Describing the method of his work, Van Veen (the narrator and main character in Ada) mentions some farcical 'influence of environment' endorsed by Marx père:

Van Veen [as also, in his small way, the editor of Ada] liked to change his abode at the end of a section or chapter or even paragraph, and he had almost finished a difficult bit dealing with the divorce between time and the contents of time (such as action on matter, in space, and the nature of space itself) and was contemplating moving to Manhattan (that kind of switch being a reflection of mental rubrication rather than a concession to some farcical 'influence of environment' endorsed by Marx père, the popular author of 'historical' plays), when he received an unexpected dorophone call which for a moment affected violently his entire pulmonary and systemic circulation. (2.5)

At the beginning of Tolstoy’s story Posle bala (“After the Ball,” 1903) the narrator mentions sreda (environment) and sluchay (chance):

— Вот вы говорите, что человек не может сам по себе понять, что хорошо, что дурно, что всё дело в среде, что среда заедает. А я думаю, что всё дело в случае. Я вот про себя скажу.

‘And you say that a man cannot, of himself, understand what is good and evil; that it is all environment, that the environment swamps the man. But I believe it is all chance. Take my own case . . . ”

In VN’s story Soglyadatay (“The Eye,” 1930) the narrator says that “everything is vacillating, everything is due to chance and in vain have been the efforts of that ramshackle and grumbling bourgeois in Victorian check trousers, who wrote the obscure work called 'Capital' — a fruit of insomnia and megrim:”

Глупо искать закона, ещё глупее его найти. Надумает нищий духом, что весь путь человечества можно объяснить каверзной игрою планет или борьбой пустого с тугонабитым желудком, пригласит к богине Клио аккуратного секретарчика из мещан, откроет оптовую торговлю эпохами, народными массами, и тогда несдобровать отдельному индивидууму, с его двумя бедными "у", безнадежно аукающимися в чащобе экономических причин. К счастью, закона никакого нет, -- зубная боль проигрывает битву, дождливый денёк отменяет намеченный мятеж, -- всё зыбко, всё от случая, и  напрасно старался тот расхлябанный и брюзгливый буржуа в клетчатых штанах времён Виктории, написавший тёмный труд "Капитал" -- плод бессонницы и мигрени.

“That ramshackle and grumbling bourgeois in Victorian check trousers” is Karl Marx. ‘Marx père’ mentioned by Van seems to hint at Shaxpere, the author of history plays whom Tolstoy disliked. Demon Veen (Van’s and Ada’s father) married Marina’s twin sister Aqua (afflicted with her usual vernal migraine) on Shakespeare’s birthday:

On April 23, 1869, in drizzly and warm, gauzy and green Kaluga, Aqua, aged twenty-five and afflicted with her usual vernal migraine, married Walter D. Veen, a Manhattan banker of ancient Anglo-Irish ancestry who had long conducted, and was soon to resume intermittently, a passionate affair with Marina. (1.1)

Some confusion ensued less than two years later (September, 1871 — her proud brain still retained dozens of dates) when upon escaping from her next refuge and somehow reaching her husband’s unforgettable country house (imitate a foreigner: ‘Signor Konduktor, ay vant go Lago di Luga, hier geld’) she took advantage of his being massaged in the solarium, tiptoed into their former bedroom — and experienced a delicious shock: her talc powder in a half-full glass container marked colorfully Quelques Fleurs still stood on her bedside table; her favorite flame-colored nightgown lay rumpled on the bedrug; to her it meant that only a brief black nightmare had obliterated the radiant fact of her having slept with her husband all along — ever since Shakespeare’s birthday on a green rainy day, but for most other people, alas, it meant that Marina (after G.A. Vronsky, the movie man, had left Marina for another long-lashed Khristosik as he called all pretty starlets) had conceived, c’est bien le cas de le dire, the brilliant idea of having Demon divorce mad Aqua and marry Marina who thought (happily and correctly) she was pregnant again. (1.3)

Aqua married Demon on a green rainy day. According to Smurov (the narrator and main character in “The Eye”), “a rainy day cancels a proposed insurrection.”

Marina’s talc powder brings to mind the talc powder with which Magda (a character in VN’s novel Kamera Obskura, 1932) strews herself after she had sex with Horn in the bathroom (shared by the inmates of two hotel rooms):

Она явилась из ванной бодрая, сияющая и стала осыпаться тальком. Кречмар в свою очередь пошёл купаться - там было всё очень мокро. Оттуда он постучал Горну. "Я вас не задержу, - сказал он через дверь. - Сейчас будет свободно". "Валяйте, валяйте", - чрезвычайно весело ответил Горн. (chapter XXV)

The characters of Kamera obskura (translated into English as Laughter in the Dark) include Dietrich Segelkranz, the writer whom Magda calls “your dear Rosenkranz:”

Как тебе угодно, - сказала Магда. - Только ты подумай, каково мне, - конечно, неважно, что я оскорблена тобой и твоим милым Розенкранцем. Ну, ладно, ладно, давай укладываться". (chapter XXVIII)

Rosencrantz and Guildenstern are characters in Shakespeare’s Hamlet (Hamlet’s former fellow students).

In Segelkranz’s novella that he reads to Kretschmar the boy asks his mother to give him an orange, a little piece of orange:

У окна, на плюшевом стуле, распростёрлась огромная женщина в усах, с могучим бюстом, заставляющим думать о кормилицах великанов, исполинских младенцев, уже зубатых, быть может, уже страдающих, как сейчас страдал Герман. Рядом с этой женщиной сидел, болтая ногами, мальчик, неожиданно щуплый и вовсе не рыжий, - он повторял плачущим голосом: "Дай мне апельсин, кусочек апельсина", - и было чудовищно представить себе кислое, ледяное тело апельсина, попадающее на больной зуб. (Chapter XXVII)

A couple of days ago Segelkranz was traveling by train and heard a little boy in his train compartment repeat in French: “Donne - moi une orange, un tout petit bout d’orange:”

Горн сжал ей руку. Она вздохнула и, так как жара её размаяла, положила голову ему на плечо, продолжая нежно ёжиться и говорить, - всё равно французы в купе не могли понять. У окна сидела толстая усатая женщина в чёрном, рядом с ней мальчик, который всё повторял: "Donne - moi une orange, un tout petit bout d’orange!" "Fiche - moi la paiz", - отвечала мать. Он замолкал и потом начинал скулить сызнова. Двое молодых французов тихо обсуждали выгоды автомобильного дела; у одного из них была сильнейшая зубная боль, щека была повязана, он издавал сосущий звук, перекашивая рот. А прямо против Магды сидел маленький лысый господин в очках, с чёрной записной книжкой в руке - должно быть, провинциальный нотариус. (Chapter XXVI)

Une orange brings to mind Ronald Oranger, the editor of Ada who also likes to change his abode at the end of a section or chapter or even paragraph.

One of Segelkranz’s fellow travelers suffers from toothache. The hero of Segelkranz’s novella that he reads to Kretschmar, Hermann goes to a dentist. In “The Eye” Smurov mentions a toothache:

There are no laws – a toothache looses a battle, a rainy day cancels a proposed insurrection – everything is vacillating, everything is due to chance, and in vain have been the efforts of that ramshackle and grumbling bourgeois in Victorian check trousers, who wrote the obscure work called 'Capital' — a fruit of insomnia and megrim.

Alexey Sklyarenko