In VN’s novel Pale Fire (1962) Kinbote (Shade’s mad commentator who imagines that he is Charles the Beloved, the last self-exiled king of Zembla) mentions heliotropes (Heliotropium turgenevi):

I am happy to report that soon after Easter my fears disappeared never to return. Into Alphina's or Betty's room another lodger moved, Balthasar, Prince of Loam, as I dubbed him, who with elemental regularity fell asleep at nine and by six in the morning was planting heliotropes (Heliotropium turgenevi). This is the flower whose odor evokes with timeless intensity the dusk, and the garden bench, and a house of painted wood in a distant northern land. (note to Line 62)

In Chekhov’s play Chayka (“The Seagull,” 1896) Trigorin (the writer) mentions heliotrope and Turgenev:

Нина. Ваша жизнь прекрасна!
Тригорин. Что же в ней особенно хорошего? (Смотрит на часы.) Я должен сейчас идти и писать. Извините, мне некогда... (Смеётся.) Вы, как говорится, наступили на мою самую любимую мозоль, и вот я начинаю волноваться и немного сердиться. Впрочем, давайте говорить. Будем говорить о моей прекрасной, светлой жизни... Ну-с, с чего начнём? (Подумав немного.) Бывают насильственные представления, когда человек день и ночь думает, например, всё о луне, и у меня есть своя такая луна. День и ночь одолевает меня одна неотвязная мысль: я должен писать, я должен писать, я должен... Едва кончил повесть, как уже почему-то должен писать другую, потом третью, после третьей четвёртую... Пишу непрерывно, как на перекладных, и иначе не могу. Что же тут прекрасного и светлого, я вас спрашиваю? О, что за дикая жизнь! Вот я с вами, я волнуюсь, а между тем каждое мгновение помню, что меня ждёт неоконченная повесть. Вижу вот облако, похожее на рояль. Думаю: надо будет упомянуть где-нибудь в рассказе, что плыло облако, похожее на рояль. Пахнет гелиотропом. Скорее мотаю на ус: приторный запах, вдовий цвет, упомянуть при описании летнего вечера. Ловлю себя и вас на каждой фразе, на каждом слове и спешу скорее запереть все эти фразы и слова в свою литературную кладовую: авось пригодится! Когда кончаю работу, бегу в театр или удить рыбу; тут бы и отдохнуть, забыться, ан - нет, в голове уже ворочается тяжёлое чугунное ядро - новый сюжет, и уже тянет к столу, и надо спешить опять писать и писать. И так всегда, всегда, и нет мне покоя от самого себя, и я чувствую, что съедаю собственную жизнь, что для меда, который я отдаю кому-то в пространство, я обираю пыль с лучших своих цветов, рву самые цветы и топчу их корни. Разве я не сумасшедший? Разве мои близкие и знакомые держат себя со мною, как со здоровым? "Что пописываете? Чем нас подарите?" Одно и то же, одно и то же, и мне кажется, что это внимание знакомых, похвалы, восхищение, - все это обман, меня обманывают, как больного, и я иногда боюсь, что вот-вот подкрадутся ко мне сзади, схватят и повезут, как Поприщина, в сумасшедший дом. А в те годы, в молодые, лучшие годы, когда я начинал, мое писательство было одним сплошным мучением. Маленький писатель, особенно когда ему не везет, кажется себе неуклюжим, неловким, лишним, нервы у него напряжены, издерганы; неудержимо бродит он около людей, причастных к литературе и к искусству, непризнанный, никем не замечаемый, боясь прямо и смело глядеть в глаза, точно страстный игрок, у которого нет денег. Я не видел своего читателя, но почему-то в моем воображении он представлялся мне недружелюбным, недоверчивым. Я боялся публики, она была страшна мне, и когда мне приходилось ставить свою новую пьесу, то мне казалось всякий раз, что брюнеты враждебно настроены, а блондины холодно равнодушны. О, как это ужасно! Какое это было мучение!
Нина. Позвольте, но разве вдохновение и самый процесс творчества не дают вам высоких, счастливых минут?
Тригорин. Да. Когда пишу, приятно. И корректуру читать приятно. Но... едва вышло из печати, как я не выношу, и вижу уже, что оно не то, ошибка, что его не следовало бы писать вовсе, и мне досадно, на душе дрянно... (Смеясь.) А публика читает: "Да, мило, талантливо... Мило, но далеко до Толстого", или: "Прекрасная вещь, но "Отцы и дети" Тургенева лучше". И так до гробовой доски всё будет только мило и талантливо, мило и талантливо - больше ничего, а как умру, знакомые, проходя мимо могилы, будут говорить; "Здесь лежит Тригорин. Хороший был писатель, но он писал хуже Тургенева".

Nina. Your life is beautiful.

Trigorin. I see nothing especially lovely about it. [He looks at his watch] Excuse me, I must go at once, and begin writing again. I am in a hurry. [He laughs] You have stepped on my pet corn, as they say, and I am getting excited, and a little cross. Let us discuss this bright and beautiful life of mine, though. [After a few moments’ thought] Violent obsessions sometimes lay hold of a man: he may, for instance, think day and night of nothing but the moon. I have such a moon. Day and night I am held in the grip of one besetting thought, to write, write, write! Hardly have I finished one book than something urges me to write another, and then a third, and then a fourth — I write ceaselessly. I am, as it were, on a treadmill. I hurry for ever from one story to another, and can’t help myself. Do you see anything bright and beautiful in that? Oh, it is a wild life! Even now, thrilled as I am by talking to you, I do not forget for an instant that an unfinished story is awaiting me. My eye falls on that cloud there, which has the shape of a grand piano; I instantly make a mental note that I must remember to mention in my story a cloud floating by that looked like a grand piano. I smell heliotrope; I mutter to myself: a sickly smell, the color worn by widows; I must remember that in writing my next description of a summer evening. I catch an idea in every sentence of yours or of my own, and hasten to lock all these treasures in my literary store-room, thinking that some day they may be useful to me. As soon as I stop working I rush off to the theatre or go fishing, in the hope that I may find oblivion there, but no! Some new subject for a story is sure to come rolling through my brain like an iron cannonball. I hear my desk calling, and have to go back to it and begin to write, write, write, once more. And so it goes for everlasting. I cannot escape myself, though I feel that I am consuming my life. To prepare the honey I feed to unknown crowds, I am doomed to brush the bloom from my dearest flowers, to tear them from their stems, and trample the roots that bore them under foot. Am I not a madman? Should I not be treated by those who know me as one mentally diseased? Yet it is always the same, same old story, till I begin to think that all this praise and admiration must be a deception, that I am being hoodwinked because they know I am crazy, and I sometimes tremble lest I should be grabbed from behind and, like Poprishchin, whisked off to a lunatic asylum. The best years of my youth were made one continual agony for me by my writing. A young author, especially if at first he does not make a success, feels clumsy, ill-at-ease, and superfluous in the world. His nerves are all on edge and stretched to the point of breaking; he is irresistibly attracted to literary and artistic people, and hovers about them unknown and unnoticed, fearing to look them bravely in the eye, like a man with a passion for gambling, whose money is all gone. I did not know my readers, but for some reason I imagined they were distrustful and unfriendly; I was mortally afraid of the public, and when my first play appeared, it seemed to me as if all the dark eyes in the audience were looking at it with enmity, and all the blue ones with cold indifference. Oh, how terrible it was! What agony!

Nina. But don’t your inspiration and the act of creation give you moments of lofty happiness?

Trigorin. Yes. Writing is a pleasure to me, and so is reading the proofs, but no sooner does a book leave the press than it becomes odious to me; it is not what I meant it to be; I made a mistake to write it at all; I am provoked and discouraged. Then the public reads it and says: “Yes, it is clever and pretty, but not nearly as good as Tolstoy,” or “It is a lovely thing, but not as good as Turgenev’s ‘Fathers and Sons,’ “ and so it will always be. To my dying day I shall hear people say: “Clever and pretty; clever and pretty,” and nothing more; and when I am gone, those that knew me will say as they pass my grave: “Here lies Trigorin, a clever writer, but he was not as good as Turgenev.” (Act Two)

The moon mentioned by Trigorin brings to mind “some moondrop title” that Shade needs for his poem:

Dim Gulf was my first book (free verse); Night Rote
Came next; then Hebe's Cup, my final float
in that damp carnival, for now I term
Everything "Poems," and no longer squirm.
(But this transparent thingum does require
Some moondrop title. Help me, Will! Pale Fire.) (ll. 957-952)

In Shakespeare’s Timon of Athens (Act Four, scene 3) Timon says: “the moon's an arrant thief, and her pale fire she snatches from the sun.” Helios is Greek for “sun.” Vor (“The Thief,” 1883) and Vory (“The Thieves,” 1890) are stories by Chekhov.

Trigorin compares himself to Poprishchin, the main character in Gogol’s story Zapiski sumasshedshego (“The Notes of a Madman,” 1835). Poprishchin imagines that he is Ferdinand VIII, the King of Spain. Pis’ma ob Ispanii (“Letters about Spain,” 1851) is a book by Vasiliy Botkin. There is tri (three) in Trigorin. The three main characters in Pale Fire, the poet Shade, his commentator Kinbote and his murderer Gradus, seem to represent three different aspects of Botkin’s personality. An American scholar of Russian descent, Professor Vsevolod Botkin went mad and became Shade, Kinbote and Gradus after the tragic death of his daughter Nadezhda (Hazel Shade of Kinbote’s Commentary). There is a hope (nadezhda) that, when Kinbote completes his work on Shade’s poem and commits suicide (on Oct. 19, 1959, the anniversary of Pushkin’s Lyceum), Botkin, like Count Vorontsov (a target of Pushkin’s epigrams, “half-milord, half-merchant, etc.”), will be “full” again.

In the Russian version of his autobiography, Drugie berega (“Other Shores,” 1954), VN describes his Cambridge years and mentions Chekhov’s Trigorin (whom the critics compared to Turgenev) and Pushkin’s little tragedy Skupoy rytsar’ (“The Covetous Knight,” 1830):

Увы, в Англии, на родине футбола, некоторая угрюмость, сопряжённая со всяким спортом, национальный страх перед показным блеском и слишком большое внимание к солидной сыгранности всей команды мало поощряли причудливые стороны голкиперского искусства. По крайней мере, этими соображениями я старался объяснить моё, не столь удачное, как мечталось, участие в университетском футболе. Мне не везло, - а кроме того, мне всё совали в обременительный пример моего предшественника и соотечественника Хомякова, действительно изумительного вратаря, - вроде того, как чеховского Тригорина критики донимали ссылками на Тургенева. О, разумеется, были блистательные бодрые дни на футбольном поле, запах земли и травы, волнение важного состязания, - и вот, вырывается и близится знаменитый форвард противника, и ведёт новый жёлтый мяч, и вот, с пушечной силой бьёт по моему голу, - и жужжит в пальцах огонь от отклоненного удара. Но были и другие, более памятные, более эзотерические дни, под тяжелыми зимними небесами, когда пространство перед моими воротами представляло собой сплошную жижу черной грязи, и мяч был точно обмазан салом, и болела голова после бессонной ночи, посвященной составлению стихов, погибших к утру. Изменял глазомер, - и пропустив второй гол, я с чувством, что жизнь вздор, вынимал мяч из задней сетки. Затем наша сторона начинала напирать, игра переходила на другой конец поля. Накрапывал нудный дождь, переставал, как в "Скупом рыцаре", и шёл опять. (Chapter Twelve, 3)

But in England, at least in the England of my youth, the national dread of showing off and a too grim preoccupation with solid teamwork were not conducive to the development of the goalie’s eccentric art. This at least was the explanation I dug up for not being oversuccessful on the playing fields of Cambridge. Oh, to be sure, I had my bright, bracing days—the good smell of turf, that famous inter-Varsity forward, dribbling closer and closer to me with the new tawny ball at his twinkling toe, then the stinging shot, the lucky save, its protracted tingle.… But there were other, more memorable, more esoteric days, under dismal skies, with the goal area a mass of black mud, the ball as greasy as a plum pudding, and my head racked with neuralgia after a sleepless night of verse-making. I would fumble badly—and retrieve the ball from the net. Mercifully the game would swing to the opposite end of the sodden field. A weak, weary drizzle would start, hesitate [as in Pushkin’s Covetous Knight], and go on again. (Chapter Thirteen, 4)

In Pushkin’s little tragedy Mozart and Salieri (1830) Salieri says that he dissolved the music like a corpse and checked up harmony with algebra and Mozart uses the phrase nikto b (none would). The heliotrope is also an instrument invented in 1821 by the German mathematician Carl Friedrich Gauss. It uses a mirror to reflect sunlight over great distances to mark the positions of participants in a land survey. Botkin is nikto b written backward.

Alexey Sklyarenko