At the beginning of Canto Three of his poem Shade mentions l’if, lifeless tree:
L'if, lifeless tree! Your great Maybe, Rabelais:
The grand potato.
I.P.H., a lay
Institute (I) of Preparation (P)
For the Hereafter (H), or If, as we
Called it--big if!--engaged me for one term
To speak on death ("to lecture on the Worm,"
Wrote President McAber).
According to Kinbote, in Zemblan if means “weeping willow” and tas means “yew:”
The yew in French. It is curious that the Zemblan word for the weeping willow is also 'if’ (the yew is tas). (note to Line 501)
In Russian, the yew is tis and the willow is iva (see in chapter 7 of VN’s novel Bend Sinister, 1947, Ember’s versions of Gertrude’s famous monologue in Shakespeare’s Hamlet). There is tis in Outis (Gr., Nobody) and iva in niva (Russ., cornfield). Lermontov’s poem Kogda volnuetsya zhelteyushchaya niva… (“When the yellow cornfield waves…” 1837) ends in the line: i v nebesakh ya vizhu Boga (and in the sky I can see God). In the closing line of his poem Net, ya ne Bayron, ya drugoy… ("Nay, I'm not Byron, I'm another..." 1832), Ya – ili Bog – ili nikto (Myself, or God, or nobody), Lermontov mentions Bog (God) and the poem’s last word is nikto (nobody). Nik. T-o was Innokentiy Annenski’s penname; niva is an anagram of vina (fault, guilt; blame) and Ivan. In his essay Ob Annenskom (“On Annenski,” 1934) Khodasevich compares Annenski to Ivan Ilyich Golovin (the main character in Tolstoy’s story “The Death of Ivan Ilyich,” 1886) and points out that Annenski regarded his penname Nik. T-o as a translation of Greek Outis (the pseudonym under which Odysseus concealed his identity from Polyphemus, the Cyclops in Homer’s Odyssey):
Чего не додумал Иван Ильич, то знал Анненский. Знал, что никаким директорством, никаким бытом и даже никакой филологией от смерти по-настоящему не загородиться. Она уничтожит и директора, и барина, и филолога. Только над истинным его "я", над тем, что отображается в "чувствах и мыслях", над личностью -- у неё как будто нет власти. И он находил реальное, осязаемое отражение и утверждение личности -- в поэзии. Тот, чьё лицо он видел, подходя к зеркалу, был директор гимназии, смертный никто. Тот, чьё лицо отражалось в поэзии, был бессмертный некто. Ник. Т-о -- никто -- есть безличный действительный статский советник, которым, как видимой оболочкой, прикрыт невидимый некто. Этот свой псевдоним, под которым он печатал стихи, Анненский рассматривал как перевод греческого "утис", никто, -- того самого псевдонима, под которым Одиссей скрыл от циклопа Полифема своё истинное имя, свою подлинную личность, своего некто. Поэзия была для него заклятием страшного Полифема -- смерти. Но психологически это не только не мешало, а даже способствовало тому, чтобы его вдохновительницей, его Музой была смерть.
According to Khodasevich, the person whose face Annenski saw when he approached a mirror was mortal nikto (nobody). The person whose face was reflected in Annenski’s poetry was immortal nekto (someone).
One of the essays in Annenski’s Vtoraya kniga otrazheniy (“The Second Book of Reflections,” 1909) is Yumor Lermontova (“Lermontov’s Humor”). Annenski quotes in it the last sentence of Lermontov’s Taman’ (the third novella in “The Hero of Our Time,” 1840) and mentions one of the Bashmachkins (Bashmachkin is the main character in Gogol’s “Overcoat,” 1842) and one of the Golyadkins (Golyadkin is the main character in Dostoevski’s “Double,” 1846):
Тамань замыкается юмористически:
Да и какое дело мне до радостей и бедствий человеческих, мне, странствующему офицеру, да ещё с подорожной по казённой надобности?
Вдумайтесь в эти слова. В них нет ещё гоголевской тоски, Лермонтов не знает ни его стыдно, ни его страшно, ни его скучно. Он решительно чужд болезненной гордыни того юмора, который на словах величается горечью своих афоризмов, а на деле устраивает себе компромиссики с той же жизнью, то обогревая одного из Башмачкиных, то обнимая одного из Голядкиных.
In his essay Annenski points out that Taman’ was Chekhov’s favorite story:
То ли обещала нам, кажется, эта крошечная "Тамань"? Недаром же Чехов так любил именно "Тамань" и так бесплодно мечтал написать вторую такую же.
In his Commentary Kinbote quotes Shade’s words about Russian intellectuals (who lack all sense of humor) and humorists (with Gogol, Dostoevski and Chekhov among them):
Speaking of the Head of the bloated Russian Department, Prof. Pnin, a regular martinet in regard to his underlings (happily, Prof. Botkin, who taught in another department, was not subordinated to that grotesque “perfectionist”): “How odd that Russian intellectuals should lack all sense of humor when they have such marvelous humorists as Gogol, Dostoevski, Chekhov, Zoshchenko, and those joint authors of genius Ilf and Petrov.” (note to Line 172)
The name Pnin comes from pen’ (tree-stump). Russian tis and Zemblan tas bring to mind Lermontov’s story Shtoss (“Stuss,” 1841) in which Lugin and Minskaya listen to a visiting singer who sings Schubert’s ballad on Goethe’s Erlkönig:
Разговор их на время прекратился, и они оба, казалось, заслушались музыки. Заезжая певица пела балладу Шуберта на слова Гёте: «Лесной царь». (chapter I)
The opening lines of Erlkönig are a leitmotif in Canto Three (ll. 662-664) of Shade’s poem. Btw., Lermontov translated into Russian (as Gornye vershiny…) Goethe’s poem Wandrers Nachtlied (1780).
In Lermontov’s poem Vykhozhu odin ya na dorogu… (“I go out on the road alone…” 1841) the desert harks to God and star with star converses. In his poem Sredi mirov (“Among the Worlds,” 1901) Annenski says that he repeats the name of one Star and, in line 5, uses the word esli (if):
Среди миров, в мерцании светил
Одной Звезды я повторяю имя...
Не потому, чтоб я Её любил,
А потому, что я томлюсь с другими.
И если мне сомненье тяжело,
Я у Неё одной молю ответа,
Не потому, что от Неё светло,
А потому, что с Ней не надо света.
Among the worlds, the sparkling spheres,
The name of one Star only I repeat...
It's not because I love Her dearly
But just because I pine with others.
And if by doubt I'm troubled
I pray to Her alone for answers.
It's not because She gives off light,
But just because with Her I don't need light.
In the last line of his poem “I go out on the road alone …” Lermontov mentions tyomnyi dub (a dark oak tree):
Но не тем холодным сном могилы...
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб дыша вздымалась тихо грудь;
Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб вечно зеленея
Тёмный дуб склонялся и шумел.
But not the frozen slumber of the grave...
I'd like eternal sleep to leave
My life force dozing in my breast
Gently with my breath to rise and fall;
By night and day, my hearing would be soothed
By voices sweet, singing to me of love.
And over me, forever green,
A dark oak tree would bend and rustle.
According to Kinbote, in Zemblan “tree” is grados. One of the three main characters in Pale Fire is Gradus (Shade’s murderer). In a letter of October 31 (OS), 1838, to his brother Dostoevski says that in the moment of inspiration the poet comprehends God and twice uses the word gradus (degree):
Философию не надо полагать простой математической задачей, где неизвестное - природа... Заметь, что поэт в порыве вдохновенья разгадывает бога, следовательно, исполняет назначенье философии. Следовательно, поэтический восторг есть восторг философии... Следовательно, философия есть та же поэзия, только высший градус её!..
Philosophy should not be regarded as a mere equation where nature is the unknown quantity… Remark that the poet, in the moment of inspiration, comprehends God, and consequently does the philosopher’s work. Consequently poetic inspiration is nothing less than philosophical inspiration. Consequently philosophy is nothing but poetry, a higher degree of poetry!..
Друг мой! Ты философствуешь как поэт. И как не ровно выдерживает душа градус вдохновенья, так не ровна, не верна и твоя философия. Чтоб больше знать, надо меньше чувствовать, и обратно, правило опрометчивое, бред сердца.
My friend, you philosophize like a poet. And just because the soul cannot be forever in a state of exaltation, your philosophy is not true and not just. To know more one must feel less, and vice versa. Your judgment is featherheaded – it is a delirium of the heart.
Dostoevski wrote the above quoted letter on his seventeenth birthday. Kinbote and Gradus were born on July 5, 1915, seventeen years after Shade’s birth (July 5, 1898). Shade’s, Kinbote’s and Gradus’ “real” name seems to be Botkin (an American scholar of Russian descent, Professor Vsevolod Botkin went mad and became Shade, Kinbote and Gradus after the suicide of his daughter Nadezhda). There is a hope that, when Kinbote completes his work on Shade’s poem and commits suicide (on October 19, 1959, the anniversary of Pushkin’s Lyceum), Botkin will be “full” again.
Bend Sinister + vina/niva/Ivan + ad/da = Bender + sin + istina + dva
ad - hell
da - yes
Bender - Ostap Bender (the main character in Ilf and Petrov’s novels “The Twelve Chairs” and “The Golden Calf”)
istina - truth
dva - 2
Alexey Sklyarenko