Текст ЯНА И ЮРИЙ ЗУБЦОВЫ
Фото из архива Д. В. НАБОКОВА

Владимир Набоков сочинял бабочек. Рисовал их в записных книжках. А иногда — в качестве посвящения самым близким — на первых экземплярах своих книг. Потом он придумывал бабочкам дурашливые псевдолатинские имена. Одна из самых красивых — prosvetinia nascvoza. Самая маленькая и скромная — без имени. Под ней написано: "ну вот, наконец-то". Ее Набоков нарисовал своей жене Вере в день 50-летия свадьбы.

Вера и Владимир Набоковы в парке отеля Montreux Palace. Теперь почти на этом месте установлен памятник Владимиру Набокову.

"Это несуществующие бабочки, но, как говорил папа, биологически возможные", — объясняет нам Дмитрий Набоков. Он стар и красив. Ему часто говорят, что он теперь похож на Майкла Кейна. А в молодости — на фотографиях в три четверти, в гоночных шлемах, в угаре жизни и сопутствовавших ей побед — он похож на Джуда Лоу. На его героя в "Талантливом мистере Рипли" — и, может, даже не только внешне. А в детстве он похож на кузнечика: длинноногий мальчик в шортах. Рядом — мама-красавица и папа-гений.

Мы смотрим "биологически возможных" бабочек, отсканированных и помещенных в его компьютер, мы с ним — в его доме в Монтре. Из окон кабинета видно только Альпы и Женевское озеро, и кажется, что больше ничего на свете и нет. "А когда туман, кажется, что вообще ничего на свете нет", — улыбается Дмитрий Владимирович.

— Эту квартиру я покупал для мамы, когда Montreux Palace в 1989 году закрылся на ремонт. Она не хотела отдельную виллу, только квартиру. Но очень большую, с достаточным местом для книг, с комнатой для секретаря, с кухней. И непременно очень безопасную. Когда мама приехала сюда, ей очень понравился сад, понравилась сама квартира. Но потом она сказала: "Здесь любой вор может влезть из сада. Я сюда не перееду". И я долго-долго искал, почти во всем кантоне. Не нашел ничего. Тогда я сказал: "Мама, ну а если я приму все возможные меры, чтобы тебя защитить, тогда ты переедешь сюда?" И она согласилась. С тех пор здесь датчики на всех окнах и дверях, сторожа патрулируют сад, а ночью включаются лучи, и если кто-то их пересекает, то сразу зажигается все освещение — как на голливудской съемочной площадке. А у моей соседки есть две во-от такие длинные кошки. И если они прыгают в местах, где проходят эти лучи, — все тоже срабатывает и зажигается. Но и я, и соседи, и даже кошки уже привыкли.

—А зачем такие меры? Чего боялась ваша мама? Ведь, кажется, за всю жизнь ваших родителей ни разу не ограбили и не обокрали?

— Потому что большую часть их жизни нечего было красть. Да, единственная кража — в 1940-м, когда мы приплыли из Франции в Нью-Йорк. Тогда на таможне у нас украли бутылку коньяку... Но дело просто в том, что мама уже очень плохо видела, плохо слышала. И какие-то тени, незнакомые шорохи пугали ее. Чем старше и слабее человек, тем больше он чувствует себя незащищенным. Поэтому я понимаю маму. Просто в ее годы было уже поздно куда-то переезжать. Но она прожила здесь еще два года. И была очень довольна. Насколько это было возможно — после того, как ее вырвали с корнями из Паласа, где они были так счастливы с папой...

маска

Перед семейной партией в теннис. Владимир и Дмитрий Набоковы, начало 1950-х, США.

На их первое свидание Вера явилась в маске. А свидание, кстати, сама и назначила. Но по-другому быть не могло. Во-первых, Набокову тогда было не до свиданий. Не прошло еще года с момента убийства террористами его отца, Владимира Набокова старшего, блистательного аристократа-либерала, в прошлом — министра в правительстве Керенского. Младший Набоков переживал потерю долго и мучительно. Не прошло еще полугода с момента разрыва его помолвки со Светланой Зиверт, которую Набоков страстно любил. Ну и наконец, Набоков в ту пору был даже еще не очень Набоков, а по преимуществу В. Сирин. Поэтическая звезда русской эмиграции, красавец, кумир. И не очень утруждал себя назначением свиданий: "сами придут и сами все..." — ну и далее по тексту другого классика.

Так вот, это все во-первых. А во-вторых, свидание назначила именно Вера, потому что, в отличие от своего избранника, она была изначально чужда всякого кокетства. Даже если кокетство было с судьбой и называлось красивым словом "фатализм". Она должна была держать судьбу в руках. Ее папа так учил — Евсей Лазаревич Слоним. Который, наплевав на державный русский антисемитизм и черту оседлости, получил высшее юридическое образование в Петербурге. Потом стал успешным коммерсантом. Владел несколькими домами в столице, всего лишился с приходом большевиков, начал в Берлине с нуля и снова добился успеха, основав русское издательство. Евсей Лазаревич полагал, что быть фаталистом — роскошь для еврея непозволительная. А Вера очень любила отца.

И Набокова тоже очень любила, еще задолго до встречи. Она знала наизусть все стихи Сирина и вела альбом, куда аккуратно вклеивала все его публикации и посвященные ему газетные статьи. Русских газет в Берлине в начале 20-х выходило около 150. Альбом был толстый. Под занавес одного из поэтических вечеров, на котором В. Сирин, сверкая грустными глазами, декламировал свои стихи, Вера, собравшись с духом, послала ему записку с предложением встречи. Но потом все-таки разволновалась. И надела маску.

Он пришел. И даже не очень удивился маске. Это было 8 мая 1923 года. Должны же были русские в Берлине, со дня на день ожидавшие, что прискорбное недоразумение с большевиками вот-вот рассеется и все вернутся домой, как-то скрашивать ожидание. Поэтому балы случались чуть не каждый день. Ну а где балы, там и маскарады.

А Вера и в маске покорила его сразу и безоговорочно. Хотя бы тем, что знала наизусть все его стихи. Или еще тем, что, как и Набоков, различала цвета звуков. Да-да, не смейтесь, такой уникальный дар и правда существует. Это нам, серому большинству аудиодальтоников, кажется, что Набоков все выдумал. А они с Верой взахлеб обсуждали бархатисто-малиновые оттенки звука "м" и льдистую прозрачность "л".

Вера Слоним и Владимир Набоков вскоре после знакомства. Берлин, 1923 г.

На следующем свидании она сняла маску и открыла лицо. Пронзительно белокожее, с точеными чертами и огромными светлыми глазами. И разбросала по плечам сполохи золотистых волос. 25 мая 1925 года в берлинской ратуше был зарегистрирован брак 26-летнего Владимира Набокова и 23-летней Веры Слоним.

уроки русского и бокса

Владимир Набоков не умел:
— печатать на машинке;
— водить автомобиль;
— писать, когда за стеной шумели;
— не писать;
— говорить по-немецки —при том, что прожил в Германии больше 10 лет.

Владимир Набоков боялся:
— говорить по телефону —ему казалось, что телефон все искажает и он не поймет что-то самое важное в словах собеседника или, того хуже, собеседник его не поймет;
— летать на самолетах;
— потерять Веру: лишиться ее совсем — да, разумеется, но и просто потерять —в суете, в порту или на вокзале.

Вера Набокова не умела готовить. "В качестве домашней хозяйки я не просто плоха, я абсолютно ужасна!" —прямо заявляла она, и в этом не было кокетства, вы же помните, она его не любила. Половину ее кухонного репертуара составляла яичница. Другую половину семья держала в строгом секрете.

А бояться она ничего не боялась. Вера бесконечно перепечатывала то, что написал Набоков, возила его на машине, умоляла соседей не шуметь, вела телефонные переговоры, летала на встречи с издателями, а в портах и на вокзалах крепко держала мужа за руку. Но все это много позже. А сначала, в Германии, она зарабатывала деньги и кормила семью.

Набоков, конечно, тоже старался. Давал уроки французского и английского. Но экономический кризис в Германии сократил число русских эмигрантов в разы. А кому еще он мог давать уроки — не зная немецкого! Их кормила Вера. Она тоже была учительницей, а еще переводчицей, секретарем, стенографисткой. Она работала даже тогда, когда Гитлер уже пришел к власти и новое отношение к евреям стало очевидно.

А Набоков... Набоков очень переживал из-за того, что Вере приходится рано вставать. Он любил поспать и терпеть не мог просыпаться в одиночестве. Еще Набоков писал. Почему-то именно с момента знакомства с Верой он все реже брался за стихи. И все чаще, все блистательнее и мучительнее — за прозу. Тиражи которой составляли порядка 500 экземпляров.

Но если кормильцем он тогда не был, то уж рыцарем был определенно всегда. В 1927-м Набоковым повезло: они устроились летними учителями-воспитателями (а Владимир еще и тренером по теннису) к детям состоятельных знакомых, проводивших весь сезон на каком-то фешенебельном балтийском курорте. Но переговоры, вероятно, вел Владимир: когда они с Верой прибыли в условленный день в условленный отель, мест не было. И в соседнем отеле тоже, и вообще нигде. Скитаясь от заведения к заведению, Набоковы набрели на совсем уж скверный пансион с забегаловкой-пивной. И поделились горем с хозяйкой. Беседу услышал здоровяк-посетитель у стойки. И тут же предложил "помощь": он готов взять Веру пожить к себе. В следующий миг по его лицу стекало содержимое набоковского бокала. А еще через секунду и само лицо нуждалось в ремонте. Выпускник Кембриджа, Набоков был силен не только в теннисе, но и в боксе.

9 мая 1934 года в Берлине появился на свет Дмитрий Набоков. Его родители были слишком любимы в своих семьях, чтобы представить, что их ребенок может хоть в чем-то нуждаться. И Набоков договаривался со знакомым поэтом, который давно уже махнул рукой на музу и, облачившись в ливрею, служил шофером у какого-то богатея. За умеренную мзду в свободное время ливрейный поэт катал трехлетнего Дмитрия по Берлину в "роллс-ройсе". Наверное, родители считали, что это полезно для детского организма — учиться смотреть на мир через окно "роллс-ройса". И, возможно, были правы.

Первая американская энтомологическая экспедиция Набоковых. 1941 г.

— Как интересно! Откуда вы взяли эту историю?

— Из книги Стейси Шифф "Вера". А разве она не соответствует действительности?

— Вы знаете, я просто этого совершенно не помню. Но спасибо, теперь мне будет что рассказать журналистам.

— А вообще вы довольны этой книгой?

— Стейси — очень милая дама. Но издатель ужасно торопил ее, хотел, чтобы книга вышла к папиной дате (100-летие со дня рождения В. В. Набокова отмечалось в 1999 г. — Прим. ред.). Поэтому мне пришлось просматривать рукопись уже в страшной спешке. И многое из того, что туда попало, не вполне соответствует истине. Стейси приводит слишком всерьез много полушуточной информации. Например, фраза про то, что папа был слепым, а мама — его собакой-поводырем. Возможно, это когда-то и было кем-то сказано, но, конечно же, в шутку! А говорить, что папа всегда все забывал и путал, а мама ходила за ним и записывала, да еще и носила пистолет, чтобы его защищать... К моей искренней печали, все это нередко приводится как факты из жизни Набокова. Юмор часто теряется в напечатанном виде, а особенно — при переводе... Стейси представляет маму какой-то слишком уж железной и суровой, а отца — покорным и не от мира сего. Это не совсем так. Мама... Мама была страшно нежная, страшно милая. Она была очень... как это сказать... Очень частным человеком. И очень любила папу. Хотя, конечно, когда было надо защищать — защищала всегда. Но и папа совсем не был так оторван от жизни. Все важные деловые решения мама всегда обсуждала с ним. А, например, в 1964-м он вдруг объявил: "Все акции продать!" И очень жаль, что это его предчувствие не было услышано: на следующий же день биржа рухнула.

роман в письмах

С середины 30-х положение Набоковых уже трудно было назвать бедностью. К нищете оно было ближе.

В начале 1937-го Набоков отправился во Францию и Англию. Поездка вышла триумфальной и абсолютно бесполезной. В его честь устраивали приемы, о нем писали газеты, его знакомили в великими писателями. Но он, уже автор "Машеньки" и "Защиты Лужина", "Дара" и "Приглашения на казнь", и без того каждый день видел великого писателя —в зеркале, когда брился. И прекрасно это понимал. А от этого ситуация была еще мучительней. Все места преподавателей русской литературы во всех университетах были давно заняты русскими эмигрантами, которые раньше Набокова сориентировались в пространстве и времени. Все издатели оценивали возможности рынка русских книг крайне сдержанно. А его семье элементарно нечего было есть! И ко всему прочему случилась еще Ирина.

Вера Набокова. Середина 1920-х, Берлин.

Ирина Гуаданини тоже вела альбом вырезок Сирина и знала все стихи наизусть. И тоже пришла на его вечер — в Париже, в январе 1937-го. Через месяц об их романе говорила вся русская эмиграция. Через два месяца о нем написала Набокову в письме Вера — из Берлина. Набоков с негодованием все отверг. Он и правда продолжал расшибаться в лепешку в поисках места для себя и денег для семьи. Днями. Ночи он проводил с Ириной.

Развязка вышла ужасной. Далее откладывать отъезд Веры и Дмитрия из гитлеровской Германии было нельзя. Летом семья воссоединилась во Франции, хотя Набоков так и не решил вопроса, где и на что они будут жить. Но этот вопрос вскоре показался не таким уж и актуальным. Вера получила подробное, на четырех листах, анонимное письмо с описанием деталей романа ее супруга. Написала его, по всей видимости, матушка Ирины, посвященная в любовные дела дочери и стремившаяся устроить ее судьбу. (Хотя о каком устройстве могла идти речь — стрижкой пуделей в Париже Ирина зарабатывала больше, чем Набоков своими великими книгами.) Набоков признался, что влюблен. Вера попросила его уйти. Он сказал, что не может.

И продолжал писать Ирине, умоляя подождать, объясняя, что жена не дает ему развода, но что уже скоро он все устроит... Он и правда был влюблен. Потом Вера обнаружила переписку. Случилась буря. Набоков был жалок. В тот же день он написал Ирине, что все кончено. На следующее утро она дожидалась его на скамейке у дома, где квартировали Набоковы. Случилась еще одна буря — и все наконец стихло.

Много лет спустя Вера категорически отрицала роман мужа с Гуаданини. Отрицала до тех пор, пока не узнала, что письма Набокова к Ирине сохранились. Но и тогда нашла достойный ответ. Когда издатели обратились к ней с просьбой подготовить том переписки Набокова, Вера включила туда несколько писем, адресованных ей мужем из Парижа в 37-м. Писем, написанных в разгар романа с Ириной. И полных нежнейших признаний в любви к Вере. Мастер слова, что сказать.

Итака

27 мая 1940 года Набоковы перебрались в Америку. Там их тоже ничего не ждало, и это тоже было бегство от Гитлера, но уже из Франции. Через пару дней Набоков зашел в парикмахерскую.

— Вы только что приехали из Европы, вы — англичанин и журналист, — заявил мастер, усаживая его в кресло.

— С чего вы взяли? — изумился Набоков.

— У вас европейские туфли, таких тут нет. Значит, совсем недавно приехали. У вас английский акцент — значит, англичанин. И у вас высокий лоб и лицо типичного журналиста.

— Да вы просто Шерлок Холмс! — рассмеялся Набоков.

—А кто такой Шерлок Холмс?

Примерно так и складывалась их жизнь в последующие годы. Издатели рекомендовали Набокову писать попроще, побольше раскрывать на страницах свою душу и вообще попробовать себя в сочинении мистических романов для домохозяек. Вера в первые годы не очень уверенно чувствовала себя в английском и почти ни с кем не общалась. А Дмитрий, гуляя зимой в лохматой шубе (подарок родственников), отвечал любопытным, что он не девочка, а мальчик, просто в его стране зимняя одежда для мальчиков выглядит именно так. Так ему сказали папа и мама. Объясняя, что его страна — не Германия, не Франция и не США.

Дмитрий Набоков в своем кабинете

Набоков зарабатывал "литературным коммивояжерством" — в костюме с плеча кого-то из знакомых разъезжал по женским клубам и другим столь же интересным аудиториям с лекциями о русской литературе. Потом его пригласили временным лектором в колледж Wellesley, а потом наконец нашлось и постоянное место преподавателя русской литературы —в университете Cornell, город Итака. Финал двадцатилетней американской одиссеи.

Набоков был фантастическим преподавателем. Требовал от студентов составить список содержимого сумочки Анны Карениной. Недовольный чужими переводами, сам переводил к каждой лекции стихи очередного поэта. И читал так, что каждое его занятие кончалось аплодисментами. В числе прочих каждый раз аплодировала и совершенно седая женщина в строгом черном платье. Седина странно контрастировала с ее потрясающе свежим, молодым лицом. Она сопровождала Набокова на каждой лекции. Рисовала на доске схемы, когда они требовались. Поднимала выпавший из пальцев профессора мел. Подсказывала ему цитаты и безошибочно находила нужный отрывок в книгах. Раздавала студентам проверенные работы. Набоков называл ее "моя ассистентка". Студенты сочиняли о ней легенды. Говорили, что она в прошлом великая русская балерина. Польская княжна. Медсестра, постоянно приставленная к Набокову, который страдает редкими, но сильными припадками...

Она была его женой. И в десятый и сотый раз аплодировала набоковским прозрениям о Гоголе, Пушкине и Толстом. А после лекций везла его домой. После семестра снова везла — за сотни миль, на юг или на запад, где обитали редкие виды бабочек, без которых Набоков не мог жить точно так же, как без литературы. А она не могла жить без него. С непостижимой для многих и недоступной почти никому искренностью она любила своего мужа. Раз и навсегда признавая гениальным все, чему он отдавал себя, будь то шахматная задача, коллекция насекомых или новая рукопись. Пожалуй, это слегка наивно. И оправдывает Веру разве только то, что Набоков и правда был гением.

Хотя насчет ее присутствия на лекциях есть и другая версия. В бытность временным лектором в Wellesley Набоков, говорят, чувствовал себя весьма свободно (семья его жила довольно далеко от кампуса) — и якобы напропалую кокетничал с хорошенькими студентками. Целовал ручки, сыпал комплиментами. Одна из студенток потом рассказала дотошному набоковеду, что они гуляли вечерами с профессором, прячась под его широким плащом, — и беспрерывно целовались. И он шептал ей, что обожает таких девушек — с маленькой грудью и длинными ногами. В 1984 году набоковед издал книгу и процитировал студентку. Владимир Набоков 7 лет как умер. Вере Набоковой оставалось еще 7 лет жизни. Она прочла книгу. Ее комментарий был бесподобен: "'Обожаю женщин с маленькой грудью'?! Володя не мог такого сказать. Ни один русский такого не скажет!"

— Вздор! Эту историю первым привел в биографии отца Эндрю Филд. Вы не читали эту биографию? Не надо ее читать — это просто полная катастрофа! Другой папин биограф, Брайан Бойд, прошел в свое время по тем же путям. Он интервьюировал эту самую студентку и установил, что все это — совершенная фантазия. Гуаданини — да, была, и это не тайна. Но вся эта история — просто вздор. Вообще Бойд — гораздо более серьезный источник информации. Его книга — очень хорошая работа. Хотя... В первое издание он включил синопсис последнего романа моего отца. По глупости или по наивности —не знаю. Но когда я попросил его изъять этот фрагмент, он немедленно изъял.

— А почему об этом нельзя писать?

— Нельзя было пересказывать. Последний свой роман папа немного не успел закончить. Это очень большая и сложная вещь, почти готовая на карточках, — вы же знаете, папа сначала писал на отдельных карточках, а потом все сводилось в манускрипт. Бойд — единственный из посторонних, кто видел эти карточки, читал их. Но папа не хотел, чтобы незаконченная вещь была опубликована. Он приказал сжечь рукопись... Я до сих пор не знаю, что с этим делать. Можно отдать ее на хранение в какой-нибудь фонд, библиотеку или банк. Но все это — только на какой-то срок. И значит, по его истечении рукопись все равно опубликуют. А папа этого не хотел. Но самому сжечь последнюю рукопись своего отца... Я не знаю, что делать.

послесловие к "Лолите"

Зимой 1951 года Владимир Набоков вышел из дома и развел огонь у мусорных бачков рядом с крыльцом. Немного постоял — и начал подбрасывать в пламя листы рукописи, которую держал за пазухой. Сосед наблюдал сцену в окно и позвал Веру. Она бросилась на улицу. Выхватила, что успела, из огня, отобрала, что осталось, у мужа и увела его в дом. Набоков не сопротивлялся.

Это была рукопись "Лолиты", и он просто устал. Устал, краснея, брать в библиотеке книги вроде "Особенности полового созревания девушек". Изучать рекламу тампонов и средств от прыщей. Тайком подбираться поближе к группкам девочек в автобусах и подслушивать их разговоры. Вера сказала, что ему просто нужно отдохнуть. Через четыре года он закончил книгу. Хотя еще дважды пытался уничтожить рукопись. Теперь уже потому, что удовлетворил свое вдохновение и вполне представлял, какой скандал может вызвать публикация. Очень скоро тираж "Лолиты" превысил суммарные тиражи всех набоковских книг на всех языках вместе взятых. Сто тысяч экземпляров разлетелись в Америке за 3 недели. Стэнли Кубрик купил права на экранизацию за 150 тысяч долларов.

Летом 1957-го Вера снова везла его в экспедицию за бабочками. Набоков рассказывал ей, каких волшебных особей намерен поймать. Вера молча кивала. А потом вдруг — без всякой связи с дорогой и бабочками — произнесла:

— Это должно было произойти на 30 лет раньше.

Но им еще оставалось 20 лет, теперь уже безоговорочно счастливых. Они перебрались в Европу и вскоре навсегда обосновались в отеле Montreux Palace. Многие говорили, что это неразумно: на деньги, которые уходили на оплату половины этажа в шикарной гостинице, можно было купить в той же Швейцарии хоть замок. Но им не нужен был замок. "Комфорт нужен мне не для комфорта, а для того, чтобы не думать о нем и спокойно работать!" — говорил Набоков.

Он работал. Вера вела всю переписку и переговоры. Они радовались оперным успехам Дмитрия, когда он стал певцом, и с ума сходили от его аварий, когда он стал автогонщиком.

— Дмитрий Владимирович, в какой-то из газетных публикаций про вас довелось прочесть, что в молодости вы были ужасным плейбоем. Это правда?

— Ужасным?!

— Ну, то есть прекрасным, конечно...

— Уже лучше. Но что для вас это значит —"плейбой"?

— Ну... Это образ жизни, при котором стараешься никого и ничего не принимать близко к сердцу. Скользишь по поверхности, максимально получая удовольствие и минимально открываясь для остального... Примерно так.

— Ну, это не так уж и плохо... Были в моей жизни периоды... Но все-таки это слово вряд ли ко мне применимо. Даже в молодости. Хотя бы потому, что нельзя серьезно заниматься спортом — и слишком мало спать. И серьезно заниматься пением — и слишком много кутить. А я занимался очень серьезно. Моя оперная карьера началась с конкурса, который мы выиграли с Лучано Паваротти. Он — тенор, я — бас. И дебютировали мы с ним в один вечер, на одной сцене и в одном спектакле — в "Богеме". Но потом я решил, что мне еще нужен хороший учитель. И пока подыскивал его, увлекся автогонками. А это тоже оказалось очень серьезно.

По утрам Набоковы сидели на балконе и любовались горами и озером. По вечерам играли в русский скраббл, купленный перед отъездом в Нью-Йорке. Вера играла очень сильно и аккуратно. Набоков —бурно и блестяще. Только он часто сочинял несуществующие слова и доказывал их правильность, пока Вера не шла за словарем Даля. Иногда они принимали гостей. Хотя вообще-то всегда жили немного особняком. У них были одни очки и одна записная книжка на двоих. На что им были две записные книжки и две пары очков?

Когда Вера летала в Америку встречаться с издателями, Набоков писал ей каждый день. Да еще умудрялся перед отлетом незаметно засунуть в чемодан нежную и дурашливую записку. А иногда, вспомнив молодость, вдруг снова сочинял влюбленные стихи. Им было уже за семьдесят. Потом была маленькая бабочка с надписью "ну вот, наконец-то".

А потом последовала самая их долгая, четырнадцатилетняя, разлука, и письма были уже невозможны. 2 июля 1977 года, когда медсестра вышла из палаты в слезах и попыталась обнять Веру, та отстранилась со словами: "Прошу вас, не надо, мадам!" Она не терпела сцен. Вечером Дмитрий отвез ее в Montreux Palace.

— По дороге мама молчала. А потом вдруг совершенно спокойно сказала: "Давай наймем аэроплан и разобьемся".

— Скажите, эта боль по ушедшим родителям, она проходит когда-нибудь?

— Нет. Просто теперь папа и мама для меня — одно целое. Я не могу разделить их в воспоминаниях. А воспоминания связывают все пять чувств: цвет маминых волос и ее духи, папин голос среди звуков природы, движения его теннисной ракетки и плотный удар мяча о мою, выражение их глаз, когда они с гордостью слушают мое пение. И еще — я всегда знал, что могу обратиться к ним с любым конкретным или отвлеченным вопросом — и их суждение будет верным. И это осталось со мной. Когда я пытаюсь решить какую-то жизненную проблему, когда я перевожу на английский папины стихи... Мне кажется, я чувствую, что они стоят у меня за спиной. Что я могу посоветоваться — и мама поможет мне разобраться. А папа обязательно подскажет нужное слово.

Редакция благодарит отель Montreux Palace, группу Swiss Deluxe Hotels (http://www.swissdeluxehotels.com/) и компанию Evolution Voyages (http://www.evolutionvoyages.com/) за помощь в подготовке материала