КАРТИНКИ НА СТЕНЕ

Или Семейное дело Набоковых

Сейчас из-за Набокова люди сходят с ума. В прямом смысле

Я вошел к нему в дом. Дверь отворила приветливая женщина с соломенными волосами. Мадлен -- экономка Набокова, провела меня в кабинет хозяина. В гостиной было пусто. Там не было даже теней. И вместо елки стояла пальма.

Неожиданно в комнату въехал человек на коляске и в шортах. Хотя за окном была зима. Мы поздоровались. Это и был Дмитрий Владимирович Набоков. Знаменитый сын гениального писателя. Если бы я не знал, что это он, я бы подумал, что ко мне выехал сам отец. Сходство поразительное.

-- Извините, -- начал хозяин дома, -- я упал на Сардинии и иногда неважно себя чувствую, поэтому позволяю себе пользоваться техникой. -- Он хлопнул по подлокотнику коляски. -- На самом деле все нормально. Скоро буду кататься на лыжах. Что вы хотите: чай, кофе. Может быть, водки.

Дмитрий Владимирович указал на «Выборову». Мы выпили за Новый год.

-- Можно я вас сразу попрошу об одной услуге. Когда будете в России, узнайте, от чего я умер?

-- Что?

-- Я ведь уже умер. Вы не читали? В российской прессе промелькнуло сообщение, что я скончался. Это была одна из причин, по которой составитель книги «Набоков о Набокове и прочем» Н.Г. Мельников не стал просить у меня разрешения на использование материалов, принадлежащих наследникам Набокова, и при этом допустил оскорбительные выпады в адрес моего отца в предисловии сборника. Недопустимым является не только тон предисловия, но и прямые обвинения во лжи и лицемерии, которые Н.Г. Мельников делает в своих высказываниях в адрес Набокова. По крайней мере потом он косвенно адресовал в мой адрес в качестве неловкого оправдания: что, мол, вряд ли было выполнимо связываться с Д.В. Набоковым, коли «в российской печати прозвучала информация о его смерти, а когда стало известно, что это сообщение ошибочно, книга уже была сдана в производство». Так вот, теперь мне интересно, от чего же я умер. Сможете это узнать?

-- Это хорошая примета -- мнимая смерть. Долго жить будете.

-- Да? Посмотрим. Судьбу не обманешь. Кстати, мне понравилась тема, которую вы предложили: случайность или судьба. Я попробовал разобраться... Я не мистик, нет. Совершенно. И до конца не знаю, что было в моей жизни судьбой, а что случайностью. Решать вам. Но загадочных событий было достаточно, хотя бы вот то, когда на меня было совершено покушение.

-- На вас?

-- В восьмидесятом году. Вы пейте кофе.

-- Я лучше водку.

-- Я ехал из Монтре в Лозанну к зубному врачу, а после -- к маме на ланч. С довольно большой скоростью. На своем «феррари». Неожиданно у машины отлетело заднее колесо. Машину развернуло на огромной скорости, и она перевернулась. Воспламенилась передняя часть, огонь перекинулся в салон. Да. Я был на волосок от смерти. Дверь заклинило. Одежда на мне загорелась. Знаете, иногда Бог дает нам какие-то силы. Я выбил боковое стекло. Выполз из машины, понял, что горю, и покатился вниз по насыпи, чтобы потушить огонь. Я думал, что спасен. И тут же почувствовал, что не могу встать. Что-то с шеей. Видимо, от кувырка. Так это потом и оказалось -- перелом верхнего позвонка. Я уже не помню, сколько я так пролежал. Когда приехала «карета милосердия», я, видимо, производил страшное впечатление, потому что санитары, вместо того чтобы что-то делать, стали меня спрашивать: «Куда вас везти?» А я им говорю: «Я опоздал к зубному, а мама ждет меня на ланч. Но думаю, в данном случае будет лучше, если вы все-таки отвезете меня в больницу».

Я попал в клинику. И на одиннадцать месяцев оказался в аду. Что значит ад... Представьте себе, что каждый день или через день меня на специальном кране опускали в ванну с раствором перманганата калия и соскребали обгоревшее мясо, чтобы не началась гангрена. Они, конечно, кололи меня обезболивающими наркотиками, но никакие наркотики не могут снять ту боль, когда с тебя живьем соскребают мясо. Так продолжалось четыре месяца. А потом еще семь я провел в больнице, восстанавливая здоровье. Сначала я не мог ходить, читать. Даже смотреть не мог, потому что лицо обгорело тоже, и я был весь перебинтован. Мне срезали кожу с ляжек и перешивали на голову, на лицо. То, что вы видите, этот пух, это просто то, что осталось от моей шевелюры. Кроме того, мне пересаживали кожу на руки, спину и шею. Да... было невесело. Но, нет худа без добра. Пока я лежал, я написал книгу... Немного сюрреалистическую. Может быть, на мое воображение как-то влияли наркотики, которыми меня пичкали.

-- Каким образом вы могли писать, ваши руки... и все такое... вы же не могли ими пошевелить...

-- Но я не сочиняю руками. Так же, как и папа, я сочиняю образами. Я их вижу. Из картинок складывается сюжет, который потом остается только записать. Считайте, это нашей семейной особенностью. Папу всегда смешили те люди, которые читая шевелят губами. Уже потом, когда я вышел из больницы, я записал мою книгу от начала до конца.

-- Она опубликована?

-- Пока нет... Когда я вышел из больницы, врачи сказали мне: «Теперь вы не сможете кататься на лыжах, лазать по горам. Я принял к сведению и поехал в Базель к самому лучшему ортопеду, который осмотрел меня и сказал: «Мой дорогой, вы будете и ездить, и кататься, вы не будете только гонять на водных лыжах и прыгать с парашютом». В этом он был прав. Удариться о воду на скорости ста километров в час, это все равно что упасть на бетон. То, что я езжу сейчас на коляске, это временно.

-- Я сейчас о другом подумал. Кто вас хотел убить?

-- Этого полиция так никогда и не установила.

-- Но вы кого-то подозревали?

-- Нет. Механик, который последним осматривал мою машину, лично мне был очень преданным.

-- А не было ли предчувствий?

-- Честное слово, ничего такого не было. Было только одно «предупреждение», как вы говорите, но это... так, ничего особенного...

-- Кто знает... Все-таки интересно... расскажите...

-- В США за несколько месяцев до происшествия я познакомился с одной оперной хористкой, дамой, приятной во всех отношениях. Потом, вернувшись в Европу, я получил от нее письмо, в котором говорилось, что она видела во сне, как я еду по узкой извилистой дороге и сваливаюсь в пропасть... С ее стороны это было довольно большим свинством. Пожалуй, это было единственным предупреждением. Правда, от слишком постороннего человека, чтобы я мог к этому прислушаться...

-- Медиумы называют это «утечкой информации»... Вопрос в том -- судьба это или случайность...

-- Вот именно. Вы знаете, мне было шесть лет, когда моя семья эмигрировала из Франции... Мы должны были плыть на знаменитом теплоходе «Шамплен». Это был его последний рейс. В последний момент друзья родителей помогли нам попасть на рейс раньше. А последний перегон стал для «Шамплена» роковым. Теплоход был потоплен немецкой подводной лодкой. Это что? Судьба или случайность? То, что мы не поплыли на нем? Вы вообще как различаете судьбу и случайность?

-- Случайность -- это слишком технократично, рационально... Пылинка, которая ломает запуск «шаттла»... Это смешно. Усилия стольких людей, миллионы долларов... Все происходящее -- это судьба, но не как фатальная предопределенность, а как награда или наказание. Есть сумма прегрешений, а есть сумма добродетелей и... что перевесит. Например, моя встреча с вами -- это не случайность. Кому-то, зачем-то это было надо.

Как протекала ваша жизнь в Америке? Не правда ли скучная страна. Вы жили вместе с отцом?

-- С отцом и матерью, и совсем не скучно. Как только я подрос, отец отдал меня в хорошую частную школу для мальчиков неподалеку от Плимута.

Чудесная школа с замечательным директором -- священником Эдриком Вельдом. Была, конечно, определенная дисциплина, но вполне джентльменская. Кстати, мне все давалось легко, поэтому сама учеба не была для меня обременительной. Я любил спорт, был солистом в хоре, побеждал в состязании по ораторскому искусству. Директор доверял мне водить машину. У нас был мальчик, не очень здоровый, несколько раз в неделю я должен был возить его на школьной машине к местному доктору. А у доктора была дочка, хорошенькая и забавная. Пока мой товарищ был на приеме у доктора, я виделся с ней...

-- Ой...

-- Вот именно. Я взрослел. Местные мамы донесли слух до нашего директора. Вы знаете, эти тихие американские городки... Они насквозь пропитаны пуританизмом. Так вот. Наш добрейший директор хотя бы для вида должен был как-то отреагировать. В итоге он отправил меня домой, но из школы отчислять не стал. Сказал: «Экзамены будешь сдавать дома. Задания мы тебе пришлем по почте. Имей в виду, что я тебе полностью доверяю».

-- И чем закончилась история с дочкой доктора?

-- Во времена моей юности, когда мальчик влюблялся в девочку и наоборот, они слали друг другу письма, на которых марка была наклеена строго вверх ногами. Это означало: «Я тебя люблю». Три месяца, что я жил в доме отца, мне приходили письма с маркой вверх ногами. И я был счастлив. А потом пришло такое, на котором марка располагалась обычным образом. И все. Но у меня к тому времени были уже другие увлечения.

-- Какие?

-- Я поступил в Гарвард... Я хотел посвятить свою жизнь истории литературы. Пойти по стопам отца... Но при этом я был совершенно открыт и всем другим радостям жизни. Я очень любил спорт... Я вам уже это говорил... Это было единственное, чем я огорчал своих маму с папой. Не моими увлечениями, а риском, с ними связанным. Помню, как папа однажды мне написал: «Мой дорогой, помни, что нам с мамой на двоих сто десять лет. Прекрати нас пугать. И шли чаще открытки. Мы волнуемся...» Они специально снабжали меня открытками, чтобы я держал их в курсе своих дел... Где... Что... В Гарварде я увлекся альпинизмом. Мы ездили в штат Нью-Мексико на американский запад. Замечательное время было. Мы забирались на вершину горы и стояли...

-- Вам никогда не хотелось шагнуть вниз, в пропасть?

-- Я знал таких, которые испытывали это желание... Но я не такой. Я всегда любил крепко стоять на ногах... Иногда я специально лазал в горы в одиночку, чтобы мне никто не мог помочь.

-- Вы не предпочитали играть с судьбой в русскую рулетку?

-- Скорее предпочитаю преодоление препятствий и риск при помощи техники и силы воли. Мне приходилось прыгать без страховки через пропасть с одного каменного козырька на другой. Я бы мог этого не делать... Но тогда это был бы не я. Фактически расстояние было не таким уж большим, но психологически... это была целая миля. Помню, как мы покоряли кратер потухшего вулкана в Мексике. И главное, как мы туда добирались... Это ведь сейчас все легко...

-- Тащили поклажу на себе, как мулы?

-- Ехали на катафалке...

-- Ха-ха-ха... На чем?

-- На похоронных дрогах.

-- Это специально? Чтобы потом не вызывать?

Набоков тоже рассмеялся:

-- Понимаете, он был такой вместительный, там могли жить вшестером вся наша команда плюс наше снаряжение. И к тому же такая подержанная машина стоила очень дешево.

-- Машина в последний путь дорого стоить не может.

-- Вы правы... А помню, моя первая машина «форд» 1931 года обошлась мне в 70 долларов и довезла меня из Бостона до штата Вайоминг. Я их, между прочим, сам заработал... У отца не просил... Так вот. Мы доехали на этом катафалке до пункта назначения. Начали восхождение. Где-то на полпути до вершины остановились на ночлег. Разбили палатку. Легли спать. Ночью я проснулся от страшного свиста. Прямо над моей головой что-то пролетело. Я поднялся. Смотрю, недалеко от меня в снегу дыра. Я вышел из палатки. Надо мной на козырьке изо льда тоже дыра. Что это? Метеорит из космоса? Камень из кратера потухшего вулкана? Разве камни из потухших вулканов вылетают? Не знаю. До сих пор не знаю ответа. Знаю только, что лети камень на десять сантиметров ниже, меня бы не было в живых. Это судьба или случайность.

-- Так... Это уже ваша третья жизнь... Я считаю, сколько раз вы уходили от смертельной опасности... Помните... У кошки девять жизней...

-- Мило, мило... Знаете, в России есть пословица... Кому суждено быть повешенным...

--...тот не утонет.

-- Совершенно верно... Однажды мы с моим приятелем, наследником всей табачной империи «Ренольдс», поднялись в горы. На вершине горы в тридцати сантиметрах от нас ударила молния... Мы чудом остались живы.

-- Значит, кому что суждено...

-- Подождите... Мы спустились вниз. А через неделю я узнаю, что он погиб. Но как?! От удара молнии. Она таки попала в него.

-- Я же говорю, чудо происходит дважды: со знаком плюс, потом со знаком минус. Это была случайность для вас и судьба для вашего спутника.

Дмитрий Владимирович стремительно повернулся, и я увидел фотографию бравого молодого человека в солдатской форме, которая до этого была скрыта за его спиной.

-- Чья это фотография?

-- А это я. После Гарварда. Служба в армии.

-- Вы были отличным офицером?

-- Скорее я изображал отличного офицера! Но это отдельная история.

-- В каком чине вы служили?

-- У меня бывали разные назначения. Потом как-нибудь расскажу. Вы знаете, в армии я был образцом солдата, но я уже думал о своем будущем. В результате, когда я демобилизовался, я решил продолжить занятия музыкой, которые я начал по окончании университета. Я решил ехать в Италию, учиться там искусству пения. В 1959 году я долетел до Англии, а оттуда через всю Европу решил ехать на машине. У меня был Triumf. Помню, как я приехал в Милан. Там был чудесный городской парк... Я медленно ехал вдоль него, любуясь видом. Падал медленный снег, и красивые молодые женщины вертели яркими зонтиками. Это была сказка! Я окликнул одну брюнетку спросить, где мне найти мой отель... Она посмотрела на меня и сказала: «Хочешь, я отвезу тебя в другую гостиницу. Более интересную». У меня был минимальный опыт знакомства с проститутками. Но тут случай подвернулся. Второй раз. Заметьте, это был именно случай, а не судьба.

Дмитрий Владимирович обернулся, снял с каминной полки большой диплом в рамке:

-- В Милане я начал учиться пению. Это моя первая победа на одном престижном вокальном конкурсе. В тот же год мы победили вместе с Паваротти: дебют в «Богеме». Он как тенор. Я как бас...

-- С Паваротти?

-- Да. Мы с ним в дружеских отношениях, правда, редко видимся. Один раз, когда отмечали его шестидесятилетие, мне позвонили из итальянского Радио, хотели устроить сюрприз для юбиляра. Они связались с ним, начали поздравлять и вдруг попросили вступить в разговор меня. Он был приятно удивлен. Сюрприз удался. Мы мило поговорили: он, я и ведущий...

-- А вот это что?

За спиной Дмитрия Владимировича висел графический набросок фигуры мужчины, похожего на Демона.

-- Это же вы! Очень похожи на Мцыри. Чей набросок?

-- Этот рисунок сделала одна из самых красивых дам Италии.

-- Это она с натуры рисовала?

-- Странная история с нею приключилась. Она была хорошая художница, но это была не ее профессия. Зато она была действительно красавица. Очень женственная. Она была замужем, имела двоих детей, потом разошлась с мужем. Я провел с ней некоторое время. Потом мы разошлись. И вдруг я встречаю ее. Она шла с совершенно лысой дамой, известной миланской лесбиянкой. Понимаете?

-- Вас одаривали своим вниманием красивейшие женщины Европы. Тогда почему вы один?

-- Вы хотите сказать, почему я ни на ком не женился? Судьба. Я уже собирался жениться на одной красавице, итальянке. Но она была очень хрупкой натуры. Частые депрессии и т.д. Это было нелегко. Я по природе своей не депрессивный человек. Это мне перешло от отца...

-- А как развивалась ваша карьера гонщика?

-- О, это отдельная история. Мне было 25 лет. Машины всегда манили меня. Параллельно оперным штудиям я начал заниматься автогонками. Тут ведь дело не только в риске... Меня всегда привлекала не столько скорость, сколько точность. Во всем... В поставленных задачах, в методе выполнения, в работе механизмов. Это как шахматы. Поначалу я выступал на своем «траймфе». А потом заказал специальный прототип «альфа-ромео» JTZ. Его делали специально под меня. Отчасти потому, что я высокий... Мой рост метр девяносто шесть. В обычную гоночную машину я не помещался -- голова в шлеме мешала. Специально для меня в этом «альфа-ромео» сделали крышу с двумя выпуклыми бугорками, чтобы шлем помещался.

-- Но почему гонки и пение? Гремучая смесь.

-- Это тоже не так просто объяснить. Страсть вообще трудно объяснить. У меня был дебют в Милане. Я пел Дона Базилио в «Севильском цирюльнике», и был большой успех, а у меня осталось некое неудовлетворение. Я чувствовал, что могу лучше петь, но техники не хватает. И я отошел от пения. Решил, что начну заниматься только гонками, пока не слишком поздно. Однажды я оставил гоночную машину в боксе у своих друзей. Через какое-то время зашел за ней, чтобы ехать на соревнования, а они мне говорят: «Пока ты не начнешь по-настоящему петь, свою машину назад не получишь». Детский сад! Они вернули мне машину только после того, как я поклялся вернуться к пению. Но зато благодаря им началась моя оперная карьера в Америке.

-- Вы получили удовлетворение?

-- Мне многое в жизни давалось легко. Бывали трудные моменты, но вот ощущение оптимизма, ощущение того, что все будет хорошо, меня никогда не покидало. Может быть, мне это досталось от отца, который всегда считал, что с ним, с его семьей все будет нормально, даже в самые страшные моменты жизни, когда он был никем, сочинял крестословицы для журналов, давал уроки тенниса в эмиграции в Берлине.

-- Я видел у вас на стене фотографии из фильма с вашим участием. Это вы с главной героиней?

-- Да. Красивая женщина.

-- А почему как будто лезете ей под юбку?

-- У нее там спрятан ключ от сейфа с украденными бриллиантами. Я достаю ключ, а потом ее убиваю лезвием из трости. Фильм пользовался успехом. Небольшим, правда. Карьеру в кино я не стал делать. Кино -- это девяносто процентов ожидания, даже если ты играешь главную роль. И только десять -- съемки. Я больше люблю выходить на сцену. Это чудное ощущение. Я жил этим. А теперь могу упомянуть, что оперная карьера мне позволяла заниматься и кое-чем другим, что считал важным для человечества. Дело в том, что я выполнял некоторые деликатные поручения по заданию американского правительства.

-- Отец знал об этом?

-- Нет. Я не буду вдаваться в детали. Я когда-нибудь расскажу вам об этом подробнее. Отчасти это нашло отражение в моем романе, который я писал лежа, обгоревший в больнице.

-- Так, может быть, то покушение -- результат вашей тайной работы?

-- Не думаю. К тому времени я уже давно отошел от дел. Все закончилось с началом 70-х. Я вернулся к гонкам и вокалу. А покушение было в 80-х, когда у мира стали открываться глаза, даже у так называемой интеллигенции. Интеллигенция -- это оксюморон. Впрочем, многие минусы сопровождаются плюсом. Муссолини, например, сделал так, что в Италии поезда перестали опаздывать.

-- Но в итоге вы оставили подпольную работу, гонки, оперную сцену. А что осталось?

-- Всему свое время. Я пришел к тому, чем и должен был заниматься.

-- Чем же?

-- Семейным делом Набоковых. Я перевожу отца, занимаюсь его книгами, стараюсь защитить от пошляков и пиратов, пишу комментарии, делаю пояснения, занимаюсь научным изданием книг, веду дела Набоковского фонда -- и это главное. У меня нет детей, моим наследником будет фонд Набокова в Америке и может быть в России, если к тому времени он не прогорит из-за отсутствия поддержки в России. Кстати, я хочу сказать вам, в «Огоньке» в 2002 году появилась статья некоего сумасшедшего Дмитрия Ольшанского, который писал, что мой папа занимался стукачеством во времена сенатора Маккарти. Это абсолютная чушь. Уж я-то знаю. Вообще на Набокове многие сходят с ума. Вот совсем недавно некий Анатолий Ливри (настоящая фамилия Лившиц), работавший ассистентом в Сорбонне, пока его не уволили, объявил себя на интернет-форуме «юбер-писателем, превосходящим Набокова по стилю». Я в слегка ироничном тоне попытался поставить его на место. Что тут началось! Мой электронный почтовый ящик был засыпан угрозами, хамством и грязью на разных языках (безграмотно на всех). Обиженный «молодой талант» стал писать в Сорбонну каждый раз под именем нового поклонника своих научных трудов, требуя профессорской должности в Сорбонне, угрожая взорвать дом директора русского отделения, а мне -- процессом, представлялся жертвой заговора и т.д., и т.п. Сама по себе личность достойна разве что внимания психиатров, но грязи вылилось немало, увы. А «сверх писателя» еще и осудили по уголовному делу, и запретили появляться в Швейцарии.

Да, сумасшедших действительно на набоковском поле стало много.

Дмитрий МИНЧЕНОК

На фотографиях: