In VN’s novel Kamera Obskura (1933) the birth of Cheepy (a charming guinea pig created by Robert Horn, a talented but unprincipled artist) is said to be connected with the issue of vivisection:

Приблизительно в 1925 г. размножилось по всему свету милое, забавное существо - существо теперь уже почти забытое, но в своё время, т. е. в течение трёх-четырёх лет, бывшее вездесущим, от Аляски до Патагонии, от Маньчжурии до Новой Зеландии, от Лапландии до Мыса Доброй Надежды, словом, всюду, куда проникают цветные открытки, - существо, носившее симпатичное имя Cheepy.

Рассказывают, что его (или, вернее, её) происхождение связано с вопросом о вивисекции. Художник Роберт Горн, проживавший в Нью-Йорке, однажды завтракал со случайным знакомым - молодым физиологом. Разговор коснулся опытов над живыми зверьми. Физиолог, человек впечатлительный, ещё не привыкший к лабораторным кошмарам, выразил мысль, что наука не только допускает изощренную жестокость к тем самым животным, которые в иное время возбуждают в человеке умиление своей пухлостью, теплотой, ужимками, но ещё входит как бы в азарт - распинает живьём и кромсает куда больше особей, чем в действительности ей необходимо. "Знаете что, - сказал он Горну, - вот вы так славно рисуете всякие занятные штучки для журналов; возьмите-ка и пустите, так сказать, на волны моды какого-нибудь многострадального маленького зверя, например, морскую свинку. Придумайте к этим картинкам шуточные надписи, где бы этак вскользь, легко упоминалось о трагической связи между свинкой и лабораторией. Удалось бы, я думаю, не только создать очень своеобразный и забавный тип, но и окружить свинку некоторым ореолом модной ласки, что и обратило бы общее внимание на несчастную долю этой, в сущности, милейшей твари". "Не знаю, - ответил Горн, - они мне напоминают крыс. Бог с ними. Пускай пищат под скальпелем". Но как-то раз, спустя месяц после этой беседы, Горн в поисках темы для серии картинок, которую просило у него издательство иллюстрированного журнала, вспомнил совет чувствительного физиолога - и в тот же вечер легко и быстро родилась первая морская свинка Чипи. Публику сразу привлекло, мало что привлекло - очаровало, хитренькое выражение этих блестящих бисерных глаз, круглота форм, толстый задок и гладкое темя, манера сусликом стоять на задних лапках, прекрасный крап, черный, кофейный и золотой, а главное - неуловимое прелестное - смешное нечто, фантастическая, но весьма определенная жизненность, - ибо Горну посчастливилось найти ту карикатурную линию в облике данного животного, которая, являя и подчеркивая все самое забавное в нем, вместе с тем как-то приближает его к образу человеческому. Вот и началось: Чипи, держащая в лапках череп грызуна (с этикеткой: Cavia cobaja) и восклицающая "Бедный Йорик!"; Чипи на лабораторном столе, лежащая брюшком вверх и пытающаяся делать модную гимнастику, - ноги за голову (можно себе представить, сколь многого достигли ее короткие задние лапки); Чипи стоймя, беспечно обстригающая себе коготки подозрительно тонкими ножницами, - причём вокруг валяются: ланцет, вата, иголки, какая-то тесьма... Очень скоро, однако, нарочитые операционные намеки совершенно отпали, и Чипи начала появляться в другой обстановке и в самых неожиданных положениях - откалывала чарльстон, загорала до полного меланизма на солнце и т. д. Горн живо стал богатеть, зарабатывая на репродукциях, на цветных открытках, на фильмовых рисунках, а также на изображениях Чипи в трёх измерениях, ибо немедленно появился спрос на плюшевые, тряпичные, деревянные, глиняные подобия Чипи. Через год весь мир был в нее влюблён. Физиолог не раз в обществе рассказывал, что это он дал Горну идею морской свинки, но ему никто не верил, и он перестал об этом говорить. (chapter I)

In a letter of Nov. 12, 1889, to Suvorin Chekhov calls the characters of his story Uchitel’ slovesnosti (“The Teacher of Literature,” 1894) provintsial’nye morskie svinki (the provincial guinea pigs):

Посылаю рассказ для фельетона. Несерьёзный пустячок из жизни провинциальных морских свинок. Простите мне баловство... Между прочим, сей рассказ имеет свою смешную историю. Я имел в виду кончить его так, чтобы от моих героев мокрого места не осталось, но нелёгкая дернула меня прочесть вслух нашим; все взмолились: пощади! пощади! Я пощадил своих героев, и потому рассказ вышел так кисел.

According to Chekhov, initially he had planned to tear his characters to pieces but then conceded to the plea of his family to whom he had read his story and who had asked him to have mercy on his characters. “I spared my characters and that’s why the story turned out to be so sour.”

In his review of Chekhov’s story Muzhiki (“Peasants,” 1897) N. Ladozhki (the penname of V. K. Petersen) compares the author to a vivisectionist:

Повесть эта в самом деле может быть причислена к лучшим рассказам нашего известного беллетриста по фабуле и необычайно эпически-спокойной манере письма. Автор здесь как личность вполне и всецело отсутствует, изображая полнейшее спокойствие вивисектора и не показывая ни малейшего признака сострадания или негодования по отношению к точно наблюдаемому им явлению. (“The Terrible Peasants”)

According to Petersen, the author as a person is completely absent from Chekhov’s story, demonstrating the absolute composure of a vivisectionist and showing no sign of compassion or indignation in regard to the phenomenon he sees.

The name Petersen brings to mind Magda Peters, one of the three main characters in Kamera Obskura. The author of Cheepy, Robert Horn is Magda’s first (and last) lover. The name Horn and Patagonia (mentioned in the novel’s first sentence) seem to hint at Cape Horn. In his essay on Chekhov, Tvorchestvo iz nichego (“Creation from Nothing,” 1905), Lev Shestov compares the writers to the natives of Ognennaya Zemlya (Tierra del Fuego):

В литературе существует тот же обычай, что и у жителей Огненной Земли: молодые, подрастая, убивают и съедают стариков.

There is the same custom in literature as in Tierra del Fuego. The young, growing men kill and eat the old. (I)

In his essay Shestov mentions the fatal conflict between Laevski and von Koren (the two main characters in Chekhov’s story “The Duel,” 1891):

Фон-Корен называет Лаевского негодяем и мерзавцем и требует к нему применения самых строгих кар. Помирить фон-Корена с Лаевским невозможно. Чем чаще им приходится сталкиваться меж собой, тем глубже, неумолимей и беспощадней они ненавидят друг друга. Вместе жить им на земле нельзя. Одно из двух: либо нормальный фон-Корен, либо вырожденец декадент Лаевский. Причем вся внешняя, материальная сила на стороне фон-Корена, конечно. Он всегда прав, всегда побеждает, всегда торжествует и в поступках своих и в теориях. Любопытная вещь: Чехов — непримиримый враг всякого рода философии. Ни одно из действующих лиц в его произведениях не философствует, а если философствует, то обыкновенно неудачно, смешно, слабо, неубедительно. Исключение представляет фон-Корен, типический представитель позитивно-материалистического направления. Его слова дышат силой, убеждением. В них есть даже пафос и максимум логической последовательности. В рассказах Чехова много героев материалистов, но с оттенком скрытого идеализма, по выработанному в 60-х годах шаблону. Таких Чехов держит в черном теле и высмеивает. Идеализм во всех видах, явный и тайный, вызывал в Чехове чувство невыносимой горечи. Ему легче было выслушивать беспощадные угрозы прямолинейного материализма, чем принимать худосочные утешения гуманизирующего идеализма. Есть в мире какая-то непобедимая сила, давящая и уродующая человека — это ясно до осязаемости. Малейшая неосторожность, и самый великий, как и самый малый, становится ее жертвой. Обманывать себя можно только до тех пор, пока знаешь о ней только понаслышке. Но кто однажды побывал в железных лапах необходимости, тот навсегда утратил вкус к идеалистическим самообольщениям. Он уже не уменьшает — он, скорей, склонен преувеличивать силу врага. А чистый, последовательный материализм, который проповедует фон-Корен, наиболее полно выражает нашу зависимость от стихийных сил природы. Фон-Корен говорит, точно молотом бьет, и каждый его удар попадает не в Лаевского, а в Чехова, в самые больные места его. Он дает Корену всё больше и больше сил, он сам подставляет себя под его удары. Зачем? Почему? А вот подите же! Может быть, жила в Чехове тайная надежда, что самоистязание для него единственный путь к новой жизни? Он этого нам не сказал.

Von Koren calls Layevski a scoundrel and a rogue, and demands that he should be punished with the utmost severity. To reconcile them is impossible. The more they meet, the deeper, the more merciless, the more implacable is their hatred for each other. It is impossible that they should live together on the earth. It must be one or the other; either the normal von Koren, or the degenerate decadent Layevski. Of course, all the external, material force is on Von Koren's side in the struggle. He is always in the right, always victorious, always triumphant in act no less than in theory. It is curious that Chekhov, the irreconcilable enemy of all kinds of philosophy—not one of his heroes philosophises, or if he does, his philosophising is unsuccessful, ridiculous, weak and unconvincing—makes an exception for von Koren, a typical representative of the positive, materialistic school. His words breathe vigour and conviction. They have in them even pathos and a maximum of logical sequence. There are many materialist heroes in Chekhov's stories, but in their materialism there is a tinge of veiled idealism, according to the stereotyped prescription of the 'sixties. Such heroes Chekhov ridicules and derides. Idealism of every kind, whether open or concealed, roused feelings of intolerable bitterness in Chekhov. He found it more pleasant to listen to the merciless menaces of a downright materialist than to accept the dry-as-dust consolations of humanising idealism. An invincible power is in the world, crushing and crippling man—this is clear and even palpable. The least indiscretion, and the mightiest and the most insignificant alike fall victims to it.

One can only deceive oneself about it so long as one knows of it only by hearsay. But the man who had once been in the iron claws of necessity loses for ever his taste for idealistic self-delusion. No more does he diminish the enemy's power, he will rather exaggerate it. And the pure logical materialism which Von Koren professes gives the most complete expression of our dependence upon the elemental powers of nature. Von Koren's speech has the stroke of a hammer, and each blow strikes not Layevski but Chekhov himself on his wounds. He gives more and more strength to von Koren's arm, he puts himself in the way of his blows. For what reason? Decide as you may. Perhaps Chekhov cherished a secret hope that self-inflicted torment might be the one road to a new life? He has not told us so. (VI)

The characters in Kamera obskura include von Korovin, a guest at a party given by Kretschmar whose name seems to hint at the zoologist von Koren.

In his essay Shestov calls Chekhov pevets beznadezhnsti (the poet of hopelessness):

Чтобы в двух словах определить его тенденцию, я скажу: Чехов был певцом безнадежности. Упорно, уныло, однообразно в течение всей своей почти 25-летней литературной деятельности Чехов только одно и делал: теми или иными способами убивал человеческие надежды.

To define his tendency in a word, I would say that Chekhov was the poet of hopelessness. Stubbornly, sadly, monotonously, during all the years of his literary activity, nearly a quarter of a century long, Chekhov was doing one alone: by one means or another he was killing human hopes. (I)

In the opening sentence of Kamera obskura VN mentions not only Patagonia but also Mys Dobroy Nadezhdy (the Cape of Good Hope). As pointed out by Shestov, Chekhov’s literary activity spans the period of nearly twenty-five years. Cheepy was born around 1925.

Alexey Sklyarenko