Антонина Павловна. Смешно, о
чём я сейчас подумала: ведь из всего этого могла бы выйти преизрядная
пьеса.
Любовь. Дорогая моя мамочка! Ты чудная, сырая женщина. Я так
рада, что судьба дала мне литературную мать. Другая бы выла и причитала на твоём
месте, а ты творишь.
Антонина Павловна. Нет, правда. Можно было
бы перенести на сцену, почти не меняя, только сгущая немножко. Первый акт:
вот такое утро, как нынче было... Правда, вместо Рёвшина я бы взяла
другого вестника, менее трафаретного. Явился,
скажем, забавный полицейский чиновник с красным носом
или адвокат с
еврейским акцентом. Или, наконец, какая-нибудь роковая
красавица, которую Барбашин когда-то бросил. Всё это можно без труда
подвзбить. А дальше, значит, развивается. (The Event, Act
Two)
It is Ryovshin who informs the Troshcheykins of Barbashin's
unexpected release from prison and return to the city. According to
Antonina Pavlovna (Lyubov's literary mother), had she been writing a play,
she would have chosen a less trite vestnik (messenger) than
Ryovshin.
In The Waltz Invention the Colonel compares Salvator
Waltz, the inventor recommended by general Berg, to
a vestnik who without respite runs many miles in order
to relate a trifle, trance, delirious
dream:
Полковник. Генерал Берг посылает к вам
изобретателя... желающего сделать важное сообщение... Его зовут: Сальватор
Вальс.
Министр. Как?
Полковник. Некто Сальватор Вальс.
Министр.
Однако! Под такую фамилию хоть танцуй. Ладно. Предлагаю вам его принять
вместо меня.
Полковник. Ни к чему. Я знаю этих господ, изобретающих винтик,
которого не хватает у них в голове... Он не успокоится, пока не доберётся
до вас -- через все канцелярские трупы.
Министр. Ну, вы всегда
найдёте отговорку. Что ж, придётся и сию чашу выпить... Весьма вероятно,
что он уже дожидается в приёмной.
Полковник. Да, это народ нетерпеливый...
Вестник, бегущий без передышки множество вёрст, чтобы поведать пустяк, сон,
горячечную мечту...
Министр. Главное, генерал мне уже
посылал таких. Помните дамочку, выдумавшую подводную спасательную
лодку?
Полковник (берётся за телефон.) При подводной же. Да. Я помню и
то, что свою выдумку она впоследствии продала другой державе.
Министр. Ну и
помните на здоровье. Дайте мне трубку. Что, пришёл... как его... Сильвио...
Сильвио...
Полковник. Сальватор Вальс. (Act One)
The Minister of War remarks that to a surname like
that one can dance and garbles Waltz's first name "Silvio." In
Pushkin's story Vystrel ("The Shot," 1830) Silvio is a duelist
who without aiming shoots the painting (depicting an Alpine
landscape) in exactly the same spot as the Count whose bullet missed
Silvio and ended up in the painting. In The Event Lyubov's husband
Troshcheykin is a portrait painter. Her lover Ryovshin
offers to challage Barbashin to a duel:
Рёвшин. А ты самое прелестное,
странное, изящное существо на свете. Тебя задумал Чехов, выполнил Ростан и
сыграла Дузе. Нет-нет-нет, дарованного
счастья не берут назад. Слушай,
хочешь, я Барбашина вызову на дуэль? (Act One)
Barbashin confessed that he had a terrible temper,
"not character, but harakiri":
Любовь. Ещё бы. У него был
ужасающий характер. Сам признавался, что не характер, а харакири.
Бесконечно, бессмысленно донимал ревностью, настроениями, всякими
своими заскоками. А всё-таки это было самое-самое лучшее мое время.
(ibid.)
In The Waltz Invention harakiri is mentioned by the
Colonel:
Перед тем как произвести харакири, я ещё
раз поднимаю голос и твёрдо повторяю: отправьте этого человека в сумасшедший
дом.
Before committing harakiri, I again raise my voice and firmly
repeat: send this man [Waltz] to a mad house. (Act Two)
Waltz wants the Colonel to wear the costume of a
samurai:
Вальс. Если Сон не придёт до двенадцати,
попрошу его отыскать. Вашу форму я тоже изменю. Может быть, одеть вас
тореадором?
Полковник. В мои служебные обязанности входит также и
выслушивание ваших острот.
Вальс. Или -- неаполитанским рыбаком? Тирольцем?
Нет, -- я вас наряжу самураем.
Полковник. Если я не покончил самоубийством,
то лишь потому, что бред безумца не стоит моей смерти.
Вальс. Я, кажется, вам
уже запретил разговоры о бреде. (Act Three)
In The Event Lyubov's sister Vera dreamt of
Barbashin locked up in a wardrobe:
Вера. Странно всё-таки: мне снилось, что
кто-то его запер в платяной шкап, а когда стали отпирать и трясти, то он же
прибежал с отмычкой, страшно
озабоченный, и помогал, а когда наконец отперли,
там просто висел фрак. Странно, правда? (Act One)
In The Waltz Invention the reporter Son (whose names
means "dream") appears from a wardrobe:
Из шкафа выходит Сон, журналист. Его
может играть женщина.
Сон. Не могу больше слушать эту
канитель. Да-да, господин министр, сознаю, что моё появление не совсем прилично,
но не буду вам напоминать, сколько я исполнил ваших секретных поручений в
газетной области и как крепко умею держать красный язык за белыми зубами.
Коллега Вальс, моя фамилия Сон,
-- не путайте меня с фельетонистом Зоном, это
совсем другой коленкор. Руку! (Act One)
According to a stage direction, a woman can play Son (in the
English version, Trance). Son calls Waltz (who never wrote in newspapers and who
has burned his juvenile verses) "colleague" and asks Waltz not to confuse
him with the feuilletonist Sohn. Sohn is German for "son."
Salvator Waltz is the inventor's chance pseudonym, mongrel of
fancy:
Министр. Итак... я имею удовольствие
говорить с господином... с господином... Э, где письмо?
Полковник.
Сальватор Вальс.
Вальс. Ну, знаете, это не совсем так.
Случайный псевдоним, ублюдок фантазии. Моё настоящее имя знать вам
незачем. (ibid.)
Waltz refuses to tell his real name. But several
facts indicate that he and terrible Barbashin (who never appears in The
Event and who at the end of the play leaves the city forever and goes
abroad) are one and the same person. Waltz is upset by the toy
automobile he sees on the table:
Вальс, ...можно спросить вас, Гриб, почему
вы держите на столе этот игрушечный автомобиль? Странно...
Гриб. Я ничем не
играю, вот могут подтвердить...
Вальс. Так вы его сейчас спрятали под стол. Я
отлично его видел. Мне даже показалось, что это именно тот, красный, с
обитым кузовком, который у меня был в детстве. Где он? Вы только что катали его
по столу.
Гриб. Да нет, клянусь...
Голоса. Никакой игрушки нет... Гриб не
врёт. Честное слово...
Вальс. Значит, мне почудилось. (Act Three)
The toy automobile that Waltz
(Barbashin) believes to have noticed on the table must have
belonged to his little son. But, after his attempt to kill Troshcheykin and
his wife, Barbashin was imprisoned and never saw his child (according to
Lyubov's former midwife, Barbashin is the real father of Lyubov's child who
died three years ago, at the age of two). It is Lyubov' who dreams of the toy,
Waltz and the eleven generals. The action of
The Waltz Invention actually takes place in her dream.
Lyubov' (who tells her husband that she is going to bed and will sleep
peacefully) identifies herself with Pushkin's Tatiana and several times
quotes a line from Eugene Onegin:
Любовь. Онегин, я тогда моложе, я
лучше... Да, я тоже ослабела. Не помню... А хорошо было на этой мгновенной
высоте.
"Onegin, I was then younger, I daresay, I was
better-looking..." (Act Two)
Lyubov's dream of Waltz and his telemor
(Telemort) can be compared to Tatiana's prophetic dream in Chapter
Five of EO. In the same chapter Pushkin compares the
waltz's monotonous and mad whirl to that of young life:
Однообразный и безумный,
Как вихорь жизни
молодой,
Кружится вальса вихорь шумный;
Чета мелькает за
четой.
Monotonous and mad
like young life's whirl,
the waltz's noisy whirl revolves,
pair after pair flicks by. (XLI: 1-4)
The inventor Waltz is invented by Lyubov' who also
invents a new dance (Izobretenie Val'sa, the play's Russian title, also
means "the invention of waltz"). According to Meshaev the Second (the
palmist), Lyubov' feels nature but is rather indifferent to
art:
Мешаев Второй. Рассудок у вас послушен
сердцу, но сердце у вас рассудочное. Ну, что вам ещё сказать? Вы чувствуете
природу, но к искусству довольно равнодушны.
Трощейкин. Дельно! (Act
Three)
After Troshcheykin's remark that he must be dreaming of
that room, that wild night, that fury, Lyubov' for the first time dares to
criticize her husband's art:
Любовь. Нет, неправда. Неправда. Дело не в
наших ссорах. Я даже больше тебе скажу: дело не в тебе. Я вполне допускаю, что
ты был счастлив со мной,
потому что в самом большом несчастье
такой эгоист, как ты, всегда отыщет себе последний верный оплот в самом себе.
Я отлично знаю, что, случись со
мной что-нибудь, ты бы, конечно, очень
огорчился, но вместе с тем быстренько перетасовал бы свои чувства, чтобы
посмотреть, не выскочит ли какой-нибудь
для тебя козырек, какая-нибудь
выгода -- о, совсем маленькая! -- из факта моей гибели. И нашел бы, нашел
бы! Хотя бы то, что жизнь стала бы ровно вдвое дешевле. Нет-нет, я знаю,
это было бы совсем подсознательно и не так грубо, а просто маленькая
мысленная субсидия в критический момент... Это очень страшно
сказать, но когда мальчик умер, вот я убеждена, что ты подумал о том, что одной
заботой меньше. Нигде нет таких жохов, как среди людей
непрактичных.
Но, конечно, я допускаю, что ты меня любишь по-своему.
Трощейкин. Это, вероятно, мне всё снится: эта
комната, эта дикая ночь, эта фурия. Иначе я отказываюсь
понимать.
Любовь. А твоё искусство! Твоё искусство... Сначала я
действительно думала, что ты чудный, яркий, драгоценный талант, но теперь я
знаю, чего ты стоишь.
Трощейкин. Что это такое? Этого я ещё не
слыхал.
Любовь. Вот услышишь. Ты ничто, ты волчок, ты пустоцвет, ты
пустой орех, слегка позолоченный, и ты никогда ничего не создашь, а всегда
останешься тем, что ты есть, провинциальным портретистом с мечтой о
какой-то лазурной пещере.
Трощейкин. Люба! Люба! Вот это... по-твоему,
плохо? Посмотри. Это -- плохо?
Любовь. Не я так сужу, а все люди так
о тебе судят. И они правы, потому что надо писать картины для людей, а
не для услаждения какого-то чудовища,
которое сидит в тебе и
сосёт.
Трощейкин. Люба, не может быть, чтобы ты говорила серьёзно. Как же
иначе, конечно, нужно писать для моего чудовища, для моего солитёра, только для
него.
According to Troshcheykin,
one should paint pictures not "for people" (as Lyubov' suggests) but for
one's own tapeworm that sits in one's body and sucks. Ryovshin's
colleagues dubbed him volosatyi glist (hairy intestinal worm; R.
is hirsuite and lean).
The name Lyubov' means "love." In Waltz's game there is but
one rule: lyubov' k chelovechestvu (love to mankind).
The Event is thus a dream (Troshcheykin's
nightmare) and The Waltz Invention, a dream within a dream. In
that respect VN's mature Russian plays resemble his later English
novel Ada (a dream within a dream within a dream).
Alexey Sklyarenko