| |
Набоков В.В. Pro
et contra
Сост. Б.Аверина, М.Маликовой, А.Долинина; комментарии
Е.Белодубровского, Г.Левинтона, М.Маликовой, В.Новикова; библиогр.
М.Маликовой. - СПб.: РХГИ, 1997. - 974с. - (Серия "Русский
путь"). - Тираж 3000 экз.
А.С.Мулярчик. Русская проза Владимира Набокова. - М.: Издательство
Московского университета, 1997. - 144 с. - Тираж 2000 экз.
Всего лет десять назад кто-то из местных острословов зло пошутил:
"Отечественное набоковедение притворяется, что оно существует".
Сегодня такого уже не скажешь, хотя времени прошло немного,
да и положение дел не слишком изменилось. Однако определенное
количество статей, публикаций, жизнеописаний и монографий, написанных
по-русски, добавилось к гигантской мировой библиотеке трудов
о Набокове
Отечественное набоковедение осмелело настолько, что сочло себя
вправе подводить первые итоги своего существования. Во всяком
случае, появление набоковского тома в серии "Pro et contra"
можно рассматривать именно таким образом - как одну из первых
ласточек близящегося столетнего юбилея.
Обещание второго тома не позволяет подойти к первому с традиционными
претензиями к такого рода сборникам: "почему включено это,
а не включено то" и так далее. Собственно говоря, обещанное
продолжение не позволяет даже порассуждать, насколько полно
и адекватно рецензируемое издание представляет главные события
в мировом набоковедении. Остается говорить только о самих особенностях
этой диковинной науки.
И первое, что бросается в глаза: несколько принципиально разных
подходов к изучению Набокова. Условно можно было бы, пожалуй,
назвать два основных и наиболее непохожих друг на друга подхода
- отечественным и "западным", хотя на этот раз географический
критерий оказывается неверным. В здешних краях уже появилось
немало литературоведов, пишущих вполне по-тамошнему. Другой
вопрос, хорошо это или плохо.
Что обычно имеется в виду под "западным" и отечественным
набоковедением. Западное - весьма неоднородно и может похвастаться
монументальными библиографиями (Schuman, Juliar), не менее монументальными
биографиями (Field, Boyd) и разливанным морем высокоумных рассуждений
о набоковском творчестве, среди которых иной раз попадаются
и достаточно дельные.
Отечественное же пока не блещет ни качественными библиографиями
(есть одно исключение - Евгений Шиховцев, но его работа была
опубликована все же в Америке), ни обстоятельными биографическими
книгами (исключением с большой натяжкой можно было бы назвать
книгу Б.Носика, если бы не густой приторный налет biographie
romancee, превращающий монографию в недорогую беллетристику).
Зато опять же море разливанное очерков творчества, если не всегда
высокоумных, то почти всегда высокопатетических. И тут даже
не столь важно, возносит автор Набокова до небес или предает
анафеме, главная отличительная черта этих очерков - желание
"мысль разрешить", объяснить себе и читателю феномен
Набокова, постичь самую суть его, которая проливала бы свет
на все творчество и даже отношения с мирозданием. На меньшее
эти авторы никак не согласны, так уж они устроены. Справедливости
ради надо признать, что среди этих опусов дельные встречаются
ничуть не реже, чем среди наукоидных западных.
Предпочесть один тип исследования другому я не берусь. Это
качество библиографии можно оценить с исчерпывающей категоричностью,
и двух мнений на этот счет, как правило, не бывает. А вот по
поводу набоковедческой индустрии - сколько голов, столько и
мнений.
Основная претензия к первому типу (и ей не откажешь в меткости):
западное набоковедение в подавляющем большинстве плодит тексты,
занимаясь частностями. Количество этих текстов давно перевалило
тот рубеж, за которым должно было открыться новое качество,
но ни в какое новое качество не переросло. Даже малую часть
их ни один нормальный человек, пусть даже литературовед, физически
прочитать не в состоянии. А тексты все прибывают, и конца края
этому не видно. Какого-либо смысла в этой дурной бесконечности
здешнее литературоведческое сознание не видит.
Дело даже не в том, что многие из этих концепций высосаны из
пальца от начала и до конца. Как раз нет, большинство из них
имеет под собой некоторые основания. В творчестве Набокова можно
при желании отыскать не только следы гностицизма, но и ортодоксального
православия, а если очень постараться, так и дзен-буддизма,
и культа вуду, а также влияния любого из писателей и мыслителей
всех времен и народов: от обожаемых им Гоголя и Флобера до ненавидимых
Достоевского и Фрейда. Беда в том, что в единую картину все
это не сводится и цельного облика Набокова не дает. Нередко
даже к интуитивно всеми воспринимаемому облику Набокова ничего
не добавляет, оставаясь неуклюжим, но довольно связным потоком
высокопарных научных слов, не имеющих за собой никакого реального
содержания и произнесенных низачем, просто чтобы в очередной
раз отметиться.
Основная претензия западного набоковедения к здешнему очевидна:
для них это просто не наука. Иной раз и впрямь создается впечатление,
что наук существует несколько, причем неслиянных. Современные
теоретики, и тут уж неважно, здешние или не здешние, с большой
охотой и весьма умным видом делают далеко идущие выводы, но
притрагиваясь к конкретному историческому материалу, обнаруживают
настолько чудовищное незнание и непонимание самых азов историко-литературного
и просто исторического материала, что в справедливости их выводов,
на вид таких логичных, поневоле хочется усомниться.
В разбираемом первом томе налицо определенный перекос в сторону
набоковедения "западного", что не мешает ему быть
по-своему интересным и представительным. Наиболее ценный раздел
тома, пожалуй, все же тот, в котором собраны тексты самого Набокова.
По крайней мере, пока, до выхода более или менее полного собрания
сочинений.
Эмигрантская критика о Набокове представлена слишком пунктирно,
да к тому же по большей части слишком общеизвестными, широко
растиражированными текстами (все те же Г.Иванов, В.Ходасевич,
Г.Адамович, причем самые примелькавшиеся, даже знаменитые их
похвалы и инвективы). То же можно сказать и о разделе воспоминаний.
Очередная перепечатка глав из мемуаров Берберовой и Яновского
как-то мало радует. Наиболее обширный раздел - 600 страниц -
статьи о Набокове отечественных и зарубежных авторов, от классиков
Сартра и Струве до молодых В.Линецкого и О.Сконечной, а также
вовсе уж юных студентов и аспирантов, участников семинара Б.Аверина.
Обсуждать состав раздела, как уже говорилось, не имеет особого
смысла, во всяком случае, пока не вышел второй том. А вот несколько
слов о некоторых общих тенденциях сказать можно.
Наши литературоведы по лености, незнанию языков и недоступности
материала предпочитают ограничиваться "русским" Набоковым.
Американцы по той же причине чаще пишут о позднем творчестве
Набокова, чем о его "русских годах". И те, и другие
наиболее убедительны в разборе и анализе отдельных произведений,
в текстологических изысканиях. Попытки перейти к поэтике Набокова
в целом удаются гораздо реже. Но самое плачевное зрелище, когда
те и другие выходят на широкие просторы историко-литературных
сравнений и пытаются вписать Набокова в довоенную эпоху или
в эмигрантскую среду. Тут почему-то натяжки, неточности и грубые
ошибки бросаются в глаза особенно резко. Беда, видимо, в том,
что для подобных сравнений и умозаключений необходимо хорошо
представлять себе средний фон той среды и той литературы, а
он-то как раз и остается до сих пор неизученным. Ту эпоху литературоведы
знают как-то выборочно, островками, осваивая пространство вокруг
крупных фигур. Цельная картина эпохи из этих островков пока
что не складывается.
"Западная" школа чаще прибегает к оригинальной методике
прочтения и комментирования текстов, уже давно вызывающей изумление.
Есть подозрение, что работы этого рода пишутся по одному нехитрому
принципу: брать количеством, по любому поводу приводить первые
попавшиеся параллели и ассоциации, причем чем дальше они отстоят
от объекта исследования, тем лучше. Уже давным давно в кругу
Юрия Олеши было предложено радикальное решение этого вопроса:
"Давайте договоримся, что все похоже на все". Методика,
однако, пользуется большой популярностью, а последние труды
М.Золотоносова стали ее апофеозом.
Обильно подобные рассуждения представлены и в рецензируемом
сборнике. Например, если Левинтон встречает в романе Набокова
имя Ольги Олеговны Орловой, он ее не может трактовать иначе
как аллюзию, поскольку "Олег и Ольга следовали друг за
другом на киевском престоле", и, посвятив этому страничку
изысканий, снабжает ее примечанием: "Догадка о связи с
киевским престолонаследием и "Словом о полку" получила
подтверждение, когда в "Посмотри на Арлекинов!" мелькнул
эпизодический персонаж (представитель не то Интуриста, не то
КГБ) Олег Игоревич Орлов. К дальнейшему развитию напомню,
что Олег, Ольга и Игорь (киевский князь - муж Ольги, а не герой
"Слова") фигурируют в пушкинской "Песни о вещем
Олеге". То, что это написано четверть века назад, может
быть, и имеет некоторый исторический интерес, но дела не меняет.
Или обстоятельный пассаж Долинина о том, что персонаж "Дара"
Ширин имел прототипами Шмелева (певца русской "шири")
и В.Шкловского, поскольку фамилия тоже начинается на букву "ш".
Более чем своеобразная ассоциативная связь. И доказательство
соответственное. Похоже на известное объяснение, к которому
любили прибегать гимназисты: "потому что "потому"
кончается на "у".
Есть у меня подозрение, что все это - курс молодого бойца для
благодарных американских студентов. На них только и рассчитано.
Известно ведь, - когда американцы делают шаг в сторону от своей
магистральной темы, они вызывают особое умиление. Ну как иначе
можно воспринять трогательное предположение Ханны Грин, что
поэт Тютчев, вероятно, ничего не понимал в политике, поскольку
был консерватором. Для здешнего же читателя во всех этих глубинных
изысканиях не больше смысла, чем, к примеру, в писаниях Цыбина
о Набокове.
Долининские "Три заметки о романе Владимира Набокова "Дар"
по заданию гораздо ближе к истории литературы, чем к киевскому
престолонаследию. То, о чем говорит Долинин, представляется
весьма плодотворным и для понимания Набокова очень существенным.
Но как говорит! Едва ли не на каждой странице некорректные примеры
и фактические неточности, мелкие и не очень.
Заметка вторая - "Мортус" - почти из одних только
неточностей и состоит. Само слово "мортус" по отношению
к критику в русской литературе употреблялось отнюдь не два раза
(Павлов о Белинском, Набоков об Адамовиче). Оно нередко шло
в ход в литературных боях как до революции, так и в эмиграции,
в том числе и в адрес Адамовича. Набоков тут был далеко не первым.
О Белинском Адамович отзывался с пиететом ровно столько же раз,
сколько и сам Набоков (без пиетета - даже чаще).
Почему Долинин считает, что "Дар" "в известном
смысле и явился вступлением (правда, несколько запоздалым) Набокова
в полемику" с идеологией "парижской ноты" и "Чисел".
Смысл этого утверждения как раз не очень понятен, поскольку
Набоков яростно полемизировал с лидером "парижской ноты"
Адамовичем практически всю свою жизнь, начиная с начала тридцатых
годов, и посвятил ему, а также "Числам" немало эпиграмм,
язвительных стрел, стихотворений и целых рассказов задолго до
"Дара".
Откуда он взял, что Довид Кнут не только "стоял особняком
в эмигрантской поэзии", но еще и "не примыкал ни к
одной из сложившихся групп"? Более неудачный пример просто
невозможно найти. Скорее, трудно назвать молодежное объединение
в Париже, к которому бы Кнут не примыкал. Вот только основные,
в хронологическом порядке: "Гатарапак", "Через",
"Палата поэтов", "Союз молодых поэтов и писателей",
"Перекресток", тяготение к поэтике "парижской
ноты" в 30-х годах. И влияния при этом испытывал серьезнейшие,
бросавшиеся в глаза всем рецензентам. А Долинин вдобавок, исходя
из своего утверждения, начинает трактовать стихотворную полемику
Кнута-Адамовича-Набокова, где окончательно все ставит с ног
на голову.
Почему это Адамович в "Аполлоне" не печатался? В
чем "прохладность" отзыва Гумилева на "Облака"?
Чем дальше, тем шире руками разводишь. Сборники Ю.А.Ширинского-Шихматова
назывались "Утверждения", а не "Размышления".
И насколько Поплавский был верным учеником Адамовича - это тоже
вопрос. Все подобрано случайно, и эти случайности обобщаются,
почти все неточно, и из этого делаются далеко идущие выводы.
Глаз отдыхает на одной фразе: "Главным и безошибочным
симптомом, указывающим на общую бездарность писателя, Набоков
считал грубую ошибку в описаниях какого-либо явления".
Вот если бы этот критерий распространить и на литературоведов.
Грубых ошибок у Долинина, положим, нет. Но отбор и трактовка
фактов весьма вольные, так что картина получается искаженной.
В каком-то смысле, теоретики не так уж и виноваты в происходящем.
Им приходится самим проделывать работу, не выполненную историками.
Строго говоря, истории литературы ХХ века, ни советской, ни
тем более эмигрантской, просто не существует. Ну и набоковедение
таким образом вынуждено существовать в безвоздушном пространстве.
И будь моя воля, я бы делил не на "западных" и своих,
а на историков и теоретиков. Последних почему-то пока больше,
видимо, мода такая. Каждый норовит новую концепцию выдвинуть.
А материала пока не хватает, поскольку добротных историко-литературных
работ мало. Не располагает, что ли, Набоков к этому?
Книга А.С.Мулярчика - напротив, образчик отечественного набоковедения.
Как бы отнесся к главному ее тезису сам Набоков, остается только
гадать. Но вряд ли бы его обрадовало сообщение о том, что он
внес "своей деятельностью значительный вклад в развитие
русской литературы в эмиграции".
Тезис этот только на первый взгляд кажется неожиданным. Рано
или поздно должен был прийти его черед, что предсказал и сам
Набоков. Тезис таков: "Набоков утверждает принципы гуманистического
искусства", "не мог не ощущать верховной власти над
собой моральных, общедуховных и исторических императивов",
"творческий гений его всегда питался корневой связью с
родной почвой".
В качестве подтверждения Мулярчику удалось отыскать малоизвестный
рассказ, в котором "сочувствие к искалеченному судьбой
существу полностью укладывалось в стержневую, гуманистическую
традицию мировой литературы". А в "Отчаянии"
Набоков достиг таких высот, что "фактически смыкался с
марксистской трактовкой острых конфликтов капиталистического
общества".
Собственно, если бы не запальчивость этих утверждений и не
стиль, которым они изложены, к доводам Мулярчика можно было
бы и прислушаться. В любом случае, это тоже концепция, и в качестве
противовеса распространенному мнению о Набокове как холодном
виртуозе она имеет полное право на существование.
В одном из интервью 1971 года Набоков выразил надежду, "что
когда-нибудь появится такой исследователь, который перечеркнет
все дотоле обо мне сказанное и объявит во всеуслышание, что
обманчиво являясь в обличии капризной жар-птицы, я был на самом
деле жестким моралистом". В лице Мулярчика такой исследователь
наконец и появился.
Разумеется, эту фразу из интервью Мулярчик приводит с особым
восторгом, по его мнению, тут-то наконец Набоков и "отбросил
маску поклонника "чистого искусства", показал свое
истинное лицо, которое таил столько лет. Почему из многочисленных
набоковских высказываний считать именно эту фразу "откровенными
словами", а не очередным розыгрышем, неясно. В отличие
от Мулярчика, у меня полной уверенности в этом нет.
Глава о критике, похоже, сделана из двух рецензий, наскоро
превращенных в обзор. Книгу Б.Носика Мулярчик не рассматривает,
как "принадлежащую к биографическому жанру", однако
подробно останавливается на биографиях Бойда и Филда.
Говоря о Филде, Мулярчик произносит золотые слова, которые
впору ставить эпиграфом ко всем будущим исследованиям набоковедов:
"в качестве историка литературы он был обязан точно выверить
все факты, касающиеся как творческой личности автора, так и
того исторического фона, на который она спроецирована".
Правилу этому Мулярчик старается соответствовать, хотя не всегда
успешно. Неточности в книге порой встречаются. Скажем, в качестве
"литературоведов-эмигрантов" Мулярчик не нашел лучших
примеров, чем Г.Адамович, М.Осоргин и М.Цетлин, из которых ни
один в буквальном смысле литературоведом не был, более того,
к самому этому слову и тому, что оно определяет, они чаще всего
относились с пренебрежением.
В полемику о влиянии Кафки на Набокова Мулярчик ввязался неосмотрительно.
"Приглашение на казнь" не было "написано намного
раньше" работы В.Вейдле "Умирание искусства".
Работа В.Вейдле, действительно, вышла отдельным изданием не
в 1936, а в 1937 году, но главы из нее Набоков наверняка читал
в "Числах" еще в 1933-34 годах. Тому, что "Числа"
он изучал пристальнейшим образом, свидетельств предостаточно.
Рецензенты "Приглашения на казнь" не упоминали Кафку,
но многие мемуаристы (Яновский, Берберова и другие) утверждают,
что на Монпарнасе Кафка был популярен с конца двадцатых годов,
и это похоже на правду. Яновский уверял, что сразу же после
выхода "Приглашения на казнь" пытался заговорить с
Набоковым о Кафке.
Можно было бы также поспорить с трактовкой рассказа "Василий
Шишков", с разделением романов Набокова на две группы по
принципу "русскости" и "не русскости" (первая
- "Машенька", "Защита Лужина", "Подвиг",
"Дар", и вторая - "Король, дама, валет",
"Камера обскура", "Отчаяние", "Приглашение
на казнь") и кое-чем еще.
Все это не мешает оценить книгу Мулярчика положительно. Неточностей
в ней мало, концепция - не хуже других, а сама по себе книга
достаточно интересна, и студентам, вне всякого сомнения, будет
полезна.
Одним словом, можно считать, что кое-какое набоковедение у
нас уже есть. Теперь бы к нему еще историю литературы ХХ века.
Олег Коростелев
Опубл.: Новое литературное обозрение. 1998. # 31. С.414-418.
В НАЧАЛО
|
|
