Охота на Черную Пантеру
(Набоков
и Винниченко)
Раскрытие подтекстов набоковского творчества – тема настолько
популярная и благодатная, что серьезные упущения в комментариях представляются
маловероятными. Тем более, когда текст Набокова не только содержит аллюзию на
первоисточник, но и называет его прямо.
И всё же, как нам представляется, такое упущение было сделано. Речь идет о небольшой и, казалось бы, малозначащей детали из рассказа «Уста к устам» (1931).
В сборнике «Весна в Фиальте» рассказ датирован 1929‑м годом, однако Б. Бойд [2001: 436], вслед за Э. Филдом, установил, что он написан в 1931‑м. С. Давыдов [1982: 38] обнаружил в рассказе аллюзию на заметку 1932‑го года. Возможно, эта деталь была добавлена автором позднее или жизнь подражала искусству, как то ей свойственно.[1]
В рассказе Набокова описано реальное событие, скандально известное в литературных кругах. Прототипы главных героев (А. Буров, Г. Иванов, Г. Адамович) легко угадывались современниками, из‑за чего Набоков и не смог опубликовать рассказ в начале 1930‑х годов. Можно предположить, что и мелочи литературного быта имеют под собой реальную основу, тем более, что явных и скрытых цитат из журнала «Числа» (прототип «Ариона») Набоков рассыпал в тексте немало.
Название пьесы, которую идет смотреть Галатов, упомянуто в рассказе: «Меня тащат на “Черную Пантеру”. Я кстати давно не видался с Евгенией Дмитриевной...» («Актриса, приехавшая из Риги в русский Берлин на гастроль», – поясняет рассказчик). В английский перевод рассказа (1972) Набоков добавил уточнение: «An amateur poster featured Garina reclining on the sofa on the skin of a panther shot by her lover who was to shoot her later on» («Любительский плакат изображал Гарину[2] полулежащей на шкуре пантеры, застреленной ее любовником, который впоследствии должен был застрелить ее саму»; цит. по: [Давыдов 1982: 48]. С. Давыдов [там же] усматривает в этом намек на стихотворение И. Одоевцевой «Баллада о Гумилеве», которое было напечатано в «Числах» (кн. 2/3 за 1930 год): «– Я вам посвящу поэму, / Я вам расскажу про Нил, / Я вам подарю леопарда, / Которого сам убил». Но леопард – это всё же не пантера, и вряд ли Набоков сорок лет помнил детали третьестепенного стихотворения.
Между тем, Набокову ничего не нужно было придумывать – в Берлине действительно шли спектакль и фильма с таким названием. Поставлены они были по пьесе известного украинского писателя Владимира Винниченко «Черная Пантера и Белый Медведь» (1911). В 1922‑м году, когда Набоков перебрался в Берлин из Кембриджа, «Черная Пантера» была событием театрального сезона.[3] За год до того в Германии была снята фильма «Die schwarze Pantherin», которой был посвящен выпуск журнала «Illustrierter Film‑Kurier»; на обложке дан крупный план исполнительницы главной роли – русской актрисы Елены Полевицкой. Поскольку Черная Пантера – это прозвище героини, разумеется, никакой шкуры в кадре нет (см. воспроизведение обложки в кн.: [Винниченко 1991: вклейка, с. 9]. В 1922 году пьеса вошла в репертуар русского театра в Берлине (постановка И.Шмидта), и вновь главная роль досталась Полевицкой. Напомню, что именно Шмидта и Полевицкую Набоков впоследствии надеялся заинтересовать «Трагедией господина Морна» [Бойд 2001: 268‑269]. В том же 1922‑м году был напечатан и немецкий перевод драмы («Der weisse Bär und die schwarze Pantherkatze», Potsdam, 1922) [Подоляк 1953: 17‑18; Винниченко 1989].
Рецензии на театральную постановку в немецкой прессе были разгромными («цыганщина вокруг искусства, по-русски изображенная и по-немецки исполненная», «сентиментальная богемная пьеса, неприятно наивная, неудачная, художественно фальшивая») [см.: Винниченко 1989: 464‑469].[4] Ни один журналист, тем не менее, не отрицал того, что пьеса имела большой успех и автора вызывали аплодисментами.
Фамилия Гарина вряд ли произведена Набоковым из инициалов Г. Адамовича и имени «Ирина» (Одоевцева), как полагает С. Давыдов [1982: 48]. Более вероятным представляется, что Евгения Дмитриевна Гарина – это Елена Александровна Полевицкая («гарь», согласно академическому словарю 1895 г., – это «место в лесу, выжженное для пашни или под посев хлеба», иначе говоря – поле).
На содержании пьесы сейчас мы не останавливаемся. Далее мы покажем, что она возникает – на этот раз неназванной – еще в одном набоковском тексте. Пока что отметим, что популярная пьеса, которая Набокову не могла не показаться бездарной, как нельзя лучше подходила для характеристики литературных вкусов Евфратского, Галатова и др. (На скрытую связь «арионовцев» с «Черной Пантерой» указывает и псевдоним Ефратского – «Тигрин», мотивированный, на первый взгляд, только аналогией «Евфрат – Тигр».)
Но Набоков редко упоминает литературные произведения – тем более, лично ему неприятные – без того, чтобы создать тесные связи между ними и своим текстом. С. Давыдов [1982: 49] справедливо указал на то, что «Черная Пантера» – «еще одна миниатюрная “куколка” текста-матрешки».
Матрешки, как известно, подобны друг другу, отличаются лишь размерами. Жизнь легко и изящно разыгрывает те события, над описанием которых так бился Илья Борисович. Но и два встроенных в рассказ текста – собственно «Уста к устам» и «Черная пантера» – также подобны, хотя известность И.Б. и Винниченко, разумеется, в мире рассказа несравнимы.
Когда И.Б. писал первую главу своего романа, ему «мерещился» «Купеческий или Царский сад, акации, обрывы, звездная ночь» – явственно киевский пейзаж и киевская топонимика. Далее Набоков упоминает, что Долинин, герой романа и романтизированное alter ego автора,[5] «жил в России, вероятно на юге России» – видимо, там же, где И.Б., чья первая публикация состоялась в «Южном вестнике». Итак, И.Б. и Винниченко – выходцы с Украины, на Украине и происходит действие их творений. Подобно Мортусу, оговоримся: если вы заглянете в любое издание «Черной Пантеры», то увидите, что действие пьесы происходит в Париже. Однако кино- и театральная версии пьесы основаны на ее второй редакции, которая, насколько нам известно, ни разу не публиковалась; в новую версию автор для экзотики добавил сцены из жизни украинского села (любопытно бы узнать, как они сочетались с живописанием богемной жизни) и новых персонажей – украинских крестьян [Подоляк 1953: 18; Винниченко 1989: 464].
В рассказе возникает и еще один закулисный персонаж, связанный с Киевом: это Иннокентий Анненский, в начале 1890‑х годов преподававший в коллегии Павла Галагана, – тот самый Анненский, о существовании которого не подозревал И.Б., придумывая себе псевдоним.[6] Если название журнала «Арион» действительно намекает на «Аполлон» [Сконечная 2000: 727‑728], не является ли это еще одной параллелью между И.Б. и Анненским (одной из причин смерти последнего, как известно, стал его конфликт с редакцией «Аполлона»)?
Винниченко изменил финал сценической редакции пьесы: если в первом варианте героиня травила опиумом мужа и себя саму, то в новом – для большего эффекта использовала револьвер [Путинцева 1980: 169‑170]. Набоков в процитированной выше английской фразе инвертирует события, что характерно для его пародий. Обратите внимание также на созвучие Рита (имя героини Винниченко) – Ирина (героиня И.Б.) – Гарина (актриса).
Получаем такую последовательность:
1. Пьеса Винниченко: Черная Пантера, жена художника, убивает его и себя из револьвера.
1-а. Пьеса Винниченко в версии Набокова: любовник безымянной героини убивает пантеру и женщину.
2. «Уста к устам» Ильи Борисовича: Ирина «телом принадлежит другому» (в пьесе Рита так и не изменила мужу), Долинин «сделал завещание в ее пользу» и «застрелился (из маузера)». Почти точная инверсия.
3. «Уста к устам» Набокова: романтическим клише противопоставляется полнейшая недуэлеспособность всех героев. Нет ни Черной Пантеры, ни «девушки в черном», взлелеянной несчастным графоманом, но только гардеробщица, «старуха в черном».
Включение «Черной Пантеры» в интертекст рассказа позволяет лучше уяснить его положение в системе набоковского творчества. Не будем забывать, что «Уста к устам» созданы через несколько месяцев после «Камеры обскура» и за несколько месяцев до «Отчаяния». Рассказ – трагикомическая зарисовка на те же темы: истинное и ложное искусство, слепота и прозрение и др. Отношения И.Б. и Галатова на сниженном уровне повторяют отношения Кречмар-Горн («Камера обскура»). Пьеса же Винниченко оказывается своего рода архетипом событий, который, сам того не зная, повторяет в своем романе И.Б., а уж роман переходит в жизнь. (Подобно тому, как «прототипом» «Камеры» являются дешевые мелодрамы, а «Отчаяния» – многочисленные преступления ради страховки, в подражании которым Ардалион обвиняет Германа.) Стимулом, побудившим И.Б. взяться за перо, является не творчество как таковое, но жажда «теплоты и внимания со стороны читающей публики» (чего он лишен в жизни). Пьеса Винниченко, имевшая громкий успех, но уничтоженная критикой, как нельзя лучше подходила для целей Набокова. Галатов и компания тайком издеваются над романом И.Б., не осознавая, что спектакль, на который они идут, немногим от него отличается.
Можно сказать, что рассказ Набокова и драма Винниченко написаны об одном и том же – об искусстве и этике.
Но там, где Набоков не видит проблемы, Винниченко пытается ее создать. Об
образе художника (и лжехудожника) в творчестве Набокова написано много.
Эгоцентризм и нравственная глухота художника неизбежно связаны с ничтожностью
его творений; однако и в жизни художника истинного неизбежна некоторая
отчужденность от близких людей. Так, Годунов-Чердынцев «никому и ничему всецело
отдать душу неспособен: оборотный капитал ему был слишком нужен для своих
частных дел; но зато, глядя на [Зину], он сразу добирался (чтобы через минуту
скатиться опять) до таких высот нежности, страсти и жалости, до которых редкая любовь
доходит»; не-художник Пнин писал Лизе Боголеповой: «[...] a genius needs to keep so much in store, and thus cannot offer you the whole of himself as I do»[7]. Но
дилеммы, подобные той, которую рассматривает в «Черной Пантере» Винниченко, –
должен ли художник идти на жертвы ради семьи, может ли он «служить двум богам»
(семье и искусству), – для Набокова лишены смысла. Поэтому неудивительно, что в
конце 1930‑х годов, уже после рождения сына, полунищий Набоков, который писал
свои книги в неблагоприятных условиях «ради конкретного удовольствия», а
печатался «ради значительно менее конкретных денег», снова вспомнил пьесу
Винниченко.[8]
Набоков поступил по своему обыкновению: переписал пьесу Винниченко так,
как она должна была быть написана. Тем самым достигался двойной эффект: подчеркивались
и недостатки, присущие сочинению-прототипу, и оригинальность набоковской
аранжировки.
Речь идет о пьесе Набокова «Событие» (1938).
Анализируя этот текст, исследователи и критики обращали внимание исключительно
на обыгрывание писателем образов и мотивов русской литературы, прежде всего –
текстов Гоголя и Чехова. Как отметил еще Ходасевич, фабула комедии является
инверсией «Ревизора» (в первом действии – «пренеприятнейшее известие» о выходе
из тюрьмы человека, который поклялся отомстить художнику Трощейкину; в финале
«ревизор»-убийца так и не появляется – он покинул страну). Но и аллюзии на
«Черную Пантеру» также организуют события, причем эта фабула тоже инвертирована:
мы наблюдаем за жизнью Трощейкина и его жены
после смерти их сына. С.Карлинский предположил, что Набоков обозначил
тем самым параллель с «Вишневым садом» (см.: [Сконечная 2000: 760]), что вполне возможно, тем более, что
Трощейкина – тезка Раневской. Однако у Чехова в пруду утонул семилетний мальчик,
в то время как в «Событии» и «Черной Пантере» умирает (а не тонет) совсем
маленький ребенок. Сыну Трощейкиных было два года, возраст Лесика Каневича не
указан, но вероятно, ему не больше. Отсылки к Чехову и Винниченко представляются
равновероятными уже в силу полигенетичности прозы Набокова, о которой подробно
говорили набоковеды. Тем не менее, образ человека, который спокойно рисует
чужого ребенка после смерти собственного явно выстроен как вариант будущего,
которое могло бы ждать героя Винниченко – или, скорее, как более «правильный»
его вариант (если вспомнить соревновательный момент, присущий набоковскому
искусству).
Можно предположить, что психологическим толчком, который привел Набокова
к использованию этих аллюзий, был страх за собственного сына Дмитрия, которому в
предвоенном 1938 году, когда было написано «Событие», исполнилось четыре года.
Многие повороты сюжета в набоковской пьесе нарочито мелодраматичны.
Воспоминание о прошлом казалось Трощейкину «каким-то театром, какой-то где-то
виденной мелодрамой...»; о планах жены уйти к несостоявшемуся убийце он говорит:
«Да... немного того... мелодрама?» – Это не только метатекстуальный, но и интертекстуальный
момент: Набоков указывает на истинные жанровые корни обыгрываемой пьесы
Винниченко. Это касается, во-первых, стрельбы, которой завершалась «Пантера» и
которой так и не дождались зрители «События». Во вторых – свойственной Корнею и
Трощейкину готовности уступить жену другому ради собственного благополучия. «Ну, так от, – говорит Корней, – ти мусиш піти до Мулена, продатись йому і взяти для сім'ї
й для мене грошей. І вже. [...] Дай свою честь для сім'ї, для мистецтва, для
мене». Трощейкин не оправдывается высокими соображениями, но просто передает
жену ее любовнику в обмен на билет из города (ср. у Винниченко тему денег, необходимых
для поездки на юг).
В «Событии» Набоков продолжает не только художественную, но и идейную
полемику с Винниченко. Украинский писатель соединяет высший миг творческого
взлета с высшим проявлением аморализма, причем оба начала, сосуществующие в
Корнее, получают свое воздаяние: художнику удается написать гениальную картину,
но ее никто не увидит, а сам он умрет. Для Набокова миг прозрения Трощейкина и
его жены, увидевших неподлинность своего существования, мог бы обернуться
творческим прорывом – но не становится им уже потому, что представляет собой
только миг. Трощейкину даровано право
высказать набоковское кредо («...искусство движется всегда против солнца»),
однако картины его, как заявляет один из второстепенных героев пьесы, –
«подделки», то есть не являются истинным искусством. Гордая отповедь Трощейкина
жене – «Мою жизнь, мой характер можешь поносить сколько хочешь, заранее со всем
соглашаюсь, но вот это [искусство] находится вне твоей компетенции» – могла бы
принадлежать Корнею, однако Набоков, в отличие от Винниченко, дезавуирует ее
самим ходом событий. Этика и эстетика настолько неразрывно связаны для
Набокова, что их предполагаемый конфликт представляется писателю надуманным или
преувеличенным. Моральная неоднозначность «Черной Пантеры», вероятно, виделась
Набокову той «достоевщиной», с которой он боролся и в 20-х, и в 30-х годах
(доклад в берлинском литературном кружке, «Отчаяние») [см.: Долинин 1999].[9]
Отдельного рассмотрения заслуживают возможные причины интереса и неприязни
Набокова к Винниченко. Помимо шумного успеха «Пантеры» можно назвать:
двусмысленность политической позиции украинского писателя-политика (вернее,
постоянная смена ориентиров); контакты Винниченко с русскими писателями – будущими
«возвращенцами»: Белым, Эренбургом и др. (хотя от сменовеховцев Виниченко
отмежевывался); и, last but not least,
излюбленный творческий метод Винниченко, наиболее точно выраженный в
подзаголовке уже послевоенного романа «Слово за тобою, Сталіне»: «політична концепція в образах».
Внутренняя связность и системность – одни из главных характеристик
творчества Набокова. Известно, что многие произведения писателя могут быть
адекватно поняты лишь в свете других, предшествующих или последующих его
сочинений. Наглядным примером полигенетичности набоковских текстов, их
взаимодействия в едином метатексте, особенностей пародийной техники писателя –
и является та «охота на Черную Пантеру», которую Набоков вел на протяжении
конца 1920‑х – 1930‑х гг.
Бойд Б.
Владимир Набоков: русские годы. Биография. – М.: Независимая газета; СПб.:
Симпозиум, 2001.
Винниченко В. Вибрані п’єси. – К.: Мистецтво, 1991.
Володимир Винниченко. Анотована бібліографія. –
Едмонтон: Українська вільна академія наук – Канадський інститут українських
студій, 1989.
Давыдов С. «Тексты-матрешки»
Владимира Набокова. – München: Verlag Otto
Sagner, 1982.
Давыдов С. Шишки на Адамову голову: о мистификациях Ходасевича
и Набокова. // Звезда. – 2002. – № 7. – С.
194‑198.
Долинин А. Набоков, Достоевский и достоевщина. // Старое литературное
обозрение. – 2001. – № 1.
Подоляк Б. Остання резиденція В.Винниченка. // Володимир Винниченко (Статті й
матеріали). – Нью-Йорк: Українська вільна академія наук у США, 1953.
Путинцева Т.А.
Елена Полевицкая. – М.: Искусство, 1980.
Сконечная О.
Примечания. «Уста к устам». // Набоков В.В.
Собрание сочинений русского периода. – Т. 5. –
СПб.: Симпозиум, 2000. – С. 724‑731.
© Михаил Назаренко, 2004
Охота на Черную Пантеру (Набоков и Винниченко). // Русская литература. Исследования. Сб. науч. трудов. – Вып. V. – К.: ИПЦ «Киевский Университет», 2004. – С. 192-201.
[1]
Вкратце напомним содержание рассказа. Состоятельный предприниматель-эмигрант
Илья Борисович пишет бездарный роман «Уста к устам». Чтобы увидеть свой роман
напечатанным, И.Б. дает деньги на журнал «Арион», и вскоре тот печатает три
страницы из книги под псевдонимом А. Ильин, хотя автор предпочитал
«И. Анненский». И.Б. едет в театр, где надеется встретиться с редактором
Галатовым, приехавшим в Берлин, и случайно подслушивает разговор, из которого
узнает правду («– Извините, по-моему, если вы печатаете только потому, что
он дает деньги... – Тише, тише, – сказал господин. – Не разглашайте наших
тайн»). И.Б. в ужасе и отвращении бежит прочь, но понимает, что деньги всё
равно давать будет, чтобы его прекрасный, непонятый роман увидел свет.
[2] Фамилия актрисы тоже добавлена в переводе.
[3]
Набоков приехал в Германию в конце июня 1922 г., а первые рецензии на
постановку «Черной Пантеры» появились в середине июля.
[4] В
аннотированной библиографии Винниченко приведены отзывы немецкой прессы – но не
русской эмигрантской, которая, к сожалению, для нас недоступна.
[5]
Напомним, что в английском переводе рассказа И.Б. обрел фамилию «Таль»
(«долина» по-немецки).
[6]
Псевдонимом «А. Ильин» подписывал рецензии в «Числах» М. Осоргин
[Давыдов 2002: 196], но «И. Анненский», видимо, изобретен Набоковым.
[7] Гению
приходится многое оставлять про запас, и, стало быть, он не в состоянии предложить
Вам всего себя, как я (пер. С.Ильина).
[8] Позволим себе напомнить фабулу «Черной Пантеры». Главные герои пьесы, художник Корней и его жена Рита, живут в Париже, где Корней пишет свою лучшую картину – женщину с ребенком на руках (видимо, Богородицу). Ему позируют Рита и их тяжело больной сын Лесик. Ребенка могут вылечить только на южном курорте, а деньги для этого можно добыть только продав картину. Но Корней категорически отказывается отдавать работу, которой он не вполне доволен, тем более, что у ребенка и жены появляются чУдные «черточки страдания». Рита уходит от него, возвращается, и дело кончается тем, что ребенок умирает. Бесчувственный отец заканчивает картину, Рита травит его и себя опиумом, перед смертью успев разрезать полотно (в сценическом варианте, как мы помним, стреляет в мужа и в себя после смерти сына). Пытаясь создать трагедийную атмосферу, в которой сталкиваются равновеликие правды, Винниченко вкладывает в уста персонажей такие, к примеру, тирады: «Артист є жрець, артист – весь краса повинен бути, весь! Пелюшки, горщечки, колиски – це не його справа!», «Сім'я – це дикі, темні інстинкти, це звіряче, а краса – в чисто людському» (Снежинка, женщина, влюбленная в Корнея, проповедница чистого искусства). Или: «Життя, Нію, не в красі, краса в житті, в любові, ось в цьому! (Показує на Лесика)» (Рита, жена Корнея).
[9]
Сравнение Винниченко с Достоевским было общим местом критики начала 20-го века.
Вспомним только самый известный (сейчас, но не тогда) отзыв о романе «Заповіт батьків»: «Архискверное подражание
архискверному Достоевскому».