In VN’s play Izobretenie Val’sa (“The Waltz Invention,” 1938) the Colonel wonders what will be the expression of Waltz’s face (kakoe u vas budet lichiko), when the experts find out what caused raspad gory (the mountain’s disintegration):

Полковник. Посмотрим, посмотрим! Интересно, какое у вас будет личико, когда эксперты выяснят причину распада горы. А как она была  прелестна! По вечерам её лиловатый конус на фоне золотого неба возбуждал не раз во мне и в

минутной подруге чудные мысли о ничтожестве человека, о величии и покое матери-природы. Я плакал. (Act One)

 

The characters of Izobretenie Val’sa include the reporter Son.  According to a character in VN’s story Volshebnik (“The Enchanter,” 1939), stradaniya i son (sufferings and sleep) are man’s natural lot and the grubs have dobrye lichiki (good faces):

 

Изображая совершенное оцепенение -- что было проще всего, как знают и уголовные, -- он сидел одеревеневшим вдовцом, опустив увеличившиеся руки, чуть шевеля губами в ответ на совет облегчить запор горя слезами, и смотрел туманным глазом, как она сморкается (тройственный союз -- это лучше), и когда, рассеянно, но жадно занимаясь ветчиной, она говорила такие вещи, как "По крайней мере, не долго страдала" или "Слава Богу, что в беспамятстве", сгущённо подразумевая, что страдания и сон суть естественный удел человека и что у червей добрые личики, а что главное плавание на спине происходит в блаженной стратосфере, он едва не ответил ей, что сама по себе смерть всегда была и будет похабной дурой, да вовремя сообразил, что его утешительница может неприятно усомниться в его способности дать отроковице религиозно-нравственное воспитание.

 

In Raspad atoma (“Disintegration of an Atom,” 1938), a kind of poem in prose by G. Ivanov, son (sleep), the grubs and a young beauty’s sonnoe lichiko (sleepy little face) are mentioned:

 

История моей души и история мира. Они переплетены, как жизнь и сон.

 

Я хочу рассказать, как я тебя любил, как я умирал, как я умер, как над моей могилой был поставлен крест и как время и черви превратили этот крест в труху.

 

Видит её разбросанное на кресле бельецо, видит её сонное личико на подушке, видит ту скамеечку, на которую она ставит по утрам ножку, надевая на эту ножку белый, как снег, чулочек.

 

In “The Enchanter” the protagonist is about to leave his chance acquaintance on the park bench (the woman who believes that sufferings and sleep are man’s natural lot and that the grubs have good faces), when the curtain goes up (vzvivaetsya zanaves) and the girl on roller skates appears:

-- Кажется, придётся пересесть".

Но тут-то взвивается занавес.

Девочка в лиловом, двенадцати лет (определял безошибочно), торопливо и твёрдо переступая роликами, на гравии не катившимися, приподнимая и опуская их с  хрустом, японскими шажками приближалась к его скамье сквозь переменное счастье солнца, и впоследствии (поскольку это последствие длилось), ему казалось, что тогда же, тотчас он оценил её всю, сверху донизу: оживлённость рыжевато-русых кудрей, недавно подровненных, светлость больших, пустоватых глаз, напоминающих чем-то полупрозрачный крыжовник, весёлый, тёплый цвет лица, розовый рот, чуть приоткрытый, так что чуть опирались два крупных передних  зуба  о  припухлость  нижней  губы,  летнюю   окраску

оголённых рук с гладкими лисьими волосками вдоль по предплечью, неточную нежность её узкой, уже не совсем плоской груди, передвиженье юбочных складок, их короткий размах и мягкое впадание,  стройность и жар равнодушных ног, грубые ремни роликов.

 

In “Disintegration of an Atom” velikolepnyi zanaves (a magnificent curtain) is mentioned:

Фанфары. Утро. Великолепный занавес. Никакого занавеса нет. Но желание прочности, плотности так властно, что я чувствую на ощупь его затканный толстый шёлк. Его ткали с утра до вечера голубоглазые мастерицы. Одна была невестой... Его не ткали нигде. Мимо. Мимо.

 

Alexey Sklyarenko