According to Kinbote (Shade’s mad commentator who imagines that he is Charles the Beloved, the last self-exiled king of Zembla), the King escaped from Zembla clad in bright red clothes. A policeman asked him to take off his red fufa and red cap:
Three hours later he trod level ground. Two old women working in an orchard unbent in slow motion and stared after him. He had passed the pine groves of Boscobel and was approaching the quay of Blawick, when a black police car turned out of a transverse road and pulled up next to him: "The joke has gone too far," said the driver. "One hundred clowns are packed in Onhava jail, and the ex-King should be among them. Our local prison is much too small for more kings. The next masquerader will be shot at sight. What's your real name, Charlie?" "I'm British. I'm a tourist," said the King. "Well, anyway, take off that red fufa. And the cap. Give them here." He tossed the things in the back of the car and drove off. (note to Line 149)
Fufayka being Russian for “jersey,” fufa seems to mean the same in Zemblan. In his review of Andrey Bely’s Zapiski chudaka (“The Notes of an Eccentric,” 1922) Mandelshtam says that theosophy is a vyazanaya fufayka (knitted jersey) of degenerating religion:
Теософия — вязаная фуфайка вырождающейся религии. Издали разит от неё духом псевдонаучного шарлатанства. От этой дамской ерунды с одинаковым презрением отшатываются и профессиональные почтенные мистики, и представители науки.
At the beginning of his poem “To V. S. Filimonov. At Receiving his Poem Fool’s Cap” (1828) Pushkin mentions kolpak (a cap) that was knitted for the muses and that was put on them, with bells, by Phoebus himself:
Вам музы, милые старушки,
Колпак связали в добрый час,
И, прицепив к нему гремушки,
Сам Феб надел его на вас.
Хотелось в том же мне уборе
Пред вами нынче щегольнуть
И в откровенном разговоре,
Как вы, на многое взглянуть;
Но старый мой колпак изношен,
Хоть и любил его поэт;
Он поневоле мной заброшен:
Не в моде нынче красный цвет.
Итак, в знак мирного привета,
Снимая шляпу, бью челом,
Узнав философа-поэта
Под осторожным колпаком.
According to Pushkin, his old cap is worn out and neglected against his will, because the red color is not in vogue now. In his poem Tovarishcham (“To my Comrades,” 1817) addressed to his Lyceum friends Pushkin asks to leave him his krasnyi kolpak (red cap):
Друзья! немного снисхожденья -
Оставьте красный мне колпак,
Пока его за прегрешенья
Не променял я на шишак,
Пока ленивому возможно,
Не опасаясь грозных бед,
Ещё рукой неосторожной
В июле распахнуть жилет.
In the poem’s last line Pushkin mentions iyul’ (July). Shade wrote his last poem (and was killed by Gradus) in July.
Describing the King’s hike across the mountains, Kinbote mentions a steinmann that had donned a cap of red wool in his honor:
At a high point upon an adjacent ridge a steinmann (a heap of stones erected as a memento of an assent) had donned a cap of red wool in his honor. (note to Line 149)
In their last dialogue Kinbote asks Shade if the muse was kind to him and mentions the red-capped Steinmann:
"Well," I said, "has the muse been kind to you?"
"Very kind," he replied, slightly bowing his hand-propped head: "Exceptionally kind and gentle. In fact, I have here [indicating a huge pregnant envelope near him on the oilcloth] practically the entire product. A few trifles to settle and [suddenly striking the table with his fist] I've swung it, by God."
The envelope, unfastened at one end, bulged with stacked cards.
"Where is the missus?" I asked (mouth dry).
"Help me, Charlie, to get out of here," he pleaded. "Foot gone to sleep. Sybil is at a dinner meeting of her club."
"A suggestion," I said, quivering. "I have at my place half a gallon of Tokay. I'm ready to share my favorite wine with my favorite poet. We shall have for dinner a knackle of walnuts, a couple of large tomatoes, and a bunch of bananas. And if you agree to show me your 'finished product,' there will be another treat: I promise to divulge to you why I gave you, or rather who gave you, your theme."
"What theme?" said Shade absently, as he leaned on my arm and gradually recovered the use of his numb limb.
"Our blue inenubilable Zembla, and the red-caped Steinmann, and the motorboat in the sea cave, and--"
"Ah," said Shade, "I think I guessed your secret quite some time ago. But all the same I shall sample your wine with pleasure. Okay, I can manage by myself now." (note to Line 991)
The red-capped Steinmann brings to mind the tennis ace Julius Steinmann and Rudolf Steiner (the founder of anthroposophy). The Latin name Julius corresponds to Russian Yuliy. In his poem Svoemu dvoyniku (“To my Double,” 1917) Andrey Bely (Rudolf Steiner’s pupil whose penname means “white”) mentions the critic Yuliy Ayhenvald:
Вы – завсегдатай съездов, секций,
Авторитет дубовых лбов,
Афишами публичных лекций
Кричите с уличных столбов.
Не публицист и не философ,
А просто Harlequin Jaloux,
Вы – погрузили ряд вопросов
В казуистическую мглу, —
Вы томы утонченных мистик,
Нашедши подходящий тон,
Сжимаете в газетный листик,
В пятисотстрочный фельетон.
Корней Чуковский вас попрытче,
Ю. Айхенвальд пред вами тих;
Вы и не Нитче и не Фритче,
А нечто среднее из них.
Года вытягивая в строки
Крикливых мыслей канитель,
Вы – пестроногий, пестробокий
Бубенчатый Полишинель.
In the poem’s last line Bely calls his double bubenchatyi Polishinel’ (Pulcinella in a cap and bells).
In his essay on Alexander Blok (in “The Silhouettes of Russian Writers”) Ayhenvald says that Blok (the poet who affirmed that his time was colored in red) used to meet his sad double in the city squares:
Поэт, "стареющий юноша", прошёл сквозь строй города, изведал его развращение, отравил себя его моральной ржавчиной и беленой, на площадях его встречал своего печального двойника, - и вот между рыцарем и дамой стали иные образы.
In his memoir essay Andrey Bely (1938) Hodasevich quotes the words of Bely who was frustrated and wanted to call Rudolf Steiner, to his face, ein alter Affe (an old ape):
Дорнах не выходил у него из головы. По всякому поводу он мыслию возвращался к Штейнеру. Однажды, едучи со мной в Untergrund'e и нечаянно поступая вполне по-прутковски: русские, окружающим непонятные слова шепча на ухо, а немецкие выкрикивая на весь вагон, он сказал мне:
- Хочется вот поехать в Дорнах да крикнуть доктору Штейнеру, как уличные мальчишки кричат: "Herr Doktor, Sie sind ein alter Affe!"
German for “to ape,” äffen comes from Affe (ape). The tennis ace Julius Steinmann is an especially brilliant impersonator of the King.
It must have been Phoebus (Apollo as the sun god) himself who put a red cap on the Steinmann and helped the King to escape from Zembla. In his Epigram (From the Anthology, “The bowstring sounds, the arrow quivers…” 1827) Pushkin mentions Apollo and Python (the serpent killed by Apollo):
Лук звенит, стрела трепещет,
И, клубясь, издох Пифон;
И твой лик победой блещет,
Бельведерский Аполлон!
Кто ж вступился за Пифона,
Кто разбил твой истукан?
Ты, соперник Аполлона,
Бельведерский Митрофан.
At the beginning of his review of Andrey Bely’s Zapiski chudaka Mandelshtam compares the Russian symbolism to Python and mentions dvoynik (the double):
Русский символизм жив. Русский символизм не умер. Пифон клубится. Андрей Белый продолжает славные традиции литературной эпохи, когда половой, отраженный двойными зеркалами ресторана «Прага», воспринимался как мистическое явление, двойник, и порядочный литератор стеснялся лечь спать, не накопив за день пяти или шести «ужасиков».
“A waiter who is reflected in the double mirrors of Prague” (a restaurant in Moscow) mentioned by Mandelshtam brings to mind an episode described by Hodasevich in his memoir essay Muni (1926):
Мы с Муни сидели в ресторане "Прага", зал которого разделялся широкой аркой. По бокам арки висели занавеси. У одной из них, спиной к нам, держась правой рукой за притолоку, а левую заложив за пояс, стоял половой в своей белой рубахе и белых штанах. Немного спустя из-за арки появился другой, такого же роста, и стал лицом к нам и к первому половому, случайно в точности повторив его позу, но в обратном порядке: левой рукой держась за притолоку, а правую заложив за пояс и т. д. Казалось, это стоит один человек - перед зеркалом. Муни сказал, усмехнувшись:
- А вот и отражение пришло.
Мы стали следить. Стоящий спиною к нам опустил правую руку. В тот же миг другой опустил левую. Первый сделал еще какое-то движение - второй опять с точностью отразил его. Потом ещё и ещё. Это становилось жутко. Муни смотрел, молчал и постукивал ногой. Внезапно второй стремительно повернулся и исчез за выступами арки. Должно быть, его позвали. Муни вскочил, побледнев как мел. Потом успокоился и сказал:
- Если бы ушёл наш, а отражение осталось, я бы не вынес. Пощупай, что с сердцем делается.
According to Hodasevich, his friend Muni (the penname Samuil Kissin) resembled a gorilla:
Муни состоял из широкого костяка, обтянутого кожей. Но он мешковато одевался, тяжело ступал, впалые щеки прикрывал большой бородой. У него были непомерно длинные руки, и он ими загребал, как горилла или борец.
At one point Muni managed to become a totally different person, Alexander Beklemishev. After his daughter’s death Professor Botkin went mad and became three different persons: Shade, Kinbote and Gradus. All three have the same birthday, July 5, but Kinbote and Gradus (born in 1915) are seventeen years younger than Shade (born in 1898). In a letter to his brother written on his seventeenth birthday Dostoevski (the author of “The Double,” etc.) twice uses the word gradus (degree). The characters in Dostoevski’s novel Besy (“The Possessed,” 1872) include the writer Karmazinov (a satire on Turgenev). The name Karmazinov comes from karmazinnyi (bright-red). Charles the Beloved is a grandson of Thurgus the Turgid (a king of Zembla whose name hints at Turgenev).
Alexey Sklyarenko