Subject
Last Supper, ophiologial chill, pigeon's blood,
salamanders & basilisks in Spring in Fialta
salamanders & basilisks in Spring in Fialta
From
Date
Body
In VN’s story Vesna v Fialte (“Spring in Fialta,” 1936) the narrator, as he sees Nina’s husband in the company of his friends, recalls The Last Supper (a mural painting by Leonardo da Vinci in the refectory of the Convent of Santa Maria delle Grazie, Milan):
Когда мы вошли в кафе, там играл дамский оркестр; я мимоходом заметил, как в одной из гранёных колонн, облицованных зеркалами, отражается страусовая ляжка арфы, а затем тотчас увидел составной стол, за которым, посреди долгой стороны и спиной к плюшу, председательствовал Фердинанд, и на мгновение эта поза его, положение расставленных рук и обращенные к нему лица сотрапезников напомнили мне с кошмарной карикатурностью... что именно напомнили, я сам тогда не понял, а потом, поняв, удивился кощунственности сопоставления, не более кощунственного, впрочем, чем самое искусство его.
An orchestra of women was playing when we entered the café; first I noted the ostrich thigh of a harp reflected in one of the mirror-faced pillars, and then I saw the composite table (small ones drawn together to form a long one) at which, with his back to the plush wall, Ferdinand was presiding; and for a moment his whole attitude, the position of his parted hands, and the faces of his table companions all turned toward him reminded me in a grotesque, nightmarish way of something I did not quite grasp, but when I did so in retrospect, the suggested comparison struck me as hardly less sacrilegious than the nature of his art itself.
Vasiliy (the narrator’s name in the story’s Russian original) changes the “real” name of Nina’s husband (a Franco-Hungarian author) to Ferdinand. In Gogol’s story Zapiski sumasshedshego (“A Madman’s Notes,” 1835) Poprishchin imagines that he is the King of Spain Ferdinand VIII. Like Hermann, the mad gambler in Pushkin’s story Pikovaya dama (The Queen of Spades, 1833), Poprishchin ends up in a madhouse. Hermann is the name of the narrator and main character in VN’s novel Otchayanie (“Despair,” 1934). The name of Hermann’s unfortunate “double,” Felix, brings to mind Prince Felix Yusupov, one of Rasputin’s murderers whose grandfather was a grandson of Prince N. B. Yusupov (1750-1831), the addressee of Pushkin’s poem K vel’mozhe (“To a Grandee,” 1830). In his poem Pushkin promises to Yusupov that he will come to his estate Arkhangel’skoe as soon as the first linden turns green (i. e. in spring).
In VN’s novel Korol’, dama, valet (“King, Queen, Knave,” 1928) one of the three main characters (the Knave) is Martha’s lover Franz. Franz + Ferdinand = Franz Ferdinand (1863-1914), the archduke of Austria whose assassination in Sarajevo precipitated the outbreak of World War I. Franz Ferdinand was a nephew of Franz Joseph I (1830-1916), the Emperor of Austria in 1848-1916. In his poem Po sluchayu priezda avstriyskogo ertsgertsoga na pokhorony imperatora Nikolaya (“On the Occasion of the Arrival of the Austrian Archduke at the Funeral of the Emperor Nicholas,” 1855) Tyutchev calls Franz Joseph avstriyskiy Iuda (the Austrian Judas) and says that the name of his entire family should be Iscariot:
Нет, мера есть долготерпенью,
Бесстыдству также мера есть!..
Клянусь его венчанной тенью,
Не всё же можно перенесть!
И как не грянет отовсюду
Один всеобщий клич тоски:
Прочь, прочь австрийского Иуду
От гробовой его доски!
Прочь с их предательским лобзаньем,
И весь апостольский их род
Будь заклеймен одним прозваньем:
Искариот, Искариот!
No, there's a limit to one's patience,
there's also a limit to shamelessness!
I swear by his imperial shade,
not everything can be endured!
.........
No matter how loudly all around
people send up wails of anguish,
get this Austrian Judas away,
away from his royal tomb!
.........
Away with their traitor's kiss,
and let all their breed of apostles
be branded by one name:
Iscariot, Iscariot!
(transl. F. Jude)
In VN’s story the narrator mentions ofiologicheskiy kholodok (an ophiological chill; ophiology is the branch of herpetology dealing with snakes) that he experienced when Ferdinand’s new book touched his hand:
Не называю фамилии, а из приличия даже меняю имя этого венгерца, пишущего по-французски, этого известного ещё писателя... мне не хотелось бы распространяться о нём, но он выпирает из-под моего пера. Теперь слава его потускнела, и это меня радует: значит, не я один противился его демонскому обаянию; не я один испытывал офиологический холодок, когда брал в руки очередную его книгу.
I will not mention the name (and what bits of it I happen to give here appear in decorous disguise) of that man, that Franco-Hungarian writer. … I would rather not dwell upon him at all, but I cannot help it—he is surging up from under my pen. Today one does not hear much about him; and this is good, for it proves that I was right in resisting his evil spell, right in experiencing a creepy chill down my spine whenever this or that new book of his touched my hand.
At the last breakfast in Fialta (a few hours before Nina’s death in a car crash) Ferdinand speaks of his books and mentions golubinaya krov’ (pigeon’s blood):
-- Критика!-- воскликнул он.-- Хороша критика. Всякая тёмная личность мне читает мораль. Благодарю покорно. К моим книгам притрагиваются с опаской, как к неизвестному электрическому аппарату. Их разбирают со всех точек зрения, кроме существенной. Вроде того, как если бы натуралист, толкуя о лошади, начал говорить о сёдлах, чепраках или M-me de V. (он назвал даму литературного света, в самом деле очень похожую на оскаленную лошадь). Я тоже хочу этой голубиной крови,-- продолжал он тем же громким, рвущим голосом, обращаясь к лакею, который понял его желание, посмотрев по направлению перста, бесцеремонно указывавшего на стакан англичанина.
“Criticism!” he exclaimed. “Fine criticism! Every slick jackanapes sees fit to read me a lecture. Ignorance of my work is their bliss. My books are touched gingerly, as one touches something that may go bang. Criticism! They are examined from every point of view except the essential one. It is as if a naturalist, in describing the equine genus, started to jaw about saddles or Mme de V.” (he named a well-known literary hostess who indeed strongly resembled a grinning horse). “I would like some of that pigeon’s blood too,” he continued in the same loud, ripping voice, addressing the waiter, who understood his desire only after he had looked in the direction of the long-nailed finger which unceremoniously pointed at the Englishman’s glass.
In his poem Pamyati V. A. Zhukovskogo (“In Memory of V. A. Zhukovski,” 1852) Tyutchev compares Vasiliy Zhukovski to golub’ (a dove) and mentions Zhukovski’s golubinyi dukh (dove-like spirit). But, according to Tyutchev, Zhukovski did not despise zmeinaya mudrost’ (a serpent’s wisdom):
1
Я видел вечер твой. Он был прекрасен!
В последний раз прощаяся с тобой,
Я любовался им: и тих, и ясен,
И весь насквозь проникнут теплотой...
О, как они и грели и сияли –
Твои, поэт, прощальные лучи...
А между тем заметно выступали
Уж звёзды первые в его ночи...
2
В нём не было ни лжи, ни раздвоенья –
Он всё в себе мирил и совмещал.
С каким радушием благоволенья
Он были мне Омировы читал...
Цветущие и радужные были
Младенческих, первоначальных лет...
А звёзды между тем на них сводили
Таинственный и сумрачный свой свет...
3
Поистине, как голубь, чист и цел
Он духом был; хоть мудрости змииной
Не презирал, понять её умел,
Но веял в нем дух чисто голубиный.
И этою духовной чистотою
Он возмужал, окреп и просветлел.
Душа его возвысилась до строю:
Он стройно жил, он стройно пел...
4
И этот-то души высокий строй,
Создавший жизнь его, проникший лиру,
Как лучший плод, как лучший подвиг свой,
Он завещал взволнованному миру...
Поймёт ли мир, оценит ли его?
Достойны ль мы священного залога?
Иль не про нас сказало божество:
«Лишь сердцем чистые, те у́зрят бога!»
I saw your evening. It was fair!
Making my final farewell,
admiring its clear serenity,
utterly warmth-imbued ...
Oh, they burned and shone,
your rays, poet, your farewell rays.
Meanwhile, slowly we discerned
his night's first stars.
..........
He knew no falsehood. His was a wholeness of spirit.
In him, everything was in close harmony.
With such benevolent cordiality,
he read me those tales from Homer,
blossoming, radiant tales
from childhood's early years.
Meanwhile, the dusky, mysterious light
of the stars crept over them.
..........
In truth, he was whole and pure in spirit,
dove-like, though not despising
the serpent's wisdom; he understood it.
A pure dove's spirit wafted through him
and by this spiritual purity
he was a man, strong, shining from within.
His soul was elevated to a harmony.
Harmoniously he lived, harmoniously he sang!
..........
This lofty structure of his soul
which gave him life, nourished his muse
like the best fruit, like his greatest exploit,
he bequeathed to an agitated world.
Will the world realise it, evaluate the gift?
Are we worthy of this token?
Perhaps it was not about us that the divinity said,
"Only those of pure heart see God"!
(transl. F. Jude)
The name Zhukovski comes from zhuk (beetle). In VN’s story Segur’s yellow car resembles zhuk:
Под платанами стояли немецкой марки мотоциклетка, старый грязный лимузин, ещё сохранивший идею каретности, и жёлтая, похожая на жука, машина: "Наша, то есть Сегюра, -- сказала Нина, добавив: -- поезжай-ка ты, Васенька, с нами, а?”, хотя отлично знала, что я не могу поехать.
Under the plane trees stood a motorcycle of German make, a mud-bespattered limousine, and a yellow long-bodied Icarus that looked like a giant scarab (“That ’s ours—Segur’s, I mean,” said Nina, adding, “Why don’t you come with us, Victor?” although she knew very well that I could not come).
In the first poem of her cycle Oka (“The Oka,” 1912) Marina Tsvetaev compares the automobiles to zolotye mayskie zhuki (the golden may bugs):
Волшебство немецкой феерии,
Томный вальс, немецкий и простой…
А луга покинутой России
Зацвели куриной слепотой.
Милый луг, тебя мы так любили,
С золотой тропинкой у Оки…
Меж стволов снуют автомобили, —
Золотые майские жуки.
In her poem Pyotr i Pushkin (“Peter I and Pushkin,” 1931) Marina Tsvetaev mentions vasiliska vzglyad (a basilisk’s look) of the Emperor Nicholas I:
Уж он бы жандармского сыска
Не крыл бы «отечеством чувств»!
Уж он бы тебе — василиска
Взгляд! — не замораживал уст.
In her poem Ya seychas lezhu nichkom… (“I am now lying prone…” 1913) Marina Tsvetaev compares herself to Salamandra i Undina (Salamander and Undine):
Я бы стала в тот же миг
— Слышите, мой ученик? —
В золоте и в серебре
Саламандра и Ундина.
Мы бы сели на ковре
У горящего камина.
Undina (1831-36) is Zhukovski’s verse translation (in hexameter) of a prose novella (1811) by Friedrich de la Motte Fouqué (the author of Pique-Dame, 1826). In the last sentence of VN’s story the narrator calls Ferdinand and his friend (both of whom survived in the car crash that proved fatal for Nina) salamandry sud’by, vasiliski schast’ya (salamanders of fate, basilisks of good fortune). In the Russian original of Spring in Fialta Vasiliy learns of Nina’s death at the railway station in Milan.
Alexey Sklyarenko
Search archive with Google:
http://www.google.com/advanced_search?q=site:listserv.ucsb.edu&HL=en
Contact the Editors: mailto:nabokv-l@utk.edu,nabokv-l@holycross.edu
Zembla: http://www.libraries.psu.edu/nabokov/zembla.htm
Nabokv-L policies: http://web.utk.edu/~sblackwe/EDNote.htm
Nabokov Online Journal:" http://www.nabokovonline.com
AdaOnline: "http://www.ada.auckland.ac.nz/
The Nabokov Society of Japan's Annotations to Ada: http://vnjapan.org/main/ada/index.html
The VN Bibliography Blog: http://vnbiblio.com/
Search the archive with L-Soft: https://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?A0=NABOKV-L
Manage subscription options :http://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?SUBED1=NABOKV-L
Когда мы вошли в кафе, там играл дамский оркестр; я мимоходом заметил, как в одной из гранёных колонн, облицованных зеркалами, отражается страусовая ляжка арфы, а затем тотчас увидел составной стол, за которым, посреди долгой стороны и спиной к плюшу, председательствовал Фердинанд, и на мгновение эта поза его, положение расставленных рук и обращенные к нему лица сотрапезников напомнили мне с кошмарной карикатурностью... что именно напомнили, я сам тогда не понял, а потом, поняв, удивился кощунственности сопоставления, не более кощунственного, впрочем, чем самое искусство его.
An orchestra of women was playing when we entered the café; first I noted the ostrich thigh of a harp reflected in one of the mirror-faced pillars, and then I saw the composite table (small ones drawn together to form a long one) at which, with his back to the plush wall, Ferdinand was presiding; and for a moment his whole attitude, the position of his parted hands, and the faces of his table companions all turned toward him reminded me in a grotesque, nightmarish way of something I did not quite grasp, but when I did so in retrospect, the suggested comparison struck me as hardly less sacrilegious than the nature of his art itself.
Vasiliy (the narrator’s name in the story’s Russian original) changes the “real” name of Nina’s husband (a Franco-Hungarian author) to Ferdinand. In Gogol’s story Zapiski sumasshedshego (“A Madman’s Notes,” 1835) Poprishchin imagines that he is the King of Spain Ferdinand VIII. Like Hermann, the mad gambler in Pushkin’s story Pikovaya dama (The Queen of Spades, 1833), Poprishchin ends up in a madhouse. Hermann is the name of the narrator and main character in VN’s novel Otchayanie (“Despair,” 1934). The name of Hermann’s unfortunate “double,” Felix, brings to mind Prince Felix Yusupov, one of Rasputin’s murderers whose grandfather was a grandson of Prince N. B. Yusupov (1750-1831), the addressee of Pushkin’s poem K vel’mozhe (“To a Grandee,” 1830). In his poem Pushkin promises to Yusupov that he will come to his estate Arkhangel’skoe as soon as the first linden turns green (i. e. in spring).
In VN’s novel Korol’, dama, valet (“King, Queen, Knave,” 1928) one of the three main characters (the Knave) is Martha’s lover Franz. Franz + Ferdinand = Franz Ferdinand (1863-1914), the archduke of Austria whose assassination in Sarajevo precipitated the outbreak of World War I. Franz Ferdinand was a nephew of Franz Joseph I (1830-1916), the Emperor of Austria in 1848-1916. In his poem Po sluchayu priezda avstriyskogo ertsgertsoga na pokhorony imperatora Nikolaya (“On the Occasion of the Arrival of the Austrian Archduke at the Funeral of the Emperor Nicholas,” 1855) Tyutchev calls Franz Joseph avstriyskiy Iuda (the Austrian Judas) and says that the name of his entire family should be Iscariot:
Нет, мера есть долготерпенью,
Бесстыдству также мера есть!..
Клянусь его венчанной тенью,
Не всё же можно перенесть!
И как не грянет отовсюду
Один всеобщий клич тоски:
Прочь, прочь австрийского Иуду
От гробовой его доски!
Прочь с их предательским лобзаньем,
И весь апостольский их род
Будь заклеймен одним прозваньем:
Искариот, Искариот!
No, there's a limit to one's patience,
there's also a limit to shamelessness!
I swear by his imperial shade,
not everything can be endured!
.........
No matter how loudly all around
people send up wails of anguish,
get this Austrian Judas away,
away from his royal tomb!
.........
Away with their traitor's kiss,
and let all their breed of apostles
be branded by one name:
Iscariot, Iscariot!
(transl. F. Jude)
In VN’s story the narrator mentions ofiologicheskiy kholodok (an ophiological chill; ophiology is the branch of herpetology dealing with snakes) that he experienced when Ferdinand’s new book touched his hand:
Не называю фамилии, а из приличия даже меняю имя этого венгерца, пишущего по-французски, этого известного ещё писателя... мне не хотелось бы распространяться о нём, но он выпирает из-под моего пера. Теперь слава его потускнела, и это меня радует: значит, не я один противился его демонскому обаянию; не я один испытывал офиологический холодок, когда брал в руки очередную его книгу.
I will not mention the name (and what bits of it I happen to give here appear in decorous disguise) of that man, that Franco-Hungarian writer. … I would rather not dwell upon him at all, but I cannot help it—he is surging up from under my pen. Today one does not hear much about him; and this is good, for it proves that I was right in resisting his evil spell, right in experiencing a creepy chill down my spine whenever this or that new book of his touched my hand.
At the last breakfast in Fialta (a few hours before Nina’s death in a car crash) Ferdinand speaks of his books and mentions golubinaya krov’ (pigeon’s blood):
-- Критика!-- воскликнул он.-- Хороша критика. Всякая тёмная личность мне читает мораль. Благодарю покорно. К моим книгам притрагиваются с опаской, как к неизвестному электрическому аппарату. Их разбирают со всех точек зрения, кроме существенной. Вроде того, как если бы натуралист, толкуя о лошади, начал говорить о сёдлах, чепраках или M-me de V. (он назвал даму литературного света, в самом деле очень похожую на оскаленную лошадь). Я тоже хочу этой голубиной крови,-- продолжал он тем же громким, рвущим голосом, обращаясь к лакею, который понял его желание, посмотрев по направлению перста, бесцеремонно указывавшего на стакан англичанина.
“Criticism!” he exclaimed. “Fine criticism! Every slick jackanapes sees fit to read me a lecture. Ignorance of my work is their bliss. My books are touched gingerly, as one touches something that may go bang. Criticism! They are examined from every point of view except the essential one. It is as if a naturalist, in describing the equine genus, started to jaw about saddles or Mme de V.” (he named a well-known literary hostess who indeed strongly resembled a grinning horse). “I would like some of that pigeon’s blood too,” he continued in the same loud, ripping voice, addressing the waiter, who understood his desire only after he had looked in the direction of the long-nailed finger which unceremoniously pointed at the Englishman’s glass.
In his poem Pamyati V. A. Zhukovskogo (“In Memory of V. A. Zhukovski,” 1852) Tyutchev compares Vasiliy Zhukovski to golub’ (a dove) and mentions Zhukovski’s golubinyi dukh (dove-like spirit). But, according to Tyutchev, Zhukovski did not despise zmeinaya mudrost’ (a serpent’s wisdom):
1
Я видел вечер твой. Он был прекрасен!
В последний раз прощаяся с тобой,
Я любовался им: и тих, и ясен,
И весь насквозь проникнут теплотой...
О, как они и грели и сияли –
Твои, поэт, прощальные лучи...
А между тем заметно выступали
Уж звёзды первые в его ночи...
2
В нём не было ни лжи, ни раздвоенья –
Он всё в себе мирил и совмещал.
С каким радушием благоволенья
Он были мне Омировы читал...
Цветущие и радужные были
Младенческих, первоначальных лет...
А звёзды между тем на них сводили
Таинственный и сумрачный свой свет...
3
Поистине, как голубь, чист и цел
Он духом был; хоть мудрости змииной
Не презирал, понять её умел,
Но веял в нем дух чисто голубиный.
И этою духовной чистотою
Он возмужал, окреп и просветлел.
Душа его возвысилась до строю:
Он стройно жил, он стройно пел...
4
И этот-то души высокий строй,
Создавший жизнь его, проникший лиру,
Как лучший плод, как лучший подвиг свой,
Он завещал взволнованному миру...
Поймёт ли мир, оценит ли его?
Достойны ль мы священного залога?
Иль не про нас сказало божество:
«Лишь сердцем чистые, те у́зрят бога!»
I saw your evening. It was fair!
Making my final farewell,
admiring its clear serenity,
utterly warmth-imbued ...
Oh, they burned and shone,
your rays, poet, your farewell rays.
Meanwhile, slowly we discerned
his night's first stars.
..........
He knew no falsehood. His was a wholeness of spirit.
In him, everything was in close harmony.
With such benevolent cordiality,
he read me those tales from Homer,
blossoming, radiant tales
from childhood's early years.
Meanwhile, the dusky, mysterious light
of the stars crept over them.
..........
In truth, he was whole and pure in spirit,
dove-like, though not despising
the serpent's wisdom; he understood it.
A pure dove's spirit wafted through him
and by this spiritual purity
he was a man, strong, shining from within.
His soul was elevated to a harmony.
Harmoniously he lived, harmoniously he sang!
..........
This lofty structure of his soul
which gave him life, nourished his muse
like the best fruit, like his greatest exploit,
he bequeathed to an agitated world.
Will the world realise it, evaluate the gift?
Are we worthy of this token?
Perhaps it was not about us that the divinity said,
"Only those of pure heart see God"!
(transl. F. Jude)
The name Zhukovski comes from zhuk (beetle). In VN’s story Segur’s yellow car resembles zhuk:
Под платанами стояли немецкой марки мотоциклетка, старый грязный лимузин, ещё сохранивший идею каретности, и жёлтая, похожая на жука, машина: "Наша, то есть Сегюра, -- сказала Нина, добавив: -- поезжай-ка ты, Васенька, с нами, а?”, хотя отлично знала, что я не могу поехать.
Under the plane trees stood a motorcycle of German make, a mud-bespattered limousine, and a yellow long-bodied Icarus that looked like a giant scarab (“That ’s ours—Segur’s, I mean,” said Nina, adding, “Why don’t you come with us, Victor?” although she knew very well that I could not come).
In the first poem of her cycle Oka (“The Oka,” 1912) Marina Tsvetaev compares the automobiles to zolotye mayskie zhuki (the golden may bugs):
Волшебство немецкой феерии,
Томный вальс, немецкий и простой…
А луга покинутой России
Зацвели куриной слепотой.
Милый луг, тебя мы так любили,
С золотой тропинкой у Оки…
Меж стволов снуют автомобили, —
Золотые майские жуки.
In her poem Pyotr i Pushkin (“Peter I and Pushkin,” 1931) Marina Tsvetaev mentions vasiliska vzglyad (a basilisk’s look) of the Emperor Nicholas I:
Уж он бы жандармского сыска
Не крыл бы «отечеством чувств»!
Уж он бы тебе — василиска
Взгляд! — не замораживал уст.
In her poem Ya seychas lezhu nichkom… (“I am now lying prone…” 1913) Marina Tsvetaev compares herself to Salamandra i Undina (Salamander and Undine):
Я бы стала в тот же миг
— Слышите, мой ученик? —
В золоте и в серебре
Саламандра и Ундина.
Мы бы сели на ковре
У горящего камина.
Undina (1831-36) is Zhukovski’s verse translation (in hexameter) of a prose novella (1811) by Friedrich de la Motte Fouqué (the author of Pique-Dame, 1826). In the last sentence of VN’s story the narrator calls Ferdinand and his friend (both of whom survived in the car crash that proved fatal for Nina) salamandry sud’by, vasiliski schast’ya (salamanders of fate, basilisks of good fortune). In the Russian original of Spring in Fialta Vasiliy learns of Nina’s death at the railway station in Milan.
Alexey Sklyarenko
Search archive with Google:
http://www.google.com/advanced_search?q=site:listserv.ucsb.edu&HL=en
Contact the Editors: mailto:nabokv-l@utk.edu,nabokv-l@holycross.edu
Zembla: http://www.libraries.psu.edu/nabokov/zembla.htm
Nabokv-L policies: http://web.utk.edu/~sblackwe/EDNote.htm
Nabokov Online Journal:" http://www.nabokovonline.com
AdaOnline: "http://www.ada.auckland.ac.nz/
The Nabokov Society of Japan's Annotations to Ada: http://vnjapan.org/main/ada/index.html
The VN Bibliography Blog: http://vnbiblio.com/
Search the archive with L-Soft: https://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?A0=NABOKV-L
Manage subscription options :http://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?SUBED1=NABOKV-L