In VN’s Lolita (1955) one of Quilty’s aliases is Dr. Gratiano Forbeson:
I discovered at once that he had foreseen my investigations and had planted insulting pseudonyms for my special benefit. At the very first motel office I visited, Ponderosa Lodge, his entry, among a dozen obviously human ones, read: Dr. Gratiano Forbeson, Mirandola, NY. Its Italian Comedy connotations could not fail to strike me, of course. (2.23)
In the novel’s Russian version (1967) “Dr. Gratiano Forbeson, Mirandola, NY” becomes “Adam N. Epilinter, Esnop, Illinoy:”
Я сразу установил, что наш бывший преследователь предвидел мои изыскания и подбросил мне на поживу ряд оскорбительных псевдонимов, каламбуров и прочих вывертов. В первом же мотеле, который я посетил - "Пондерозовая Сосна", - я нашёл, среди дюжины явно человеческих адресов, следующую мерзость: Адам Н. Епилинтер, Есноп, Иллиной. Мой острый глаз немедленно разбил это на две хамских фразы, утвердительную и вопросительную.
According to Gumbert Gumbert (‘Humbert Humbert’ in Russian spelling), his sharp eye immediately broke this merzost’ (nasty thing) in two khamskie frazy (rude phrases), of which the first was positive and the second interrogative:
Adam ne pil. Interesno, pil li Noy? (“Adam did not drink. One wonders if Noah did?”)
The adjective khamskiy (boorish) comes from Kham (Ham). In a letter of September 16, 1891, to Elena Shavrov (a budding author) Chekhov mentions Noah and says that writers must not imitate his son Ham:
У Ноя было три сына: Сим, Хам и, кажется, Афет. Хам заметил только, что отец его пьяница, и совершенно упустил из виду, что Ной гениален, что он построил ковчег и спас мир. Пишущие не должны подражать Хаму. Намотайте это себе на ус.
Noah had three sons, Shem, Ham, and Japheth. Ham only noticed that his father was a drunkard, and completely lost sight of the fact that he was a genius, that he had built an ark and saved the world. Writers must not imitate Ham, bear that in mind.
Among the stories that Shavrov sent to her cher maître in manuscript was Gipnotizyor (“The Hypnotist”). In a letter of January 19, 1898, to his pupil Chekhov says that Gipnotizyor is khoroshen’kiy rasskaz (a nice short story):
«Гипнотизёр» – это хорошенький рассказ; только жаль, что первая половина его несколько растянута в ущерб второй, и жаль, что Вы ничего не сделали из Жени, которая является лишним колесом в часах; она не нужна и мешает. Младших провизоров нет. Вот должности: провизор, помощник провизора, аптекарский помощник. Все вместе они называются фармацевтами. Доктор бывает хозяином аптеки, но очень, очень редко.
In one of the next chapters of Russian Lolita Gumbert Gumbert mentions khoroshiy gipnotizyor (a strong hypnotist):
Не исключаю, что пойди я к хорошему гипнотизёру, он бы мог извлечь из меня и помочь мне разложить логическим узором некоторые случайные воспоминания, которые проступают сквозь ткань моей книги со значительно большей отчётливостью, чем они всплывают у меня в памяти - даже теперь, когда я уже знаю, что и кого выискивать в прошлом.
It is just possible that had I gone to a strong hypnotist he might have extracted from me and arrayed in a logical pattern certain chance memories that I have threaded through my book with considerably more ostentation than they present themselves with to my mind even now when I know what to seek in the past. (2.25)
In his Foreword to Humbert Humbert’s manuscript John Ray, Jr., mentions “a competent psycho-pathologist” to whom HH should have gone in the fatal summer of 1947:
Viewed simply as a novel, "Lolita" deals with situations and emotions that would remain exasperatingly vague to the reader had their expression been etiolated by means of platitudinous evasions. True, not a single obscene term is to be found in the whole work; indeed, the robust philistine who is conditioned by modern conventions into accepting without qualms a lavish array of four-letter words in a banal novel, will be quite shocked by their absence here. If, however, for this paradoxical prude's comfort, an editor attempted to dilute or omit scenes that a certain type of mind might call "aphrodisiac" (see in this respect the monumental decision rendered December 6,1933, by Hon. John M. Woolsey in regard to another, considerably more outspoken book), one would have to forego the publication of "Lolita" altogether, since those very scenes that one might ineptly accuse of a sensuous existence of their own, are the most strictly functional ones in the development of a tragic tale tending unswervingly to nothing less than a moral apotheosis. The cynic may say that commercial pornography makes the same claim; the learned may counter by asserting that "H.H." 's impassioned confession is a tempest in a test tube; that at least 12% of American adult males - a "conservative" estimate according to Dr. Blanche Schwarzmann (verbal communication) - enjoy yearly, in one way or another, the special experience "H.H." describes with such despair- that had our demented diarist gone, in the fatal summer of 1947, to a competent psychopathologist, there would have been no disaster; but then, neither would there have been this book.
In his Foreword John Ray compares the author’s bizarre cognomen to a mask through which two hypnotic eyes seem to glow:
Its author's bizarre cognomen is his own invention; and, of course, this mask — through which two hypnotic eyes seem to glow — had to remain unlifted in accordance with its wearer's wish.
Chekhov is the author of Maska (“The Mask,” 1884). In a letter of May 25, 1903, to Chekhov Ilya Tolstoy (Leo’s son) says that his father listed Maska among Chekhov’s thirty best short stories. Leo Tolstoy (who wrote of his Anna that she herself felt, saw her eyes shining in the darkness) died in 1910 (the year of Humbert Humbert’s birth).
Above Humbert Humbert’s bed in the Haze house in Ramsdale is a reproduction of René Prinet’s ‘Kreutzer Sonata:’
I was led upstairs, and to the left — into "my" room. I inspected it through the mist of my utter rejection of it; but I did discern above "my" bed René Prinet's "Kreutzer Sonata."
Kreytserova sonata (“The Kreutzer Sonata,” 1889) is a novella by Tolstoy. In a letter of December 27, 1889, to Suvorin Chekhov says that the best contemporary writers whom he loves (including Tolstoy) serve evil, because they destroy:
Когда я в одном из своих последних писем писал Вам о Бурже и Толстом, то меньше всего думал о прекрасных одалисках и о том, что писатель должен изображать одни только тихие радости. Я хотел только сказать, что современные лучшие писатели, которых я люблю, служат злу, так как разрушают. Одни из них, как Толстой, говорят: «не употребляй женщин, потому что у них бели; жена противна, потому что у неё пахнет изо рта; жизнь — это сплошное лицемерие и обман, так как человек по утрам ставит себе клистир, а перед смертью с трудом сидит на судне, причём видит свои исхудалые ляжки». Другие же, ещё не импотенты, не пресыщенные телом, но уж пресыщенные духом, изощряют свою фантазию до зелёных чёртиков и изобретают несуществующего полубога Сикста и «психологические» опыты. Правда, Бурже приделал благополучный конец, но этот банальный конец скоро забывается, и в памяти остаются только Сикст и «опыты», которые убивают сразу сто зайцев: компрометируют в глазах толпы науку, которая, подобно жене Цезаря, не должна быть подозреваема, и третируют с высоты писательского величия совесть, свободу, любовь, честь, нравственность, вселяя в толпу уверенность, что всё это, что сдерживает в ней зверя и отличает её от собаки и что добыто путем вековой борьбы с природою, легко может быть дискредитировано «опытами», если не теперь, то в будущем. Неужели подобные авторы «заставляют искать лучшего, заставляют думать и признавать, что скверное действительно скверно»? Неужели они заставляют «обновляться»? Нет, они заставляют Францию вырождаться, а в России они помогают дьяволу размножать слизняков и мокриц, которых мы называем интеллигентами. Вялая, апатичная, лениво философствующая, холодная интеллигенция, которая никак не может придумать для себя приличного образца для кредитных бумажек, которая не патриотична, уныла, бесцветна, которая пьянеет от одной рюмки и посещает пятидесятикопеечный бордель, которая брюзжит и охотно отрицает всё, так как для ленивого мозга легче отрицать, чем утверждать; которая не женится и отказывается воспитывать детей и т. д. Вялая душа, вялые мышцы, отсутствие движений, неустойчивость в мыслях — и всё это в силу того, что жизнь не имеет смысла, что у женщин бели и что деньги — зло.
Где вырождение и апатия, там половое извращение, холодный разврат, выкидыши, ранняя старость, брюзжащая молодость, там падение искусств, равнодушие к науке, там несправедливость во всей своей форме. Общество, которое не верует в бога, но боится примет и чёрта, которое отрицает всех врачей и в то же время лицемерно оплакивает Боткина и поклоняется Захарьину, не смеет и заикаться о том, что оно знакомо с справедливостью.
…Wherever there is degeneration and apathy, there also is sexual perversion, cold depravity, miscarriage, premature old age, grumbling youth, there is a decline in the arts, indifference to science, and injustice in all its forms. A society that does not believe in God but is afraid of tokens and the devil, that denies all doctors, while hypocritically mourning over Botkin [Dr S. P. Botkin who just died] and worshipping Zakharyin [another famous physician], such a society simply has no right to say that it is familiar with justice.
In VN’s novel Pale Fire (1962) Shade’s, Kinbote’s and Gradus’ “real” name seems to be Vsevolod Botkin. Like Humbert Humbert, Kinbote (who loves little boys) is abnormal sexually.
René Prinet’s full name was René François Xavier Prinet. In PF Shade’s full name is John Francis Shade. According to Kinbote, he is Charles Xavier Vseslav, surnamed the Beloved, the last self-exiled king of Zembla. Zembla hints at zemlya (earth). In a letter of April 21-22, 1877, to Strakhov Tolstoy calls Flaubert’s story La légende de Saint-Julien l'hospitalier in Turgenev’s translation merzost’ (a nasty thing) and quotes the words of Chelovek (Man) and of Zemlya in V. Hugo’s poem Abîme (“Abyss”):
У меня был «Вестник Европы». Потехина повесть хороша; но что за мерзость Флобера, перевод Тургенева. Это возмутительная гадость. А все ругают V. Hugo. A он там говорит в разговоре земли с человеком:
Человек: Je suis ton roi.
Земля: Tu es ma vermine. Ну-ка, отчего они не сказали так?
L’Homme (Man) says: “Earth, I am your king” and La Terre replies: “you are but my worm.” In Hugo’s poem L’Homme mentions Bacchus (the god of wine) and Noé (Noah):
Je suis l'esprit, vivant au sein des choses mortes.
Je sais forger les clefs quand on ferme les portes ;
Je fais vers le désert reculer le lion ;
Je m'appelle Bacchus, Noé, Deucalion ;
Je m'appelle Shakspeare, Annibal, César, Dante ;
Je suis le conquérant ; je tiens l'épée ardente,
Et j'entre, épouvantant l'ombre que je poursuis,
Dans toutes les terreurs et dans toutes les nuits.
At the end of the poem Dieu (God) says:
Je n'aurais qu'à souffler, et tout serait de l'ombre.
I could only breathe, and everything would shadow.
The poem’s last word brings to mind Shade, the poet in Pale Fire. John Shade (who was born in 1898) is a year VN’s senior. Clare Quilty (who was born in 1911) is a year Humbert Humbert’s junior. Shade’s birthday is July 5. Quilty abducts Lolita from the Elphinstone hospital on July 4 (the Independence Day), 1949. In HH’s poem that he wants Quilty to read before his death Adam is mentioned:
I decided to inspect the pistol - our sweat might have spoiled something - and regain my wind before proceeding to the main item in the program. To fill in the pause, I proposed he read his own sentence - in the poetical form I had given it. The term “poetical justice” is one that may be most happily used in this respect. I handed him a neat typescript.
“Yes,” he said, “splendid idea. Let me fetch my reading glasses” (he attempted to rise).
“No.”
“Just as you say. Shall I read out loud?”
“Yes.”
“Here goes. I see it’s in verse.
Because you took advantage of a sinner
because you took advantage
because you took
because you took advantage of my disadvantage…
“That’s good, you know. That’s damned good.”
…when I stood Adam-naked
before a federal law and all its stinging stars
“Oh, grand stuff!”
…Because you took advantage of a sin
when I was helpless moulting moist and tender
hoping for the best
dreaming of marriage in a mountain state
aye of a litter of Lolitas…
“Didn’t get that.”
Because you took advantage of my inner
essential innocence
because you cheated me
“A little repetitious, what? Where was I?”
Because you cheated me of my redemption
because you took
her at the age when lads
play with erector sets
“Getting smutty, eh?”
a little downy girl still wearing poppies
still eating popcorn in the colored gloam
where tawny Indians took paid croppers
because you stole her
from her wax-browed and dignified protector
spitting into his heavy-lidded eye
ripping his flavid toga and at dawn
leaving the hog to roll upon his new discomfort
the awfulness of love and violets
remorse despair while you
took a dull doll to pieces
and threw its head away
because of all you did
because of all I did not
you have to die
“Well, sir, this is certainly a fine poem. Your best as far as I’m concerned.”
He folded and handed it back to me. (2.35)
Btw., the protector’s “flavid toga” brings to mind Flavita, in VN’s novel Ada (1969) the Russian Scrabble that Baron Klim Avidov (anagram of Vladimir Nabokov) gave to Marina’s children (Van, Ada and Lucette). Van and Ada call Lucette “our Esmeralda and mermaid” (2.8). Esmeralda is a Gypsy girl in Victor Hugo’s novel Notre Dame de Paris (1831). Humbert Humbert was born in Paris.
In the Russian Lolita VN mentions Victor Hugo, the author of L'Art d'être grand-père ("The Art of Being a Grandfather," 1877):
Мне теперь думается, что было большой ошибкой вернуться на восток и отдать ее в частную гимназию в Бердслее, вместо того чтобы каким-нибудь образом перебраться через мексиканскую границу, благо было так близко, и притаиться годика на два в субтропическом парадизе, после чего я мог бы преспокойно жениться на маленькой моей креолке; ибо, признаюсь, смотря по состоянию моих гланд и ганглий, я переходил в течение того же дня от одного полюса сумасшествия к другому - от мысли, что около 1950-ro года мне придется тем или иным способом отделаться от трудного подростка, чье волшебное нимфетство к тому времени испарится, - к мысли, что при некотором прилежании и везении мне, может быть, удастся в недалеком будущем заставить ее произвести изящнейшую нимфетку с моей кровью в жилах, Лолиту Вторую, которой было бы восемь или девять лет в 1960-ом году, когда я еще был бы dans la force de l'age; больше скажу - у подзорной трубы моего ума или безумия, хватало силы различить в отдалении лет un vieillard encore vert (или это зелёненькое - просто гниль?), странноватого, нежного, слюнявого д-ра Гумберта, упражняющегося на бесконечно прелестной Лолите Третьей в "искусстве быть дедом", воспетом Виктором Гюго.
I now think it was a great mistake to move east again and have her go to that private school in Beardsley, instead of somehow scrambling across the Mexican border while the scrambling was good so as to lie low for a couple of years in subtropical bliss until I could safely marry my little Creole; for I must confess that depending on the condition of my glands and ganglia, I could switch in the course of the same day from one pole of insanity to the other from the thought that around 1950 I would have to get rid somehow of a difficult adolescent whose magic nymphage had evaporatedto the thought that with patience and luck I might have her produce eventually a nymphet with my blood in her exquisite veins, a Lolita the Second, who would be eight or nine around 1960, when I would still be dans la force de l’age; indeed, the telescopy of my mind, or un-mind, was strong enough to distinguish in the remoteness of time a vieillard encore vert - or was it green rot? - bizarre, tender, salivating Dr. Humbert, practicing on supremely lovely Lolita the Third the art of being a granddad. (2.3)
In a letter of November 25, 1892, to Suvorin Chekhov compares his story “Ward No. 6” to lemonade and complains of the lack of alcohol in the works of contemporary artists:
Вас нетрудно понять, и Вы напрасно браните себя за то, что неясно выражаетесь. Вы горький пьяница, а я угостил Вас сладким лимонадом, и Вы, отдавая должное лимонаду, справедливо замечаете, что в нём нет спирта. В наших произведениях нет именно алкоголя, который бы пьянил и порабощал, и это Вы хорошо даете попять. Отчего нет? Оставляя в стороне "Палату No 6" и меня самого, будем говорить вообще, ибо это интересней. Будем говорить об общих причинах, коли Вам не скучно, и давайте захватим целую эпоху. Скажите по совести, кто из моих сверстников, т. е. людей в возрасте 30--45 лет, дал миру хотя одну каплю алкоголя? Разве Короленко, Надсон и все нынешние драматурги не лимонад? Разве картины Репина или Шишкина кружили Вам голову? Мило, талантливо, Вы восхищаетесь и в то же время никак не можете забыть, что Вам хочется курить. Наука и техника переживают теперь великое время, для нашего же брата это время рыхлое, кислое, скучное, сами мы кислы и скучны, умеем рождать только гуттаперчевых мальчиков, и не видит этого только Стасов, которому природа дала редкую способность пьянеть даже от помоев. Причины тут не в глупости нашей, не в бездарности и не в наглости, как думает Буренин, а в болезни, которая для художника хуже сифилиса и полового истощения. У нас нет "чего-то", это справедливо, и это значит, что поднимите подол нашей музе, и Вы увидите там плоское место. Вспомните, что писатели, которых мы называем вечными или просто хорошими и которые пьянят нас, имеют один общий и весьма важный признак: они куда-то идут и Вас зовут туда же, и Вы чувствуете не умом, а всем своим существом, что у них есть какая-то цель, как у тени отца Гамлета, которая недаром приходила и тревожила воображение. У одних, смотря по калибру, цели ближайшие -- крепостное право, освобождение родины, политика, красота или просто водка, как у Дениса Давыдова, у других цели отдалённые -- бог, загробная жизнь, счастье человечества и т. п. Лучшие из них реальны и пишут жизнь такою, какая она есть, но оттого, что каждая строчка пропитана, как соком, сознанием цели, Вы, кроме жизни, какая есть, чувствуете ещё ту жизнь, какая должна быть, и это пленяет Вас.
It is easy to understand you, and there is no need for you to abuse yourself for obscurity of expression. You are a hard drinker, and I have regaled you with sweet lemonade, and you, after giving the lemonade its due, justly observe that there is no spirit in it. That is just what is lacking in our productions—the alcohol which could intoxicate and subjugate, and you state that very well. Why not? Putting aside "Ward No. 6" and myself, let us discuss the matter in general, for that is more interesting. Let ms discuss the general causes, if that won't bore you, and let us include the whole age. Tell me honestly, who of my contemporaries—that is, men between thirty and forty-five—have given the world one single drop of alcohol? Are not Korolenko, Nadson, and all the playwrights of to-day, lemonade? Have Repin's or Shishkin's pictures turned your head? Charming, talented, you are enthusiastic; but at the same time you can't forget that you want to smoke. Science and technical knowledge are passing through a great period now, but for our sort it is a flabby, stale, and dull time. We are stale and dull ourselves, we can only beget gutta-percha boys, and the only person who does not see that is Stasov, to whom nature has given a rare faculty for getting drunk on slops. The causes of this are not to be found in our stupidity, our lack of talent, or our insolence, as Burenin imagines, but in a disease which for the artist is worse than syphilis or sexual exhaustion. We lack "something," that is true, and that means that, lift the robe of our muse, and you will find within an empty void. Let me remind you that the writers, who we say are for all time or are simply good, and who intoxicate us, have one common and very important characteristic; they are going towards something and are summoning you towards it, too, and you feel not with your mind, but with your whole being, that they have some object, just like the ghost of Hamlet's father, who did not come and disturb the imagination for nothing. Some have more immediate objects—the abolition of serfdom, the liberation of their country, politics, beauty, or simply vodka, like Denis Davydov; others have remote objects—God, life beyond the grave, the happiness of humanity, and so on. The best of them are realists and paint life as it is, but, through every line's being soaked in the consciousness of an object, you feel, besides life as it is, the life which ought to be, and that captivates you.
VN’s books certainly intoxicate the reader.
Alexey Sklyarenko