peterburg (“St. Petersburg,” 1924) VN compares the Neva to Lethe (cf. the Lesser Lethe, the one that serves the theater) and mentions Pushkin:
Орлы мерцают вдоль опушки.
Нева, лениво шелестя,
как Лета льётся. След локтя
оставил на граните Пушкин.
Along their boundary eagles shimmer.
With lazy murmurs the Neva
like Lethe flows. An elbow mark
was left by Pushkin on the granite.
The pedestal of the Bronze Horseman is the enormous grom-kamen’ (Thunder Stone). Kamen’ (“Stone,” 1913) is the first collection of poetry of Osip Mandelshtam (a poet who finished the Tenishev School and who perished in Stalin’s labor camp at the end of 1938). According to a Russian saying, poka grom ne gryanet, muzhik ne perekrestitsya (until the thunder strikes, the peasant won’t cross himself). In a letter of May 18, 1890, to Strakhov Leo Tolstoy repeats the word muzhik (peasant) four times and quotes Montaigne:
У меня есть очень умный знакомый Орлов, к[оторый] говорит: я верю, как мужик, в Христа, Бога и во всё. Но ведь это нельзя. Если он верит, как мужик, в Христа, то этим самым он говорит, что верит совсем не так, как мужик. Мужик верит так, как верили и верят величайшие мудрецы, до к[оторых] он может подняться, отцы и святители, т[о] е[сть] верит в самое высшее, что еле-еле может понять. И прекрасно делает. И так надо делать и нам, чтобы у нас была вера, к[оторая] бы выдержала в смертный час, quand il faudra parler français, как говорит Montaigne.
In his Essais (Vol. One, Chapter XVIII) Montaigne says: à se dernier rôle de la mort et de nous il n’y a plus que feindre, il faut parler français (in this last role of death one should not pretend anymore, one should speak French). VN’s Lik ends as follows:
К дому, где жили Колдуновы, автомобиль подъехал со стороны площади. Там собралась толпа, и только с помощью упорных трубных угроз автомобилю удалось протиснуться. Около фонтана, на стуле, сидела жена Колдунова, весь лоб и левая часть лица были в блестящей крови, слиплись волосы, она сидела совершенно прямо и неподвижно, окружённая любопытными, а рядом с ней, тоже неподвижно, стоял её мальчик в окровавленной рубашке, прикрывая лицо кулаком, -- такая, что ли, картина. Полицейский, принявший Лика за врача, провёл его в комнату. Среди осколков, на полу навзничь лежал обезображенный выстрелом в рот, широко раскинув ноги в новых белых... -- Это мои,-- сказал Лик по-французски. The taxi approached Koldunov’s place from the direction of the square. A crowd had gathered, and it was only by dint of persistent threats with its horn that the driver managed to squeeze through. Koldunov’s wife was sitting on a chair by the public fountain. Her forehead and left cheek glistened with blood, her hair was matted, and she sat quite straight and motionless surrounded by the curious, while, next to her, also motionless, stood her boy, in a bloodstained shirt, covering his face with his fist, a kind of tableau. A policeman, mistaking Lik for a doctor, escorted him into the room. The dead man lay on the floor amid broken crockery, his face blasted by a gunshot in the mouth, his widespread feet in new, white –
“Those are mine,” said Lik in French.
Lik tells the policeman that the new white shoes on Koldunov’s feet belong to him. In Tolstoy’s story Chem lyudi zhivy (“What Men Live by,” 1881) Michael (the angel who became the bootmaker’s assistant) makes bosoviki (soft slippers) for barin (the gentleman) who ordered new boots:
Только начал он выговаривать Михайле — грох в кольцо у двери, стучится кто-то. Глянули в окно: верхом кто-то приехал, лошадь привязывает. Отперли: входит тот самый малый от барина.
— Здорово!
— Здорово. Чего надо?
— Да вот барыня прислала об сапогах.
— Что об сапогах?
— Да что об сапогах! сапог не нужно барину. Приказал долго жить барин.
— Что ты!
— От вас до дома не доехал, в возке и помер. Подъехала повозка к дому, вышли высаживать, а он как куль завалился, уж и закоченел, мёртвый лежит, насилу из возка выпростали. Барыня и прислала, говорит: «Скажи ты сапожнику, что был, мол, у вас барин, сапоги заказывал и товар оставил, так скажи: сапог не нужно, а чтобы босовики на мёртвого поскорее из товару сшил. Да дождись, пока сошьют, и с собой босовики привези». Вот и приехал.
Hardly had he begun to rebuke Michael, when "rat-tat" went the iron ring that hung at the door. Some one was knocking. They looked out of the window; a man had come on horseback, and was fastening his horse. They opened the door, and the servant who had been with the gentleman came in.
"Good day," said he.
"Good day," replied Simon. "What can we do for you?"
"My mistress has sent me about the boots."
"What about the boots?"
"Why, my master no longer needs them. He is dead."
"Is it possible?"
"He did not live to get home after leaving you, but died in the carriage. When we reached home and the servants came to help him alight, he rolled over like a sack. He was dead already, and so stiff that he could hardly be got out of the carriage. My mistress sent me here, saying: 'Tell the bootmaker that the gentleman who ordered boots of him and left the leather for them no longer needs the boots, but that he must quickly make soft slippers for the corpse. Wait till they are ready, and bring them back with you.' That is why I have come." (Chapter VII)
When Lik leaves Koldunov, the latter calls him barin (mister):
-- Я никого не задерживаю, -- проговорил он тихо и весело.-- Но и меня попрошу не задерживать. И не учить. Прощай, барин, -- добавил он, не глядя на Лика, который почему-то счёл нужным сказать: -- Из Парижа напишу, непременно...
“I am not detaining anyone,” he spoke softly and cheerfully. “And I’ll be thankful not to be detained by others. Or told what to do. So long, mister,” he added, not looking at Lik, who for some reason found it necessary to say: “I’ll write from Paris, without fail...”
The name Koldunov comes from koldun (sorcerer, magician, wizard). Koldun-kamen’ (“The Sorcerer Stone,” 1894) is a poem by Vladimir Solovyov. One of Solovyov’s poems has the same title as Tolstoy’s story, Chem lyudi zhivy (“What Men Live by,” 1892):
Люди живы Божьей лаской,
Что на всех незримо льётся,
Божьим словом, что безмолвно
Во вселенной раздаётся.
Люди живы той любовью,
Что одно к другому тянет,
Что над смертью торжествует
И в аду не перестанет.
А когда не слишком смело
И себя причислить к людям,-
Жив я мыслию, что с милой
Мы навеки вместе будем.
The name Suire (of the author of “The Abyss”) seems to hint at à suivre (to be continued), a phrase used by Solovyov at the end of his poem Mikhailu Matveyevichu Stasyulevichu v den’ chuda Aerkhangela Mikhaila v Khonekh (“To Mikhail Matveyevich Stasyulevich on the Day of Miracle at Chonae by Archangel Michael,” 1896). Suivre (to follow) rhymes with cuivre (copper). The epithet mednyi comes from med’ (copper).
“Stasyulevich i Markevich…” (“Stasyulevich and Markevich…” 1869) is a humorous poem by A. K. Tolstoy. In Istoriya gosudarstva Rossiyskogo ot Gostomysla do Timasheva (“The History of Russian State from Gostomysl to Timashev,” 1868) A. K. Tolstoy mentions Prince Igor who was ruled by Oleg (a great soldier and clever man):
За ним княжил князь Игорь,
А правил им Олег,
Das war ein grosser Krieger
И умный человек.
In “The Abyss” Lik (a professional actor) plays the part of Igor. Oleg Koldunov is a bully and a drunkard. In “The History of Russian State from Gostomysl to Timashev” A. K. Tolstoy describes Peter I as follows:
Царь Пётр любил порядок,
Почти как царь Иван,
И так же был не сладок,
Порой бывал и пьян.
Tsar Peter loved order
Almost as much as tsar Ivan did,
And, just as tsar Ivan, he wasn’t sweet,
And sometimes he was drunk.
Pyotr Pervyi (“Peter the First,” 1934) is a historical novel by A. N. Tolstoy. Boleslav Markevich is the author of Bezdna (“The Abyss,” 1884), a novel that remained unfinished. In Chekhov’s play Chayka (“The Seagull,” 1896) Treplev speaks of his mother Arkadina (the ageing actress) and mentions Markevich’s play Chad zhizni (“The Fumes of Life,” 1884):
Нужно хвалить только её одну, нужно писать о ней, кричать, восторгаться её необыкновенною игрой в "La dame aux camelias" или в "Чад жизни", но так как здесь, в деревне, нет этого дурмана, то вот она скучает и злится, и все мы - её враги, все мы виноваты.
She alone must be praised and written about, raved over, her marvelous acting in “La Dame aux Camelias” or “The Fumes of Life” extolled to the skies. As she cannot get all that rubbish in the country, she grows peevish and cross, and thinks we are all against her, and to blame for it all. (Act One)
At the end of “The Seagull” Dr Dorn tells Trigorin (the writer) that Treplev has shot himself. The name Sorin (of Treplev’s uncle) differs from Sirin (VN’s Russian nom de plume) only in one letter.
Alexey Sklyarenko