Translators of Shade's poem are bound to have trouble with the transformation, at one stroke, of "mountain" into "fountain:" it cannot be rendered in French or German, or Russian, or Zemblan; so the translator will have to put it into one of those footnotes that are the rogue's galleries of words. However! There exists to my knowledge one absolutely extraordinary, unbelievably elegant case, where not only two, but three words are involved. The story itself is trivial enough (and probably apocryphal). A newspaper account of a Russian tsar's coronation had, instead of korona (crown), the misprint vorona (crow), and when next day this apologetically "corrected," it got misprinted a second time as korova (cow). The artistic correlation between the crown-crow-cow series and the Russian korona-vorona-korova series is something that would have, I am sure, enraptured my poet. I have seen nothing like it on lexical playfields and the odds against the double coincidence defy computation. (note to Line 803)

In his poem “To L. M. Lopatin” (1897) V. Solovyov mentions korova and vorona. In the fourth acrostic of the cycle Safo (“Sappho,” 1892-94) Solovyov compares his beloved to arfa serafima (the harp of the seraph) and fontan blazhenstv (the fountain of bliss):

Стройна, как арфа серафима,

Авроры розовой нежней,

Фонтан блаженств неистощимый,

Облей водой меня скорей!

“The harp of the seraph” in Solovyov’s acrostic is an allusion to Pushkin’s poem V chasy zabav il’ prazdnoy skuki… (“In the hours of pastime or idle tedium…” 1830) that ends in the lines:

Твоим огнём душа палима
Отвергла мрак земных сует,

И внемлет арфе серафима
В священном ужасе поэт.

Scorched by your fire, my soul

has rejected the gloom of earthly vanities,

and in sacred terror the poet harkens

to the harp of the seraph.

In G. Ivanov’s poem Golubizna chuzhogo morya… (“The blueness of alien sea…” 1955) it is petukh (the cock) that in sacred terror harkens to the harp of the seraph:

Голубизна чужого моря,
Блаженный вздох весны чужой
Для нас скорей эмблема горя,
Чем символ прелести земной.

…Фитиль, любитель керосина,
Затрепетал, вздохнул, потух —
И внемлет арфе Серафима
В священном ужасе петух.

Emblema gorya (the emblem of grief) in the poem’s third line brings to mind Embla Point and Emblem Bay mentioned by Kinbote in his Commentary and Index:

Now that he was safely out of the country, the entire blue bulk of Zembla, from Embla Point to Emblem Bay, could sink in the sea for all she [Disa] cared. That he had lost weight was of more concern to her than that he had lost a kingdom. Perfunctorily she inquired about the crown jewels; he revealed to her their unusual hiding place, and she melted in girlish mirth as she had not done for years and years. (note to Line 433)

Embla, a small old town with a wooden church surrounded by sphagnum bogs at the saddest, loneliest, northmost point of the misty peninsula, 149, 433.

Emblem, meaning "blooming" in Zemblan; a beautiful bay with bluish and black, curiously striped rocks and a luxurious growth of heather on its gentle slopes, in the southmost part of W. Zembla, 433. (Index to PF)

Veresk (“Heather,” 1916) is a collection of poetry by G. Ivanov. In his poem Mne vesna nichego ne skazala… (“The spring said nothing to me…” 1956) G. Ivanov mentions korona that flashed faintly on his poor head:

Мне весна ничего не сказала —

Не могла. Может быть — не нашлась.

Только в мутном пролёте вокзала

Мимолётная люстра зажглась.

Только кто-то кому-то с перрона

Поклонился в ночной синеве,

Только слабо блеснула корона

На несчастной моей голове.

Just as G. Ivanov (who was tempted by the rhyme potukh* – petukh) substituted petukh (the cock) for poet (“the poet,” as Pushkin calls himself in his reply to Philaret), VN gently removes korona (the crown) from Ivanov’s poor head replacing it with vorona (the crow):

Tol’ko slabo blesnula vorona

na neschastnoy moey golove.

Only the crow faintly flashed

on my poor head.

Speaking of crown jewels, petukh in G. Ivanov’s poem brings to mind Mme Petukhov, in Ilf and Petrov’s “The Twelve Chairs” (1928) Vorob’yaninov’s mother-in-law who concealed her diamonds in the seat of a Hambs chair (btw., the name Vorob’yaninov comes from vorobey, “sparrow”). In Ilf and Petrov’s “The Golden Calf” (1931) Panikovski and Balaganov call Ostap Bender (the main character in “The Twelve Chairs”) komandor (the Commodore). Komandor also means “knight commander.” In his poem Shagi komandora (“The Knight Commander’s Footsteps,” 1912) Blok mentions pen’ye petukha (the singing of a cock):

Холодно и пусто в пышной спальне,
Слуги спят, и ночь глуха.
Из страны блаженной, незнакомой, дальней
Слышно пенье петуха.

In the last stanza of his poem Neznakomka (“Incognita,” 1906) Blok says that a treasure lies in his soul and the key is entrusted only to him:

В моей душе лежит сокровище,

И ключ поручен только мне!

Ты право, пьяное чудовище!

Я знаю: истина в вине.

A treasure lies in my soul,

And the key belongs to me alone!

You are right, the drunken monster!

I know: in wine is truth.

In his poem <To L. Lopatin> V. Solovyov invites his friend and fellow philosopher to a restaurant and says that vino (wine) is bozhiy dar (God’s gift). Pushkin’s poem V chasy zabav il’ prazdnoy skuki… is a reply to Metropolitan Philaret’s reply to Pushkin’s poem Dar naprasnyi, dar sluchaynyi… (“A vain gift, a chance gift…” 1828). Dar (“The Gift,” 1937) is a novel by Sirin (VN’s Russian nom de plume). The novel’s Chapter Four is Fyodor’s biography of Chernyshevski. It begins and ends with a sonnet in which, as in Blok’s Neznakomka, Istina (Truth) is mentioned:

Увы! Что б ни сказал потомок просвещенный,

всё так же на ветру, в одежде оживленной,

к своим же Истина склоняется перстам,

с улыбкой женскою и детскою заботой

как будто в пригоршне рассматривая что-то,

из-за плеча её невидимое нам.

Сонет -- словно преграждающий путь, а  может быть, напротив, служащий тайной связью, которая объяснила бы всё, -- если бы только ум человеческий мог выдержать оное объяснение…

Alas! In vain historians pry and probe:

The same wind blows, and in the same live robe

Truth bends her head to fingers curved cupwise;

And with a woman’s smile and a child’s care

Examines something she is holding there

Concealed by her own shoulder from our eyes.

A SONNET, apparently barring the way, but perhaps, on the contrary, providing a secret link which would explain everything—if only man’s mind could withstand that explanation…

Шестьдесят один год минуло с того 1828 года, когда появились в Париже первые омнибусы, и когда саратовский священник записал у себя в молитвеннике: "Июля 12-го дня по утру в 3-м часу родился сын Николай... Крещён по утру 13-го пред обеднею. Восприемники:  протоиерей Фед. Стеф. Вязовский...".  Эту фамилию впоследствии Чернышевский дал главному герою-чтецу своих сибирских новелл, -- и по странному совпадению так или почти так (Ф. В........ский) подписался неизвестный поэт, поместивший в журнале "Век" (1909 год, ноябрь) стихи, посвящённые, по имеющимся у нас сведениям, памяти Н. Г. Чернышевского, -- скверный, но любопытный  сонет, который мы тут приводим полностью:

Что скажет о тебе далекий правнук твой,

то славя прошлое, то запросто ругая?

Что жизнь твоя была ужасна? Что другая

могла бы счастьем быть? Что ты не ждал другой?

Что подвиг твой не зря свершался, -- труд сухой

в поэзию добра попутно обращая

и белое чело кандальника венчая

одной воздушною и замкнутой чертой?

Sixty-one years had passed since that year of 1828 when the first omnibuses had appeared in Paris and when a Saratov priest had noted down in his prayer book: “July 12th, in the third hour of morning, a son born, Nikolay… Christened the morning of the 13th before mass. Godfather: Archpriest Fyod. Stef. Vyazovski …” This name was subsequently given by Chernyshevski to the protagonist and narrator of his Siberian novellas—and by a strange coincidence it was thus, or nearly thus (F.V……ski) that an unknown poet signed, in the magazine Century (1909, November), fourteen lines dedicated, according to information which we possess, to the memory of N. G. Chernyshevski—a mediocre but curious sonnet which we here give in full:

What will it say, your far descendant’s voice–

Lauding your life or blasting it outright:

That it was dreadful? That another might

Have been less bitter? That it was your choice?

That your high deed prevailed, and did ignite

Your dry work with the poetry of Good,

And crowned the white brow of chained martyrhood

With a closed circle of ethereal light?

Like Chernyshevski, Shade dies at the age of sixty-one.

According to G. Ivanov, when he (then a boy of fifteen) visited Blok in 1909 and asked him if a sonnet needed a coda, Blok replied that he did not know what a coda was. It seems to me that, like some sonnets, Shade’s poem needs a coda (Line 1001: “by its own double in the windowpane”). Dvoynik (“The Double,” 1914) is a poem by Blok.

Incidentally, in his memoirs G. Ivanov calls Blok “the most seraphic of poets:”

Каждый раз Блок наливает вино в новый стакан. Сперва тщательно вытирает его полотенцем, потом смотрит на свет — нет ли пылинки. Блок, самый серафический, самый «неземной» из поэтов — аккуратен и методичен до странности.

According to the (extremely unreliable) memoirist, Blok could not work without wine (Nuit No. 22):

Большое, ничем не занавешенное окно с широким видом на крыши, деревья, Каменноостровский. Блок всегда нанимал квартиры высоко, так, чтобы из окон открывался простор. На Офицерской 57, где он умер, было еще выше, вид на Новую Голландию, еще шире и воздушней… Мебель красного дерева — "русский ампир", тёмный ковёр, два больших книжных шкапа по стенам, друг против друга. Один с отдернутыми занавесками — набит книгами. Стекла другого плотно затянуты зелёным шёлком. Потом я узнал, что в этом шкапу, вместо книг, стоят бутылки вина — «Нюи» елисеевского разлива № 22. Наверху полные, внизу опорожненные. Тут же пробочник, несколько стаканов и полотенце. Работая, Блок время от времени подходит к этому шкапу, наливает вина, залпом выпивает стакан и опять садится за письменный стол. Через час снова подходит к шкапу. "Без этого" — не может работать.

G. Ivanov mentions the ample window with a broad view in Blok’s flat.

*extinguished

Alexey Sklyarenko